Александр Пыжиков - Грани русского раскола Страница 12

«Мне кажется, настал момент, когда русский монарх более, чем когда-либо, должен сделать акцент на юридическом выражении того, что он не глава, а только покровитель русской церкви, и он, прежде всего, монарх Империи, который должен... защищать религиозные интересы»[136].

После всех необходимых юридических преобразований, по мнению барона, можно приступать к созыву земской думы, которая представляет собой единственно возможный путь сближения царя и народа[137].

Как известно, круг научных новаций Гакстгаузена был широк и не ограничивался старообрядческой тематикой. Он занимался экономическими вопросами, изучал институт общины, его увлекали и геополитические перспективы взаимоотношений православия и католичества. Но для нас важен тот факт, что он задал направление в изучении раскола и его политической роли в жизни российского общества. По пути, начатому А. Гакстгаузеном, последовал еще один известный немецкий исследователь, находившийся под его научным влиянием. А. Буддеус по роду своих занятий был скорее политическим философом, нежели историком или экономистом в строгом смысле слова[138]. Его перу принадлежит немало работ, посвященных современным политическим реалиям (середины XIX века) в самых разных странах Европы. В книге «Россия и современность», вышедшей в Германии в 1851 году, А. Буддеус дал анализ российской действительности, где в концентрированном виде изложил взгляд на русский раскол как политическую оппозицию правительству[139]. Следуя за А. Гакстгаузеном, ученый ясно увидел в старообрядчестве религиозное выражение народного социализма. В нем доктрины всеобщего равенства, совместного владения собственностью и родственные им социалистические принципы, господствующие среди староверов, переплетены с верованиями, возникшими из-за схизмы в церкви, а затем – насильственных реформ Петра Великого. Именно эти элементы социализма в сочетании с интерпретацией догматов вероучения составили ту основу, на которой разгорался неугасимый энтузиазм народного сектантства. Автор относился к расколу не как к случайному феномену, а как реальному плоду национального развития. Он придерживался принципиального утверждения: раскол неискореним, и правительственные преследования не могут помешать его распространению и популярности. Раскол, как выражение чаяний масс, превратился в мощную народно-демократическую силу, с которой государство должно считаться.

А. Буддеус в своих сочинениях популяризировал воззрения А. Гакстгаузена о расколе и отмечал, что пока никто из русских не сделал так много для изучения русского сектантства, как немецкий барон. В этих словах признательности ученого в адрес соотечественника и коллеги явно просматривается намек на неспособность российских властей самостоятельно и в полной мере оценить суть и значимость происходящего в их собственном доме. В Европе такую ситуацию представить сложно, как, впрочем, и само существование враждебного элемента, подобного нашему религиозному расколу. Поэтому следовало бы больше и глубже заняться изучением своих реалий, тем более что вплоть до сороковых годов не только в Европе, но и – главное – в самой России общество находилось в полном неведении относительно раскола[140].

Как мы говорили, внимание, проявленное А. Гакстгаузеном к русскому расколу, вдохновило тогда многих. Особенно тех российских интеллектуалов, которые имели возможность лично общаться с известным немецким ученым. Например, перешедший в католичество и живший в Европе князь П. Гагарин[141], увидел сквозь призму раскола новые возможности для осуществления своей давнишней и невероятной мечты – воссоединения православия и католичества. Ему казалось, что старообрядцы, в отличие от никониан являющиеся хранителями древней, не испорченной греками веры, – это наиболее перспективные участники процесса объединения с латинством. Возникновение же самого раскола в русской церкви он объяснял отсутствием в ней такого мощного центра, как папа, способного оправдать перед народом религиозные перемены. Находясь в плену этих идей, И. Гагарин доказывал каноническую правильность перехода староверов под власть римского папы. Он разъяснял: раскольники ищут Церковь, схожую с католической, дабы немедленно обратиться к ней, но не могут найти. Надо открыть глаза этим многочисленным сектам, над которыми не властен православный клир господствующей церкви[142]. Утопичность подобных надежд мало у кого в России вызывала сомнения: все ясно осознавали, что раскол произошел как раз из-за уклонения РПЦ в латинскую веру, вследствие чего православие никониан было объявлено еретическим. Попытки же врачевания русской церкви посредством католического папы искренне удивляли. Журнал «Православный собеседник» заметил:

«...Лучшее средство обратить раскольника к церкви – убедить его, что русская церковь никогда не соединялась с римскою, никогда не принимала латинских ересей»[143].

И надо признать, что это простое, но намного более здравое наблюдение.

Куда более трезвое отношение к германским публикациям проявили российские власти, не оставив их без внимания. Сотрудники Министерства внутренних дел, в чьем ведении находились раскольничьи дела, эти труды основательно проштудировали. И.П. Липранди, один из крупных специалистов МВД по расколу середины XIX века, прямо признавал это в своих служебных записках. Раньше, отмечал он, в России смотрели на раскол преимущественно с религиозной точки зрения, при этом его политический и даже гражданский аспекты вовсе упускались из виду. И только с середины сороковых годов, благодаря немецким ученым, МВД по-другому взглянуло на староверческий мир, осмыслив его уже не только как религиозную общность[144].

Познакомившись с немецкими идеями, российские власти очень быстро восприняли те опасности, которые могли произрасти на этой почве. Правительственные чиновники разного уровня заговорили об энергичности и жизнестойкости раскольников, об их материальной обеспеченности. Собираемые сведения приводили к серьезным обобщениям. Например:

«...Эта масса в последнее время стала все более и более стремиться к внутреннему единству; она может быть готова уже создать из себя отдельное целое, враждебное правительству и церкви, и представить в истории небывалый пример особого, незаметного на первый взгляд, государства в недрах самой самодержавной Империи»[145].

Власти направили усилия на выяснение реальных масштабов «враждебного» образования, поскольку этот «опасный соперник, встречаясь на каждом шагу, до сих пор еще прячет голову свою во тьме»[146]. В этом смысле установление численности сектантов становится важной государственной задачей. Но ее актуальность была обусловлена особыми обстоятельствами. Дело в том, что в России к середине XIX столетия рабочий класс не представлял той грозной силы, которая к тому времени уже заявила о себе в развитых европейских странах. И российское правительство хорошо понимало, что исходящие от пролетариев опасности – стандартные для западных соседей, – не сулят здесь подобных тревог. Зато власти осознали другие риски: в России существует сила совсем иного характера; она выросла не из классовых размежеваний, осмысленных европейскими экономическими теориями, – она сформирована на основе религиозной общности, именуемой старообрядчеством. По мнению чиновников, в России, в отличие от западных стран, главная масса недовольных концентрируется не в том или ином общественном классе, а в религиозной конфессии -расколе, к которому принадлежат самые разные слои: крестьянство, рабочие, мещане, купцы. Эту мысль четко сформулировал уже упоминавшийся И.П. Липранди:

«Отечество наше, несмотря на свои преимущества перед другими государствами, имеет, однако же, у себя значительную часть народонаселения, официально сгруппированную в массу недовольных и которая, по свойствам своим, по численности, по средствам и фанатизму, не остановится ни перед какими государственными преступлениями»[147].

На основе этих заключений власти сделали и еще один вывод: раскол, как враждебная государству сила, становится также центром притяжения для различных группировок, стремящихся ниспровергнуть самодержавный строй. В связи с этим подчеркивалось: если бы те, кто в последние десятилетия пытался выступать против правительства, сумели привлечь на свою сторону раскольничьи массы, их преступные действия имели бы гораздо больше шансов на успех[148]. Конечно, здесь имелись в виду в первую очередь участники декабрьского восстания 1825 года, которые обошли вниманием раскол, не видя и не понимая его возможностей для своих инициатив. Однако спустя тридцать лет ситуация изменилась. Знакомство со староверием привлекает к нему политических вольнодумцев из образованной молодежи, представителей славянофильства и разного рода литераторов, так или иначе влияющих на мнение общества. Эти силы ищут расположения раскольников, пытаясь вовлечь их в свои планы[149].