Филимон Сергеев - Федина беда

Филимон Сергеев родился в 1944 году в деревне Химонево Шенкурского района Архангельской области. После окончания школы рабочей молодежи работал в колхозе и на ремонтно-механическом заводе в Архангельске.

Публиковался в газетах «Правда Севера», «Советская Онега», «Северный комсомолец» и журналах «Литературная учеба», «Сельская новь».

«Федина беда» — первая книга автора.

Северяне — народ основательный и целеустремленный. Это и естественно, ибо в приполярных широтах, откуда родом молодой прозаик Филимон Сергеев, сама природа, жесткая и суровая, закаляла характер северян. Нынешние потомки поморов, унаследовавшие крепость родовых корней, достойно продолжают дела прадедов и дедов. И не только в трудах хозяйственных, но и в слове, многоцветном, искреннем и правдивом. Именно эта искренность и правдивость лежат в основе творчества Филимона Сергеева.

В литературу он пришел не случайно. Велика была потребность души рассказать о земляках своих, их характерах и обычаях. Рассказать и вглядеться в отчие пределы древней северной земли. Пожелаю же автору не терять с этой землей связи, сохранить в душе для будущих книг — а они, надеюсь, у автора будут — верность, искренность и добросердечность.

Федина беда

Повесть в письмах

Ты прости меня, бабушка, христа ради прости! Я очень виноват перед тобой… Очень и очень виноват! Не буду оправдываться, слишком многое способствовало моему внезапному отъезду. Главное, ты пойми меня, родненькая, и ради бога, не серчай. Мне с тобой всегда было радостно жить. И сейчас я тебя каждый день вспоминаю. И сейчас ты меня поддерживаешь и согреваешь, потому что неуютно мне в городе. Все оказалось здесь не так, как я думал.

Поместили меня в студенческом общежитии, неподалеку от железнодорожного вокзала. Так что, ежели голодно будет — пойду разгружать вагоны. Но, говорят, туда трудно устроиться.

Улица, на которой находится наше общежитие, — Трифоновская. Это тебе не деревенская улица. Здесь не только дома каменные, высоченные, непонятного серого цвета, но и земля другой окраски. А мало земли-то как. Ох как мало! Повсюду дома да асфальт. Дороги из асфальта, и тропинки к домам тоже из него или из каменных плит, таких же огромных, как на хорошем кладбище. И все эти дорожки и переходы гладкие-прегладкие. По-моему, это для того сделано, чтобы люди побыстрее на работу бегали. По ровному-то месту оно всегда быстрее.

На кого я учиться надумал, об этом пока не напишу, а вдруг не сбудется — тогда что? Позору не оберешься! Даже Нюре не говори…

Еще раз прости меня, бабушка, за то, что без твоего разрешения уехал. Ты ведь мне мать родную заменила, и отца, и дедушку. От того, наверное, и сердце по ночам у меня болит. Скучаю без тебя, родненькая моя, единственная моя, ох как скучаю! Только неделя прошла, а уже изба наша снится, сарай, двор и ты в отцовом ватнике. Дровишек-то я тебе на две зимы наколол, и вьюшку для душника починил, и баньку из сырости поднял, а сердце все равно ноет…

Ладно, бабушка моя ненаглядная, все хорошо будет, все обойдется… только постарайся не болеть. Вот экзамены пройдут, и обязательно приеду, а сейчас бегу в институт.

Обнимаю тебя, горячий привет Нюре, дяде Пете.

Твой внук Федя.

Милый мой, Феденька! Чуяло мое сердечко, что ты выпорхнешь из нашего гнездышка, но не думала, что так скоро. Знала я, Феденька, что худо тебе без отца, без матери, но ведь ты же не круглый сирота, у тебя бабушка есть, а бабушка, ежели она не больная, — любого родича заменит: и носочки шерстяные свяжет, и шанежек картовных напечет, и сказку добрую расскажет. Что же ты, Федюша, так круто поступил со своей бабушкой? Я думала, ты у меня хорошим мальчиком растешь, соседке из Омутищ только про тебя и наговаривала, а ты вот что отчубучил — в самую распуту, в самое цветение черемухи укатил! Значит, ты, Феденька, без бабушки решил жить! Ой ли, ой ли! А ты не подумал, сможет ли бабушка без тебя? Ведь у нее один-единственный сыночек был, и того Гитлер угробил. И дедушка твой от бабушки еще в гражданскую войну ушел, неужто и ты, Феденька, решил отбиться? Не поспешил ли ты? Ведь у тебя ботинок и тех одна пара, да и пальтишко на рыбьем меху. А ведь в столице-то не только одеваться хорошо надо, но и кушать. Столица-то у нас одна, Феденька, а нас, деревенских, — тьма. Посылаю тебе, голубчик мой непослушный, двадцать рублей из своей пенсии и, христа ради, прошу купить новые ботинки. Старые-то у тебя совсем прохудились, в них не только по столице зазорно ходить, но и у нас на скотнике. А на денежки, что останутся после обновочки, хлебушка накупи. В столице хлебушек, сказывают, не то что у нас в деревне — из чистой муки. И на одном хлебе прожить можно, конечно, до определенной поры, но все-таки… Вон у нас Гришка Антипин, бобыль из дальнего суземья, как бражку пить начал, так на одном хлебушке и зажил. Поначалу вроде бы и хорошо, пьет себе бражку да житными лепешками закусывает, а потом, когда она кончилась, бражка-то, то один хлебушек пришлось есть, заворот кишок получился. Так, бедный, и скончался в красной поре. Ты, Феденька, на одном хлебушке не шибко-то постничай. По твоей комплекции и маслице надо кушать, и сметанку. Знаю, внучек ты мой, что ты без денежек щас, но денежек обязательно пошлю, после Иванова дня, конечно. Я бы и теперь послала, да пенсию за ремонт колодца отдать надо. Так что потерпи малость, недельки две-три… А то, что ты, Феденька, самовольно из дома уехал, так это очень плохо — пренебрежение к родителям никогда хорошо не кончалось. Мало ли что в голову тебе придет.

Ты хотя и здоровый у меня мальчик, рослый, да умом-то все равно мал. Думаешь, бабушка не понимает, что у нас нынче век науки да скоростей безумных? Все твоя бабушка понимает, только, кроме головы, у нее еще сердечко есть. А сердечко ей подсказывает, что ты зря из деревни уехал. Здесь у нас хоть и старенький и небольшой домик, но свой, и огород свой, и сад калиновый, и вода, и картошка, и лук — все свое… А в городе, Феденька, ты голодом насидишься! Ведь это и дураку нашему Леньке понятно, что на одну пенсию мою тебе в студентах никак не ходить. Мы ведь, Феденька, с тобой из бедных людей проросли: и дедушка мой всю жизнь в деревне прожил, кренки[1] для саней гнул, и бабушка Авдотья Поликарповна век свой пастушила, и папка мой до самой японской на дальних болотинах лыко драл, и мамка в рудной избе родилась, и я век-вековущий в калиновом суземье живу. Отчего же ты, Феденька, в столицу подался? Ты что, умнее нас? А мне кажется — наоборот… Горько писать об этом, тягостно, а ведь так получается… Разве посмел бы кто-нибудь из нашего колена или родичей моего супружника бабушку родную бросить? Никто, Феденька! Никогда! А ведь ты бросил меня, ангел мой, на осьмом десятке бросил! Вместе со всей животиной, колодцем неисправным да полем картофельным. У меня буквы перед глазами расплываются от этих слов. Я ль тебе, Феденька, былинок не певала про молодца, который погиб от горя, оставив реку Смородину; я ль тебе соловецких рыбников не стряпала. А сколько белья перестирала, сколько носков перештопала! Что потянуло тебя, Феденька, из нашего гнездышка? Чем я тебе не угодила? После твоего письма я целую ночь уснуть не могла.

Круто, ой круто ты поступил со своей бабушкой. Сердце мое болит о тебе — заклюют тебя, мальчик ты мой, там в столице.

Посылаю тебе еще одну пятерочку. Только не по почте, вместе с двадцаточкой, а прямо в письмецо вкладываю. Ты на эту денежку сахарку кусочками купи, только не пиленного рядками, что пачками продается, а на развес, он намного вкуснее.

Сегодня же, мальчик мой, я тебе и посылочку с грибочками сушеными пошлю да ягодок кисленьких.

А сейчас, внучек мой непослушный, мне бежать надо овечек кормить, потому письмецо свое на этот раз заканчиваю и жду от тебя скорой весточки.

Твоя бабушка Дуня.

Бабушка моя единственная!

Спасибо тебе за денежный перевод, а главное, за сердечное письмецо спасибо.

Ботинки я купил в тот же день, как только получил перевод. Спасибо тебе, родная моя! Ради бога, еще раз прости меня за то, что я оторвался от нашего дома. Ты не представляешь, милая моя бабушка, как я скучаю без тебя! Сначала все казалось просто — уехал, и концы в воду. Но чем больше живу в столице, тем сильнее и сильнее тянет меня домой, на нашу клюквенную болотину, в родную деревню к землякам. Здесь, в столице, все сложно, запутанно, и пока что многое мне непонятно. Может быть, эта сложность и заставляет меня часто задумываться и видеть в окружающих меня людях совсем не то, что они представляют на самом деле.

Недавно после экзаменов в институте я спустился к выходу вниз по лестнице и, подойдя к застекленной двери, долго смотрел на улицу.