Ханс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Ханс Фаллада

Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Hans Fallada

JEDER STIRBT FÜR SICH ALLEIN

Unshortened re-edition based on the original typescript of 1946.

First published in 2011.

© Aufbau Verlag GmbH & Co. KG, Berlin 2011

Published in the Russian language by arrangement with Aufbau Verlag GmbH & Co. KG

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2017.

События этой книги в общих чертах следуют документам гестапо о нелегальной деятельности семейной пары берлинских рабочих с 1940 по 1942 год. Да, лишь в общих чертах, ведь у романа свои законы, он не может во всем копировать действительность. Потому-то автор не старался выяснить подлинные детали частной жизни этих двух людей: он должен был изобразить их такими, какими себе представлял. Иначе говоря, они – плод его фантазии, как и все прочие персонажи романа. Однако же автор верит во «внутреннюю правду» своего рассказа, хотя некоторые подробности не вполне соответствуют реальным обстоятельствам.

Кое-кто из читателей, вероятно, сочтет, что в книге слишком много пыток и смертей. Автор полагает возможным обратить внимание на то, что речь в книге идет почти исключительно о людях, боровшихся против гитлеровского режима, о них и об их гонителях. В 1940–1942 годах, а также до и после в этих кругах гибли многие и многие. Добрая треть событий книги разыгрывается в тюрьмах и психиатрических больницах, где смерть опять-таки была совершенно в порядке вещей. Нередко и автору тоже не нравилось рисовать столь мрачную картину, но прибавить света означало бы солгать.

Берлин, 26 октября 1946 г.

Х.Ф.

Часть I

Семья Квангель

Глава 1

Почта приносит дурную весть

Почтальонша Эва Клуге медленно поднимается по лестнице дома 55 по Яблонскиштрассе. Медленно она идет не оттого, что очень уж устала разносить почту, а оттого, что в сумке у нее одно из тех писем, вручать которые ей невмоготу, но как раз сейчас, двумя этажами выше, придется вручить его Квангелям. Хозяйка наверняка ждет ее не дождется, уже две с лишним недели она караулит почтальоншу: нет ли письма с фронта.

Прежде чем вручить напечатанное на машинке письмо полевой почты, Эва Клуге доставит газету «Фёлькишер беобахтер»[1] в квартиру Персике, этажом ниже. Персике не то функционер в «Трудовом фронте»[2], не то политический руководитель или еще какая птица в партии[3], – с тех пор как работает на почте, Эва Клуге тоже состоит в партии, но по-прежнему путается во всех этих должностях. Так или иначе, здороваясь с Персике, надо говорить «Хайль Гитлер!» и очень остерегаться сболтнуть лишнее. Вообще-то остерегаться надо везде, редко кому Эва Клуге может сказать, чтó думает на самом деле. Политика ее нисколько не интересует, она просто женщина и как женщина считает, что детей рожала на свет не затем, чтобы их убивали. И в домашнем хозяйстве без мужчины никак, у нее вот теперь ничегошеньки не осталось – ни обоих мальчиков, ни мужа, ни хозяйства. Вместо этого держи рот на замке, гляди в оба да разноси ужасные письма с фронта, написанные не от руки, а на машинке, вдобавок и отправителем значится начальник штаба полка.

Она звонит к Персике, говорит «Хайль Гитлер!», отдает старому забулдыге «Фёлькишер». На лацкане у него уже красуются членский и должностной значки – приколоть свой партийный значок она вечно забывает.

– Что новенького? – спрашивает он.

Она осторожно отвечает:

– Да почем я знаю. Кажись, Франция капитулировала. – И быстро добавляет вопрос: – А у Квангелей есть кто дома?

Персике пропускает ее вопрос мимо ушей. Нетерпеливо разворачивает газету.

– Вот же написано: Франция капитулирует. А послушать вас, мадамочка, так вы словно булки продаете! Рапортуем бодро-весело! И всякому, к кому заходим, – это распоследних нытиков убедит! Второй блицкриг обтяпали, а теперь прямым курсом в Англию! Месячишка через три и с томми покончим, а там и заживем кум королю, с нашим-то фюрером! Пусть теперь другие пуп надрывают, а мы – всему миру хозяева! Заходи-ка, мадамочка, выпей с нами шнапсу! Амалия, Эрна, Август, Адольф, Бальдур – все сюда! Нынче гуляем, нынче работать грех! По всей форме гульнем, Франция-то капитулировала, а там и на четвертый этаж двинем, к старухе-жидовке, пусть-ка старая перечница попробует не угостить нас кофеем да пирогом! Куда она денется – коли Франция сдалась, так я и ей спуску не дам! Раз мы теперь всему миру хозяева, то и всяких-разных к ногтю прижмем!

