Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время Страница 37

Перед гостем неслышно возникала цыганка — яркая шаль перетянута через левое плечо, обвита вокруг стана. Цыганка подносила «дульчецы» — восточные сласти и холодную воду в стакане. После сластей декоративный арнаут предлагал обязательный кофе в крошечной фарфоровой чашечке, вставленной в другую — в серебряную. Горячий кофе смолот в пыль, без гущи, сварен крепчайше!.. Гости и хозяйка, сидя на диване, потягивают кофе, курят, обмениваются любезностями.

А в дальнем конце залы у всех на виду на широком диване, на турецком ковре восседает седобородый хозяин на манер турецкого паши: ноги под себя, огромный чубук в руках. Каждого приветствует он поклоном, выговаривая только единое слово: «Пофтим!» — «Пожалуйте!»

Один из русских кишиневцев того времени про него писал:

Он важен, важен, очень важен —Усы в три дюйма, и седаЕго в два локтя борода.Янтарь в аршин, чубук в пять сажен,Он важен, важен, очень важен…

Хозяин пока важен, пусть у него особых оснований для важности и нет: в кишиневском суде против него, Егора Варфоломея уже возбуждено дело по избиению им русского чиновника: хозяин — человек с характером. Кроме того, о нем ведется следствие по поводу его неправильных расчетов с казной.

А пока у Варфоломея дочка-красавица Пульхерица — свежая, спокойная, очень красивая. Столь же немногословна, как и отец, мило улыбалась всем кавалерам, и на все их ухаживания говорила по-французски и всегда одно и то же:

— Ах, это вы все шутите! Ах, какой вы, право!

Пушкин охотно танцевал на этих балах и увлекался Пульхерицей.

Варфоломеевские балы вскоре же прекратились: следствие было закончено, назначены были публичные торги на продажу четырех земельных поместий Варфоломея — «на предмет частичного погашения казенной недоимки», исчисленной в очень крупную общую сумму — в 797 тысяч левов. Варфоломей был также уволен от должности в бессарабском областном гражданском суде, и дом его и танцевальный зал в конце концов пошли с молотка.

Вечера бывали часто и у Т. Балша — другой красочной фигуры Кишинева.

Тодораки Балш жил и работал раньше под турецкой властью в Яссах, столице Молдавии, и во время гетерий перебежал в Кишинев — под защиту русского правительства.

Турецкое правительство поручило управление Молдавией и Валахией грекам-фанариотам, то есть жителям квартала Фанари в Константинополе. Так именовались православные греки, оставшиеся жить в Константинополе после взятия его турками в 1453 году. Ловкие, образованные, эти старые греки-византийцы верой и правдой служили хозяевам-туркам и жестоко жали на одноверных им молдаван, почему в Кишиневе возник тогда проект — послать депутацию к султану, просить снять фанариотов в Молдавии и Валахии с их постов, заменить их молдаванами. Турция выразила согласие начать по этому поводу переговоры, и Балш должен был скоро ехать в Константинополь как глава делегации.

Бывая в доме Балша, Пушкин очень любил весело болтать по-французски с его женой.

Открыто жили в Кишиневе и принимали другие знатные молдаванские бояре: Георгий Рознован, Земфираки, Ралли, Маврогений, вице-губернатор М. Е. Крупенский, его брат Тодор Крупенский, гражданский губернатор К. А. Катакази.

У Пушкина есть картина Кишинева того времени:

Раззевавшись от обедни,К Катакази еду в дом.Что за греческие бредни,Что за греческий содом!Подогнув под. ноги,За вареньем средь прохлад,Как египетские боги,Дамы преют и молчат.

В своеобразном этом русско-молдавано-турецком обществе вокруг Пушкина нужно отметить еще одну любопытную пару — мать и дочь Полихрони. Эти две гречанки бежали из Константинополя после того, как турки в ответ на восстание и эксцессы гетерий устроили там резню, греческого населения на самую Пасху 1821 года. Мать Полихрони была гадалка, привораживавшая сердца гордых девушек, отказывавших ее клиентам в любви, дочь же, носившая гомеровское имя Калипсо, была красива, с классически правильными чертами лица. Чудесны были ее косы, длинные, густые, волнистые, и особенно прекрасны глаза— огромные, подведенные сурьмой, с длинными ресницами, миндалевидные, черные, огневые.

Калипсо очень хорошо пела под гитару страстные турецкие песни, с чувством, с выразительными жестами, с игрой лица. Особенно всех интриговало то, что, по слухам, Калипсо когда-то была любовницей «самого Байрона».

В стихах к «Гречанке» Пушкин писал Калипсо:

Ты рождена воспламенятьВоображение поэтов,Его тревожить и пленятьЛюбезной живостью приветов,Восточной странностью речей,Блистаньем зеркальных очейИ этой ножкою нескромной;

Ты рождена для неги томной,Для упоения страстей.Скажи: когда певец ЛеилыВ мечтах небесных рисовалСвой неизменный идеал,Уж не тебя ль изображалПоэт мучительный и милый?

Молодой Пушкин не тяготился провинциальной жизнью — принимал он ее такой, как она была.

С течением времени, как и всюду, политическое положение в Кишиневе меняется, и вышеприведенное радужное письмо-отчет Пушкина В. Л. Давыдову оказывается «не соответствующим действительности…»

На слухи о войне за освобождение Греции поэт отозвался стихотворением «Война».

Всё ново будет мне: простая сень шатра,Огни врагов, их чуждое взыванье,Вечерний барабан, гром пушки, визг ядраИ смерти грозной ожиданье.

В Кишинев приезжает подполковник Пестель — глава Южного тайного общества. Приезд его в Кишинев имел, кроме официальных, несомненно, и тайные цели — в Кишиневе по местным связям отлично было известно, что делается за Дунаем.

«Утро провел с Пестелем, — записывает Пушкин в своем дневнике 9 апреля 1821 года, — умный человек во всем смысле этого слова… Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…»

Встреча и беседа эти, наверное, были отменно значительны.

Пушкин виделся с Пестелем еще и 26 мая— тот заходил к нему в сопровождении Пущина и Алексеева. Очевидно, политическая обстановка потребовала второго визита Пестеля в Кишинев…

В эти затерянные в глуши, сложные по обстановке кишиневские годы Пушкин упорно работает как литератор. Его имя в столичной и провинциальной печати, он отзывается «на злобу дня», на события современности.

Он пробивает порой кишиневские стены.

Пушкин поддерживает деловую переписку с издателями. 4 декабря 1820 года еще из Каменки Пушкин в Петербург пишет Н. И. Гнедичу, издателю, выпустившему в свет «Руслана»: «В газетах читал я, что «Руслан»… продается с превосходною картинкою — кого мне за нее благодарить?.. Покамест у меня еще поэма готова или почти готова».

Поэма «Руслан и Людмила» вышла в свет в начале августа 1820 года, и лишь спустя полгода Пушкин наконец получает в свои руки в Кишиневе первый авторский экземпляр, за что и благодарит Гнедича, явно любуясь книгою: «Платье, сшитое, по заказу вашему, на «Руслана и Людмилу», прекрасно; и вот уже четыре дни, как печатные стихи, виньета и переплет детски утешают меня»..

И тут же довольный автор по-деловому извещает издателя, что он кончил новую поэму — «окрещена Кавказским пленником… во всей поэме не более 700 стихов — в скором времени пришлю вам ее — дабы сотворили вы с нею, что только будет угодно».

Впрочем, скоро Пушкину приходится пересмотреть свое отношение к Гнедичу как издателю: за «Руслана» Гнедич выплатил Пушкину что-то очень мало, а выпустив «Кавказского пленника», Гнедич заплатил Пушкину за него всего-навсего 500 рублей и дал только один-единственный бесплатный авторский экземпляр. Гнедич предлагает немедленно же выпустить вторые издания и «Руслана», и «Пленника», но автор воздерживается: он чувствует уже деловую почву под ногами.

Вместо Гнедича за издание пушкинских произведений берется добрый друг князь П. А. Вяземский, в издании которого вышел «Бахчисарайский фонтан». Издатель на этот раз выплатил Пушкину высокий гонорар в три тысячи рублей.

Все больше законченных стихов выходит из-под пера поэта, всё больше под звон почтовых колокольцев отсылается в Петербург, в Москву. Его «ссылошная» литературная работа идет неплохо.

В 1820 году вышла поэма «Руслан и Людмила», в 1822-м — «Кавказский пленник», в 1824-м — «Бахчисарайский фонтан». В мае 1823 года начата первая глава «Евгения Онегина», это прощание поэта с Петербургом и собственной юностью.

Победоносно входя в литературу, танцуя на кишиневских балах, крупно играя в карты, ухаживая за дамами, дерясь с дерзецами на дуэлях, Пушкин теперь подчеркнуто, экстравагантно подчас выявляет свое право на оригинальность, на независимость, на своеобразие, на личность, на свой труд. Он, по рассказам кишиневских старожилов, появлялся иногда на публике то в костюме турка, в широчайших шароварах, в красной феске с кистью, в туфлях, покуривая трубку, а то являлся греком или цыганом, или евреем… Как-то на празднике Пасхи, когда всюду трезвонили колокола и веселые, нарядные толпы людей затевали танцы и игры на улице, Пушкин вместе с толпой пляшет молдавский народный танец «джок»… Из толпы поэт переходит к смотревшим на него знакомым и с восторгом рассказывает, как приятно отплясывать «джок» под гулкие звуки кобзы.