Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов Страница 24

И валькирий тут пролетало очень много, словно осенних перелетных стай. Хватило бы на всех присутствующих, будь они викингами и прочими воинами Севера, затеявшими радостную и кровавую тризну по своим мертвым друзьям. Но таковых не было, кроме ярла Рёрика Сивоглазого, а он стоял живой и явно намеревался жить еще долго, раз примерился в императоры.

Он возвышался на самом краю воды и вполголоса пел какие-то погребальные песни-висы[1]. Его спину покрывал щит, тоже чудесным образом прибившийся к берегу и обретенный неподалеку.

Тело настоятеля Силоама тут, у моста и на запруде, не нашлось, и я лелеял причудливую надежду, что он выбрался где-то, а может, он тогда и вытолкнул самого ярла со дна реки, а может, его, отца Августина, подняли ангелы Господни по слову царя-пророка в том, едва ли не последнем псалме, что настоятель пел перед своим нечаянным плаванием.

Огромная тень ярла добиралась позади него до графской твердыни и едва не преодолевала всю стену до самой башни.

Граф же представил дело так, что Бог послал трех героев освободить его землю от разбойников в преддверии проезда в Рим короля франков. Воины и челядь графа воззрились теперь на ярла Рёрика во все глаза. Две юных дочери графа смотрели на него так жадно и восхищенно, что их нескромные, бурные мечты можно было узреть в текучих мозаиках на исподе туч. Они были близнецами, так две и светились на озерном огне двумя пребольшими и ясными глазами юности – невинной радостью пред всяким ужасом и искушением. Мудрый дядя графа, Гримуальд, и его тридцатилетний сын, едва не ровесник графа, посматривали на ярла с опаской, стиснутой прищуром век и холодом плотно сведенных губ. Только молодая невестка мудрого дяди Гримуальда, явно не лангобардка, а римлянка, прихваченная, по традиции, из местной, почти истребленной варварами исконной знати, терялась совсем и тщилась не смотреть никуда, а только себе под ноги, в тёмную землю. Тут была тайна, в этом родовом узле – смертоносное жало в плоть и кровь рода графов Ангиарийских. Тут и зрели замыслы, в коих, как я догадывался в тот час, не дай Бог утонуть или сгореть нам вместе с ярлом, а хуже – то и другое разом.

- Ветер не переменится. Они скорее выпадут дождем в твоем Городе, жрец, чем доплывут до Рима в рыбьих жабрах, - услышал позади голос, напоминавший членораздельный гул пчелиного роя. – Эти эйнхерии.

Не обернулся я, но сделал полный оборот.

Из глаз барда Турвара Си Неуса, так и светясь, тёк свечной воск, растопленный близким пламенем. А из уст его тёк дух улья. Хмельным не пах бард, но пребывал в том же парообразном и упорном хмелю, подобном дыханию кузнечных мехов, раздувающих внутреннее пламя. Всем своим видом бард вызвал у меня зависть перед человеком, какой всегда находится там, где ему и должно находиться, знает то и самодовольно тем гордится.

- За весь день это – самое несомненное из всех услышанных мною пророчеств, – так злорадно предъявил я барду свою зависть.

- Знай, не последнее, - как бы печально кивнув, изрёк бард Турвар, единственный на свете Си Неус, и добавил загадочно и нескладно: – Тебя заставят услышать, что похлеще будет.

Тут он сделал шаг ко мне, едва не уперся носом мне в переносицу, дохнул уже не медом, а всей непролазной чащобой, в коей когда-то таился мед, и мне почудилось, что руна на его лбу шевелится и вот-вот прыгнет на меня пауком. Невольно, будучи ниже ростом, ударил его лбом прямо по длинному носу и отскочил назад, едва не сбив кого-то с ног.

Бард остался на месте, сотворил обоюдоострую улыбку, обнажившую черноватые зубы. Спустя несколько мгновений он смазал пальцами темную, как смоль, кровь, лениво выглянувшую из его правой ноздри, и вытер ее о край накидки, как раньше стирал с пальцев мёд.

- Вот так и сделай, - с загадочной радостью, но тихим голосом объявил он. – Брось в меня чем-нибудь тяжелым, чашей или костью покрупнее, когда я потеряюсь в своих хвалебных песнях. За то меня и гонят, что за перевалом хваления мои пророчества сбываются так же, как и правда позади, за плечами. Она сразу там смердеть начинает. Кто ты, не открывай. Не знать мне в упоение. Останови меня сегодня, не то я в забытьи напророчу здесь… - Он вдруг запнулся, словно поперхнулся, и глаза его странным образом стали косить в стороны, как те волчьи носы предо мною в начале дня. – Славный вечер с огнем. Останови меня, жрец. Не то или день Рагнарёк или твой Страшный Суд окажутся впереди за перевалом в такой вечер.

Честно признаюсь, озноб охватил меня всего от темени до пят, и я тотчас повернулся к барду и его тьме спиной, дабы согреться хотя бы видом уже опадавшего в воду погребального огня. Вот и еще один встречный грозил удержать меня невидимой цепью судьбы.Кто еще глядел на меня из той безбрежной во все стороны тьмы?

В назначенный бардом заветный миг попадется под руку вещь дорогая и нежная. Даже успею пожалеть, уже делая размах, что попорчу чеканку времен едва не фидиевых, пристукнув ею руну-паука. То было древнее серебряное блюдо с гладкой Европой на горбатом Зевсе-быке. На том редком блюде барду Турвару Си Неусу поднесут чудесный виноград.

Не только у меня в тот час высокий голос барда, свившись со звоном струн его арфы, кровью засочится из ушей. Тогда и достанет прибереженных напоследок сил.

Но перед теми чудесными событиями граф Ротари Третий Ангиарийский успеет устроить свой обыденный пир в главном триклинии. Освежало тот пир лишь присутствие приблудных то ли гостей, то ли пленников – данского ярла и барда, коего нелегкая принесла тоже с севера, откуда-то из Нормандии, а к ним в придачу – одного лжемонаха из Нового Рима. Впрочем, меня, слава Богу, никто не замечал на конце стола – мало чем я отличался от местных галок и ворон, злобой дня засоряющих повсюду всякий взор.

Видал я дворцовые пиры. Этот поместился бы и в таверне моего славного вертепа «У Красной Чайки», по коему я еще не успел соскучиться. Разве что своды были повыше, и холоднее дышалось под ними.

Граф со своей родней восседал за отдельным столом на трехступенчатом возвышении. Выходцу из племени бардов, коим почет и уважение во всех варварских чащобах до самой Гипербореи, устроили место прямо на второй широкой ступени,