Валентин Бочкарев - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V Страница 34

Если мы теперь поставим вопрос, знало ли русское общество в 1812 г., и притом своевременно, правду о происходивших военных действиях, то уже на основании приведенных данных можем дать отрицательный ответ, и потому признать неправильным утверждение С. Творогова в письме к Аракчееву, полученном последним 1 июня 1812 г., что «публика знает обо всем, что происходит»[102]. Впрочем, надо иметь в виду, что причиной этой неполной и неправильной осведомленности были не только цензурные стеснения.

Неизвестный автор книги «Исторические сведения о цензуре в России» говорит (стр. 12), что в 1812 году общественная мысль[103] приняла такое направление, которое оставляло мало пищи цензуре: появились патриотические стихи, основывались периодические издания с патриотической целью. По словам Михайловского-Данилевского, автора записок о войне 1812 года, в то время «стихотворцы гремели на лирах бранные песни, на театрах представляли „Дмитрия Донского“ и „Пожарского“». Правительство, естественно, не только не противодействовало всему этому, но прямо поощряло (вспомним хотя бы орден, полученный Глинкой), однако пыл и задор патриотической прессы скоро стали таковы, что самому правительству вскоре пришлось их сдерживать, и в 1814 году председатель цензурного комитета Уваров писал: «Журналисты, писавшие в 1812 г., должны иначе писать в 1815 году, мало-помалу согласуясь с намерениями правительства, и содействовать распространению мирных сношений, следуя, таким образом, общему стремлению к новому и прочному порядку вещей». При этом он рекомендовал комитету «обратить свое внимание на выписки из листов и речи членов оппозиции в английском парламенте», помещаемые в наших журналах, и смягчать «грубый тон в суждениях о других народах, стоящих ныне в совершенно иных отношениях к нам». В том же успокоительном духе действовал на воинственный патриотизм и министр гр. Разумовский.

Но это было в 1814 году, а в 1812 году правительство держалось противоположной политики. Учитывая настроение высших кругов общества, проникнутых сильной неприязнью к французам, и понимая важное значение повременной печати, правительство решило сделать ее орудием своих целей. В этих видах, например, 4 окт. 1812 г. «русскому немцу» Гречу было дано через гр. Разумовского разрешение на издание «Сына Отечества». Вскоре после этого император, «узнав, как сказано в письме т. с. Оленина к гр. Разумовскому, что издатель недостаточен», велел выдать ему из кабинета 1.000 руб. Греч ожесточенно ругал в своем журнале Наполеона и его маршалов, и, по-видимому, журнал имел тогда успех и нравился, как нравились многим писания Глинки и гр. Ростопчина.

Литературная пропаганда против Наполеона велась, по-видимому, при деятельном участии Штейна[104]. С этой целью был вызван из Германии Э. М. Арндт, известный немецкий патриот. В Петербурге Арндт, работая под руководством Штейна, занимался, между прочим, составлением политических памфлетов и книжек, а также принимал некоторое участие в «Сыне Отечества». Был и другой, тоже рекомендованный Штейном, публицист Фабер, трудами которого воспользовалось русское правительство.

Таким образом русское общество или совсем ничего не знало о современном положении дел или получало известия, сильно прикрашенные, преломленные сквозь призму воинственного патриотизма и «обезвреженные» цензурой; проверять же известия, касающиеся военных действий, газеты не имели права, да и возможности, так как не держали на театре военных действий своих корреспондентов и не могли прибегать к иностранным газетам. Волей-неволей приходилось довольствоваться официальными сведениями, о доброкачественности которых нагляднее всего свидетельствуют знаменитые ростопчинские афиши, полные заносчивости и хвастливости.

Цензурный экземпляр картины, изображающей инвалида 1812 г. (Ориг. в Ист. музее).

Основанием для этих афиш служили донесения из главной квартиры, а оттуда, например, за июнь и июль месяцы возвещалось только о победах и о взятии в плен французов, об отступлении же и его причинах не говорилось ни слова. О наших потерях или ничего не сообщалось или доносилось, например, что 11 июля в сражении у Дашковки урон неприятеля равен 5 тыс. человек, у нас же — не более 600 чел.; о сражении под Кобриным ген. Тормасов доносил: «потеря же с нашей стороны не весьма значительна». Отдача Смоленска объяснялась только тем, что он был объят пламенем и что войска наши заняли позиции от Днепра к Дорогобужу, о жителях же сообщалось, что они «несколько дней до сражения вышли из города».

