Альберт Лиханов - Те, кто до нас

1

Заповедь новую даю вам: да любите друг друга.

(Ин. 13.34)

Мне еще не стукнуло четырех лет, как я сильно простыл и у меня началось воспаление среднего уха. По-взрослому — отит.

Сначала я захандрил, потом ухо заболело всерьез и в нем, как выразилась бабушка, стало сперва «тукать», а потом «стрелять». Скоро стрельба превратилась в сплошную канонаду, и я стал кричать. Меня грели, мама накладывала компрессы — толстый слой ваты с камфарным маслом, и все это обвязывалось вокруг головы какой-нибудь косынкой, сложенной в плотную ленту.

В недолгие минуты, когда боль утихала, меня усаживали на родительскую кровать в подушки, и мне эти мягкости со всех сторон нравились, как и запах камфарного масла. Этот запах удивлял какой-то приятной необычностью, далекостью, ненашестью. Ведь камфарное дерево, объясняла, отвлекая меня, мама, наверное, растет в Африке.

В Африке? В мои неполные четыре года это было знакомое мне место! Там ведь река Лимпопо. И туда скачет отважный доктор Айболит.

Детских книжек у меня было немного, но некоторые сохранились до совсем даже взрослых моих времен, самой любим ой из них станет «Золотой ключик», конечно, но это толстая книжища, а из тоненьких — «Айболит» и про Тараканище.

Мама читала их мне часто, за неимением других книжек, может быть, слишком часто — почти каждый вечер, и всякий раз я просил показать мне цветные картинки, на которых нарисованы все эти медведи на велосипеде, кот задом наперед, комарики на воздушном шарике, раки на хромой собаке. А еще и волки на кобыле, львы в автомобиле, зайчики в трамвайчике и жаба на метле. И все они смеются и пряники жуют.

И тут! Нет-нет, счастливый конец мне был хорошо известен, ведь я же говорю, что мама читала мне эти книжки чуть не каждый вечер, перед сном, но я всякий раз пугался этого места. Ведь тут!

Вдруг из подворотниСтрашный великан,Рыжий и усатый Та-ра-кан!Таракан, Таракан, Тараканище!

В нашем бедном жилище тараканов, по счастью, не водилось, и я их, по младости лет, не видал, поэтому требовал, чтобы мама придвинула мне книжку, и я с неустающим любопытством разглядывал картинку — довольно противное существо нарисовал художник. Но я удивлялся, почему же звериный народ — даже слоны, даже гиппопотамы! — испугались его, и сам себя спрашивал шепотом: «А я бы! Я — испугался?..»

Не зная, как ответить, возвращал книжку маме, и она продолжала читать, как, увидав усатого таракана, звери насмерть испугались и ведь даже с детками своими стали прощаться. Потому что, видите ли, таракан решил их за ужином съесть!

Но когда болеешь, и сказки плохо помогают. Настал миг, когда я все забыл — и Африку с Айболитом, и какого-то таракана, и маму с бабушкой. Я просто орал от боли и даже не очень хорошо запомнил момент, когда мама, пометавшись по комнате, поспрашивал себя и бабушку: «Что делать? Что делать?», торопливо оделась и выскочила на улицу, крикнув напоследок:

— Россихин! Россихин!

2

Я пылал жарким огнем, я кричал отчаянным ором и рвался в какую-то даль, пока бабушка, плача со мной, пробовала в утешение прижать меня к себе. Не понимая этого, я испытывал одиночество боли — тяготу, не знающую милости ни к малым, ни к старым, ни к взрослым и сильным.

Истощая себя воплем, предаваясь мучительной боли, от которой рвалась голова, я увидел, как в комнату вошел очень высокий, под самый наш низенький потолок, худой мужчина. Из-за спины дядьки выглядывала перепуганная мама, а он потирал руки, согревал их — на улице, я знал, было холодно и неприятно, как говорили — мерзопакостно, — когда природа не то смеется, но то плачет сама над собой, на несколько, пусть считанных, но отвратных дней остановясь между поздней осенью и начальной зимой: дует колючий ветер, дождь мгновенно сменяется на секущую снежную крупу, которая режет лицо и тут же обратно превращается в дождь, лужи не поспевают укрыться ледком, как земля вокруг них опять превращается в скользкую жижу, и одно желание владеет человеком, не только устоявшимся в своих ощущениях, но и даже всяким несмышленышем, — скорей перебежать от крыльца до крыльца, от ворот до ворот и, тяжело отдуваясь, сбросить с себя наполовину промокшую, а наполовину обледеневшую одежду.

Выйти из дому в такую непогодь — против этого протестует всякая душа, и уж только неотвратимый долг принуждает отправиться в путь — для мамы такой неотвратимостью был мой крик, а для доктора?