Господин Персике, окруженный своим семейством, все больше входит в раж и уже опрокидывает стопку шнапса, а почтальонша между тем давно успела подняться выше этажом и позвонить в дверь Квангелей. Письмо она уже держит в руке, чтобы сразу бежать дальше. Но ей везет: дверь открывает не жена, которая обычно не прочь дружелюбно перемолвиться словечком-другим, на пороге стоит муж с угловатым птичьим лицом, тонкогубым ртом и холодными глазами. Он молча берет конверт и тотчас захлопывает дверь перед носом у Эвы Клуге, будто она воровка, которой надо остерегаться.

Но в подобных случаях почтальонша только плечами пожимает и снова идет вниз по ступенькам. Таких людей тоже предостаточно; с тех пор как она разносит почту на Яблонскиштрассе, этот мужчина еще ни разу не сказал ей ни словечка, хотя и он, как ей известно, тоже занимает должность в «Трудовом фронте». Ну и пусть, ей его не переделать, она даже мужа своего не смогла переделать, ведь он так и транжирит деньги по кабакам да в тотализаторе, а домой является, только когда в кармане ни гроша.

Персике на радостях оставили входную дверь настежь, из квартиры доносится звон стаканов и шум победной гулянки. Почтальонша тихонько закрывает их дверь и продолжает спускаться по лестнице. При этом она думает, что новость вообще-то и впрямь хорошая, ведь эта быстрая победа над Францией приближает мир. Оба ее сынка вернутся с фронта, и она вновь станет обустраивать для них домашнее гнездышко.

Однако эти надежды омрачает неприятное ощущение, что люди вроде Персике окажутся тогда на самом верху. Иметь над собой этаких начальников и поневоле вечно держать язык за зубами, не сметь ни словом обмолвиться о том, что у тебя на душе, кажется ей совершенно неправильным.

Мелькает у нее и мысль о человеке с холодным ястребиным лицом, которому она только что вручила письмо с фронта и который, наверно, тоже получит в партии пост повыше; думает она и о старой еврейке Розенталь с пятого этажа, мужа которой две недели назад забрали в гестапо. Жалко ее, бедняжку. Раньше Розентали держали бельевой магазин на Пренцлауэр-аллее. Потом его ариизировали[4], а теперь и мужа забрали, а ему, поди, без малого семьдесят. Старики эти наверняка в жизни никому худого не делали, и в кредит всегда отпускали, Эве Клуге тоже, когда денег на детское бельишко не хватало, и качеством товар у Розенталей был не хуже, чем в других магазинах, и цены не выше. Нет, у Эвы Клуге в голове не укладывается, что такой человек, как Розенталь, хуже этих вон Персике, потому только, что он еврей. Теперь старушка сидит наверху в квартире одна-одинешенька, на улицу выйти боится. За покупками идет, с желтой звездой на груди, только когда стемнеет, голодает небось. Нет, думает Эва Клуге, пусть мы хоть десять раз победили Францию, никакой справедливости у нас нету…

С такими вот мыслями она добирается до следующего дома и продолжает свой обход.

Тем временем сменный мастер Отто Квангель, пройдя в комнату, кладет письмо на швейную машинку.

– Вот! – только и говорит он.

Он всегда предоставляет жене право открывать эти письма, знает ведь, как она привязана к их единственному сыну Отто. Сейчас Квангель стоит напротив нее, прикусив тонкую нижнюю губу, и ждет, когда ее лицо озарит радость. Немногословный, сдержанный, скупой на ласку, он очень любит эту женщину.

Она надорвала конверт, на секунду ее лицо и правда осветилось, но тотчас погасло, едва она увидела машинописный текст, стало испуганным, она читала все медленнее и медленнее, будто страшилась каждого следующего слова. Муж наклонился вперед, вынул руки из карманов. Зубы крепче прикусили нижнюю губу, он чуял беду. В комнате полная тишина. И дыхание женщины мало-помалу делается прерывистым…

Внезапно она тихо вскрикивает, такого вскрика муж никогда еще не слыхал. Она роняет голову на машинку, прямо на шпульки с нитками, потом зарывается лицом в складки шитья, прикрывая роковое письмо.

Два шага – и он у нее за спиной. С неожиданной поспешностью кладет ей на спину большую, натруженную руку. Чувствует, как жена дрожит всем телом.

– Анна! – говорит он. – Анна, пожалуйста! – Секунду молчит, потом, сделав над собой усилие, спрашивает: – Что-то с Отто? Ранен, да? Тяжело?

Жена по-прежнему вся дрожит, но с губ не слетает ни звука. Она даже не пытается поднять голову и посмотреть на него.

Он смотрит на ее макушку – с тех пор как они поженились, волосы поредели. Состарились оба, и, если с Отто впрямь что-то случилось, ей будет некого любить, разве только его, а ведь он чувствует, любить в нем особо нечего. Не умеет он найти слов и сказать, как она ему дорога. Даже сейчас не может приласкать ее, дать ей немного нежности, утешить. Только кладет тяжелую, сильную руку на ее поредевшие волосы, мягко заставляет поднять голову, посмотреть на него и вполголоса говорит: