Андрей Кураев - «Мастер и Маргарита»: За Христа или против? 3-е издание

диакон

Андрей Кураев

Мастер и Маргарита: за Христа или против?

Издание третье, дополненное и переработанное

Отрекись от Него – и громом

Не расколется небосвод…

Только свет из грешного дома,

Может быть, навсегда уйдет.

И заметишь ты это едва ли:

Всё заботы да суета…

Мы не раз уже предавали

И стыдились верить в Христа.

Но глядит Он из дальней дали,

Весь изъязвлен и весь в крови:

Дети, дети Моей печали,

Дети, дети Моей любви

Надежда Павлович

«Наши дети»

От автора

Я полюбил эту книгу, когда она еще не входила в школьную программу. И мог страницами цитировать ее по памяти. Даже спустя пятнадцать лет после прочтения, впервые оказавшись в Иерусалиме, я смотрел на Город через булгаковские стихи (язык не поворачивается назвать прозой его описание грозы над Ершалаимом). Иначе было просто невозможно: я стоял на вершине Масличной горы; внизу был Город, а с запада (но не сверху, а вровень с глазами) надвигалась гроза. Ну как тут было не вспомнить: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях…»1 (гл. 19).

Я влюбился в нее, когда был атеистом. Сейчас в моем самопонимании важнейшее слово – «христианин». Как заметил Воланду начитанный атеист Берлиоз, «Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами» (гл. 3). Согласен с этим впечатлением Берлиоза. Но он так и умер атеистом, а я немного изменился. Так имею ли я право продолжать с любовью относиться к булгаковской книге, несмотря на то что за эти годы я стал ортодоксальным христианином?

Может ли христианин не возмущаться этой книгой?

Возможно ли такое прочтение булгаковского романа, при котором читатель не обязан восхищаться Воландом и Иешуа, при этом восхищаясь романом в целом? Воланд – оппонент автора или резонер, которому доверено озвучивать авторскую позицию? Возможно ли такое прочтение романа, при котором автор был бы отделен от Воланда?

Такую возможность отрицают школьные учебники по литературе. Что ж, пора выходить за порог «слишком средней» школы.

Михаил Булгаков – сын профессора богословия. Я тоже профессор богословия (увы, в отличие от Афанасия Булгакова, не статский советник). Так что мои именно «богословские очки» могут оказаться отнюдь не лишними для чтения этого романа. Мой подход не претендует на исключительность и эксклюзивность. Роман многомерен. И поэтому многие его трактовки могут сосуществовать по принципу «не вместо, но вместе».

Моя трактовка многим покажется странной. Но она менее фантастична, чем гипотезы ведущих профессиональных булгаковедов. Так, Мариэтта Чудакова считает, что мастер – это реинкарнация Иешуа2. А Лидия Яновская полагает, что Булгаков весь свой роман (как «московские», так и «ершалаимские» главы) презентует как творение Иванушки Бездомного3. Что уж взять с фантазеров типа Филатьева, полагающего, будто в имени Воланда зашифрована «Великая Октябрьская Революция»4.

Что ж, пусть вдумчивый читатель сравнивает и создает свою «мозаику».

В романе есть автобиографический пласт, а есть политический. Есть в нем отражение жизни театральной среды и писательского мира. Психолог найдет там свое. Те, кому интересны приключения или любовная романтика, бытовой фельетон или тема доносительства, тоже вполне законно найдут в нем пищу для размышлений. Ну а я посмотрел на роман глазами религиоведа и богослова. Полагаю, эти самые «профессорско-богословские очки» помогли мне приметить некоторые вещи, которые филологам и политологам не показались интересными…

Не все детали как самого романа, так и жизни и творчества Булгакова я смог учесть. Не все заметил. Не все смог согласовать со своими предположениями. Но то, что я подмечаю, слишком многие читатели и булгаковеды не видят и просто игнорируют. Так что хорошо было бы когда-нибудь совместить наши подходы5.

Но главным побуждением и целью этой моей работы было не устроить «революцию» в булгаковедении, а отстоять нечто вполне консервативное. То есть оправдать «консерватизм» своей любви.

В защиту черновиков

Прежде чем приступать к изложению аргументов, стоит признаться в необычности по крайней мере некоторых из них.

В литературоведении принято опираться на итоговую, беловую авторскую рукопись. Если между беловиком, тем текстом, который автор передал в издательство, и черновыми, более ранними набросками есть расхождение, то предпочтение отдается именно позднейшему варианту. Вполне понятный и логичный принцип, основанный на уважении к воле автора.

Но все же «есть смысл снова заглянуть в черновую тетрадь эпилога: в рукописи мысль писателя иногда бывает беззащитно обнажена»6.

Кроме того, есть такие книги, к которым он не может быть вполне применим. Этот принцип не вполне приложим к произведениям подцензурной литературы. Если писатель работает в условиях жесткой внешней цензуры, то со временем он переходит к самоцензуре. Он уже по своему горькому опыту знает, что – можно, что – на грани допустимого, а что – просто невозможно. Он знает требования цензуры и вкусы конкретного цензора. И тогда он может сам подправлять свой текст накануне передачи его в чужие руки. Пока писатель наедине со своим вдохновением, он просто искренен. И тогда каждый пишет, как он дышит7…

Но вот наступает пора, когда надо наступать на горло собственной песне ради того, чтобы хоть что-то прохрипеть.

Булгаков писал свой последний роман в годы жесточайшей цензуры, уже имея огромный опыт «продирания» сквозь нее.

За несколько дней до смерти в дневнике его жены Е. С. Булгаковой появляется запись: «6 марта 1940 г. Когда засыпал: “Составь список… список, что я сделал… пусть знают…” Был очень ласков, целовал много раз и крестил меня и себя – но уже неправильно, руки не слушаются… Одно время у меня было впечатление, что он мучится тем, что я не понимаю его, когда он мучительно кричит. И я сказала ему наугад (мне казалось, что он об этом думает): “Я даю тебе честное слово, что перепишу роман, что я подам его, тебя будут печатать!” – А он слушал, довольно осмысленно и внимательно, и потом сказал: “Чтобы знали… чтобы знали”»8.

Возможно, список, о котором идет речь в начале этой записи, – это список литературных и идейных врагов Булгакова9. И вот вопреки обилию этих врагов Булгаков все же хочет видеть свой роман опубликованным. И в романе он видит некоторое предупреждение читателю: «Чтобы знали…».

Ради этого он переделывал роман, не только улучшая его, но и страха ради цензорского. В литературной сводке ОГПУ от 28 февраля 1929 года говорится: «…Булгаков написал роман, который читал в некотором обществе, там ему говорили, что в таком виде не пропустят, так как он крайне резок с выпадами, тогда он его переделал и думает опубликовать, а в первоначальной редакции пустить в качестве рукописи в общество, и это одновременно с опубликованием в урезанном цензурой виде»10.

«Печка давно уже сделалась моей возлюбленной редакцией»11. «18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, сообщающую, что новая моя пьеса “Кабала святош” к представлению не разрешена… Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе» («Письмо Правительству СССР»).

В дневнике Е. С. Булгаковой (осень 1937 года): «Мучительные поиски выхода… откорректировать ли роман и представить?.. Миша правит роман»12.

Оттуда же: «12 октября 1933 года: Утром звонок Оли: арестованы Николай Эрдман13 и Масс. Говорит, за какие-то сатирические басни. Миша нахмурился <…> Ночью М. А. сжег часть своего романа. <…>

30 октября 1935. Приехала Ахматова. Ужасное лицо. У нее – в одну ночь – арестовали сына (Гумилева) и мужа – Н. Н. Пунина. Приехала подавать письмо Иос. Вис. В явном расстройстве, бормочет что-то про себя.

31 октября. Отвезли с Анной Андреевной и сдали письмо Сталину. Мы вечером в Сатире. М. А. делал поправки цензурные <…>

3 апреля 1936. Арестовали Колю Лямина.

5 апреля. М. А. диктует исправления к “Ивану Васильевичу” <…>

23 сентября 1937. Мучительные поиски выхода: письмо ли наверх? Бросить ли театр? Откорректировать роман и представить? Ничего нельзя сделать. Безвыходное положение <…>