Посмотрев на высокого дядьку, я снова закричал, может, только чуточку потише, включая в дело все малые резервы своей небольшой воли и слабенькой души.

Доктор глянул на меня мельком, что-то сказал вполоборота маме — та повела его за переборку, к рукомойнику, и железный друг застучал носиком, сдержанно захлопал, выпуская воду на докторские ладони.

Потом мужчина приблизился ко мне. Бабушка угодливо подставила ему венский стул — единственную нашу мебельную ценность, а доктор улыбался мне совершенно неискренней улыбкой, и все гладил, потирал руку об руку — а уж потом мне объяснили: согревал их, а тогда мне казалось, разминал их, щелкал суставами, тер друг о дружку, чтобы сподручней расправиться со мной.

Что ни говорите, пугает и этот страх, очень немножко и совсем ненадолго уравновешивает боль. В эти краткие мгновенья я разглядывал доктора поподробнее. Сев на венский стул, он оказался, конечно же, ниже, но голова его все равно витала надо мной, и, чтобы посмотреть ему в лицо, мне приходилось отрываться от подушки, а это не доставляло облегчения.

Я не разглядел цвета его глаз, я даже не очень запомнил его голос. У доктора были усы и бородка клинышком, очень небольшая, аккуратно стриженая, она выглядела вполне симпатичной и даже очень шла к его вытянутому лицу. Но вот усы! Они торчали в стороны, будто крылья небольшого летательного аппарата, словно две обтекаемые плоскости, предназначенные разрезать плотный встречный ветер, и даже были слегка загнуты назад, — именно из-за этой воздушной своей предназначенности. Слегка лысоватый, с открытым высоким лбом и прямыми седоватыми волосами, доктор был в общем вполне встречаемым на улицах типом, если бы не усы!

Все его лицо, а может, даже вся высокая худоватая фигура предназначались, чтобы на легком, едва уловимом удалении чуточку впереди себя нести это замечательное крылатое сооружение, которое, если зажмуриться и предположить, увеличившись вдруг раз в тысячу, смело могло бы взвить своего владельца ввысь и унести в заоблачные высоты. Вот было бы чудо!

3

Но это потом, после, когда мне стукнет лет десять, а то и все двенадцать.

В тот же день, по знаку врача, мама подала ему потрепанный саквояж, — такой же, как в книжке про Айболита, он расстегнул его и вынул две вещи.

Первая напугала меня до изнеможения, и я заорал с новой мощью.

На раздвижном темном обруче блестело средних размеров круглое зеркало, и, когда доктор напялил на голову обруч, водрузил зеркало надо лбом, подзаслонив им один свой глаз, мне показалось, что предо мной чудище. Оно сверлило, слепило меня глазом-зеркалом — про циклопов, сказочных чудовищ с одним огромным глазом во лбу я еще не слыхивал, — а вторым, живым человеческим глазом, как-то ехидно щурясь, оглядывало меня.

— Не кричи, — утешал он меня отвратным, ясное дело, хриплым голосом, — я загляну тебе в ушко!

«Как это, — не поверил я, — можно зеркалом заглянуть в ухо? Разве оно туда влезет?» И я, похоже, разинул свой искричавшийся рот еще шире.

Вторую вещь доктор положил прямо на кровать. Это была овальная, малахитового цвета, коробочка.

Из нее он достал блестящую железку, вроде воронки, только поменьше и поблескучее, и принялся дышать на нее.

— Что это? — завопил я в полнейшем отчаянии.

— А ты потрогай, — протянул мне врач свою блестящую штучку. — Это такая вороночка, ничего страшного.

Я не прикоснулся к ней, этой вороночке, и с тех пор испытываю смертельный ужас перед любыми никелированными медицинскими приборами, а увидев их, содрогаюсь всем телом и отвожу глаза. Ясное дело, к вороночке не прикоснулся, но, дурачок, поверил взрослому уговору. И тогда доктор велел своим покорным подручным, бабушке и маме, приблизить электрическую лампочку, свисавшую с потолка, отчего его железное око совсем ослепило меня, вставил мне в ухо, освобожденное от компресса, свою проклято блестящую вороночку, пошарил рукой в малахитовой коробочке, что-то достал оттуда, невидимое мною, и прикрикнул маме, прижавшей мою голову к своей груди:

— Держите!

В ухо кольнуло так, что боль, будто высокий звук, достигла своей высшей точки, и этот высокий звук превратился в визг, — я заорал в последнем отчаянии и изнеможении. И выкрикивая свою боль, отыскивая виноватого и бесспорно признавая им, конечно же, этого усатого злодея с сияющим вогнутым кругом над правым глазом, я прокричал ему в лицо: