Музафер Дзасохов - Осетинский долг

Музафер Дзасохов

Осетинский долг

I

И вот я — тоже в числе колеблющихся.

Как только по институту разнеслась весть о поездке на целину во время предстоящих каникул, одни сразу засуетились, начав собираться в дорогу, другие оказались под грузом сомнений (такое, видимо, неизбежно в подобных ситуациях), а иные восприняли это как некую чуждую затею. Труднее всего, пожалуй, колеблющимся. Отставать от товарищей, естественно, не хотелось, но появилось опасение, как бы не отстать от самого себя. В ту пору я был большой мечтатель. Не прошло ведь еще и трех лет, как я выпорхнул за порог родного дома, — и вдруг теперь не воспользоваться возможностью проехать через десятки городов, преодолеть тысячи километров?! Могло ли случиться что-либо хуже, обиднее такого оборота событий?

Да если бы это была обыденная поездка! А тут тебя зовут на помощь, потому что считают способным на такое. Не знаю, как у других, но у меня задержка в принятии окончательного решения возникла — не буду кривить душой — не только из-за сомнения в том, смогу ли быть там полезным.

Говорили, будто больше трех месяцев там и не пробудем. «Не пробудем» — можно подумать, я уже в пути или отброшены всяческие колебания. Не тут-то было — я тогда все еще так и не знал, как же кончится дело.

Однако недолго суждено было мне пребывать в этом двусмысленном положении, которое заставило меня вспомнить об истории с неким древним предсказателем.

Рассказывали, как позвали его однажды предсказать, кого родит невестка. Считая себя посланником божьим, он погрузился в напряженное раздумье. То приблизится к невестке, то отойдет и пристально на нее смотрит. Морщины не сходили с его лба. Он запускал в лохматую бороду то правую, то левую руку. Весь вид его говорил о том, что вряд ли когда он оказывался в столь неопределенной ситуации. Прямо-таки метался из комнаты в коридор и обратно. И лишь одному Господу было ведомо, как долго могло это еще продолжаться. Измочаленный вконец, он, замерев, произнес в отчаянии:

— Мыслимо ли подобное: выхожу в коридор и ясно вижу, будет девочка, возвращаюсь — мальчик…

Не ожидавшие подобного пророчества, соседки еще более терзались любопытством: кто же все-таки родится? И когда к следующему утру на свет появились девочка и мальчик, кумушки были повергнуты в изумление от точности прогноза.

…В институте я так и не смог прийти к окончательному решению, ехать ли мне, и поспешил в общежитие. Но и здесь сомнения продолжали терзать меня. В комнате тесно, и я, подобно тому оракулу, ушел в коридор. Отличало нас в тот момент лишь то, что я не стал возвращаться в комнату, а просто ходил по длинному коридору из конца в конец. И пока шел в один конец, решимости моей, казалось, нет предела. Но стоило повернуть, и она улетучивалась. И при этом я жалел, что повернул назад. Но что я мог поделать? Ведь, во-первых, мои ноги не очень-то слушались меня… А во-вторых, коридор-то просто-напросто заканчивался, и поневоле приходилось возвращаться. И если обстоятельства помогли оракулу выкрутиться из трудной ситуации, мне предстояло самому найти выход из сложного положения. Ибо нельзя было одновременно оставаться дома и отправиться на целину.

Через три недели заканчивались экзамены, и мне надо было поехать в село, домой, где меня ждали, не могли дождаться сестры. Долгие месяцы они оставались, по существу, одни. Соскучились. И хотя редкое воскресенье не появлялся у них, много ли стоили эти мои краткосрочные визиты? Односельчане, которые не так уж и давно радовались моему поступлению в институт, подбадривали: летние каникулы будешь находиться дома, с сестрами, а неотложные дела по хозяйству, что им не под силу, мы берем на себя.

И вот они, очередные каникулы, а я думаю об отъезде из дома. Как бы то ни было, — Бади и Дунетхан не будут перечить мне. Но в каком свете стану я выглядеть в глазах соседей? Они не только никогда не сторонились нас, а, наоборот, всегда входили в наше положение, искренне желая нам только добра. А тут вдруг я по собственной воле отправляюсь за тридевять земель?!

Эх, была бы жива наша Дзыцца! Ни одна забота не обременила бы меня теперь: может, и не сразу, но согласилась бы она отпустить меня в дальний путь. У меня достало бы красноречия объяснить, во имя чего нужно нам ехать. Ну а то, что и девушки наши едут, я сообщил бы напоследок, чем окончательно убедил бы ее. Она никогда не позволяла, чтобы я от мальчишек отставал. Так могла ли она допустить, чтобы меня опережали девушки? Впрочем, из-за Дзыцца и прежде некоторые мои дела осложнялись, хотя обвинять ее в этих мелких осложнениях просто грешно. Они ничто в сравнении с теми, которые принесла всем нам ее смерть. Что-то очень уж полюбилась ей, косой, появляться на нашей улице.

Вот Дзибул. Ему всего девятнадцатый год шел, когда погиб при исполнении воинского долга… Дзыбырт утонул в Уршдоне вместе с трактором… Дзандара убили в Средней Азии… Дзерасса упала с машины… Иной раз кажется, что несчастье с каждым из них произошло потому, что имена их начинаются с одной и той же буквы. Но когда вспоминаю Дзират, старейшую на улице, стодвенадцатилетнюю Дзират, у меня возникают иные мысли. Так долго она живет, так одряхлела!

Сколько раз слышал, как она повторяет: «Боже, пошли мне смерть, жить устала!» Почему она пережила своих детей? Или смерти все равно: подобно голодной волчице, хватает первого, кто попадется ей на пути?

В трудное положение я попал: ни вперед шагнуть, ни назад. А удержаться на месте — еще труднее. Когда же вконец запутался, приехал домой и был атакован градом вопросов обеих сестер.

— Вот те на! — вырвалось у Дунетхан по поводу моего неожиданного приезда. — Ведь ты говорил, что до конца экзаменов больше не появишься?

У Бади смешались радость и удивление, она вылетела навстречу с возгласом:

— Казбек! Казбек!

Невозможно было не выложить откровенно обо всех моих делах. Они были горды оттого, что я вырос и могу отправиться в такой путь. А вот то, что им в этом случае предстоит остаться на все лето одним, огорчало их. Какое-то время обе они не осмеливались произнести что-либо.

— А как же тогда я? — вымолвила Дунетхан.

Больше всего я опасался именно этого вопроса. Я часто задавал его себе, но ответа не находил. Поэтому слова сестры загнали меня в тупик. В этом году она заканчивала десятый класс и надеялась на мою поддержку. Она бы хотела пойти учиться в медицинское училище. Когда-то у Дзыцца очень болела печень. Так сильно, что несколько дней не ходила на работу. Сколько помню, Дзыцца никогда не позволяла себе засиживаться дома из-за болезни долее одного дня. Очень редко случалось такое. Но в то лето она совсем захирела. Сама определила, что болит у нее печень. Я никогда и не слыхал до этого, что такое печень и где она находится. Было довольно странно, что теперь с утра до вечера Дзыцца дома. Она даже за домашние дела принималась через силу. До моего сознания дошло, что эта болезнь, видимо, доконает ее. Несколько раз появлялся доктор, выписывал лекарства. Но они не помогли, и было решено направить ее в ардонскую больницу.

Я так и не узнал, кто из наших соседей ходил к председателю колхоза, но вот как-то утром белая лошадь, запряженная в бидарку, остановилась у нашей калитки. Дзыцца в праздничной одежде с трудом была усажена в бидарку. Дорога была гладкой, однако на ухабах Дзыцца хваталась за бок, болезненно морщась. Видя такое, я натягивал поводья.

В Ардоне мы пробыли недолго. Дзыцца отказалась остаться в больнице, сославшись на то, что дома не с кем оставить детей. Доктор выписал лекарство, и мы направились в аптеку. Бади и Дунетхан до самого нашего приезда, подобно птенчикам с опущенными крылышками, стояли на краю огорода. Завидя нас, стремглав помчались навстречу.

Бидарку я подогнал к самому крыльцу. Сестры затаили дыхание. Они без слов понимали состояние матери.

— Бади, принеси-ка воды, — попросила Дзыцца и, развязав узелок платка, достала из четырехугольной коробочки белую таблетку. Появилась вода, и таблетка была отправлена в рот.

— Дзыцца, что это у тебя такое? — спросила Бади.

— Лекарство, солнышко, лекарство. Доктор прописал. От больницы я отказалась, вот он и назначил это лекарство.

Каждый день, говорит, пей три раза. Дал десять дней сроку. Если не станет лучше, опять надо будет ехать.

— Дзыцца, — сверкнула глазами Бади, — потерпи еще какие-нибудь девять лет.

— И что же после этого?

— После этого… — Бади замолчала, будто подбирая слова, могущие передать ее мысль, но, когда уж слишком затянулось молчание, она вдруг схватилась за первые из тех, что подвернулись: — Стану доктором, и тогда посторонняя помощь тебе не потребуется!..

Дзыцца кивнула.