Эту систему вполне усвоил гр. Ростопчин, переводя только официальные реляции на свой своеобразный жаргон и произвольно изменяя их[105]. Такое же искажение официальных известий из армии практиковалось и в Петербурге. Так, донесение Кутузова от 27 августа было прочтено кн. Горчаковым в Невском монастыре перед молебном и напечатано в «Северной Почте», но из донесения были выпущены строки, которые могли произвести неблагоприятное впечатление[106]. Точно так же при опубликовании в «Северной Почте» в № от 18 (сентября) донесения фельдмаршала от 4 сент. по поводу занятия Москвы Наполеоном были выпущены заключительные слова донесения: «с тем расстроенным совершенно состоянием войск, в котором я оные застал» (в августе, после потери Смоленска)[107].

Официальное «известие из Москвы от 17 сентября» прямо утверждало, что французы сами жгли Москву и разбивали ядрами дома. («Записки» Шишкова, стр. 46.)

Результатом такой политики замалчивания и даже искажения истинных фактов, рисующих положение дел, была, конечно, полная неосведомленность населения, невозможность приготовиться к грядущим событиям и потому напрасные жертвы людьми и имуществом. Михайловский-Данилевский в своих записках о войне 1812 года пишет, что 29 августа в Москве не знали еще, что неприятель близко. «В Москве, — пишет он, — полагали французов за Можайском и думали, что сей город, в который они уже вступили за два дня, пребывал еще во власти нашей». «Я, — прибавляет он, — не имел ни духа, ни намерения их разуверять». Однако из его дальнейших слов видно, что «народ не верил уже более печатным листкам, в которых гр. Ростопчин истощал всю силу площадного красноречия своего, чтобы ободрить его». Не лучше была осведомлена о действительном положении вещей и сама армия. Г. Богданович пишет (т. III, стр. 334), что «солдаты, проходя через Москву, не знали, куда идут, думая, что их ведут окольным путем против французов».

На почве неосведомленности общества о том, что происходит, естественно, возникала масса слухов и толков, часто совершенно фантастических.

Партизаны. «Не замай, дай подойти». (Верещагина).

Уже в 1809 году в Петербурге «праздными людьми» распространялись слухи на темы[108]: «Восстанет ли война в пределах от России отдаленных? Одержана ли войсками нашими победа? Появится ли неприятельский флот в Балтийском море?» При этом «предвидели уже раздробление наших провинций, бунты, возмущения». Распространялись слухи и о наших внутренних делах. Официоз «С.-Петербургские Ведомости» предостерегал от доверия к таким слухам и обещал предать всеобщему посмеянию имена их распространителей, а харьковский губернатор предписал предводителям дворянства ознакомить с этой выпиской из официоза дворян своего уезда. Иначе — проще и грубее, боролся с такими слухами и их распространителями в 1812 г. гр. Ростопчин (сам, однако, принадлежавший к их числу, как было указано выше). Об этих упрощенных приемах цензуры устного слова он сам сообщает в своих письмах. В письме Балашеву от 23 июля 1812 г. он сообщает, например[109], что после отъезда из Москвы императора, бывший студент Урусов, «не пьяный», «в трактире стал доказывать, что приход Наполеона в Москву возможен и послужит к общему благополучию». В трактире он был избит, а потом взят полицией, но «так как он, — говорит Ростопчин, — и после у меня говорил то же, что в трактире, то я, дабы увериться, не сумасшедший ли он, приказал его посадить на день в дом умалишенных». В том же письме он сообщает об аресте по подозрению «священника-иностранца Буффа» и о намерении выслать из Москвы «за бредни» «хромого Солового». О подобных же случаях он сообщает в письмах от 26 июля, 4 августа 1812 г., от 6 января 1813 г. и проч. В своих записках[110] Ростопчин так описывает свою расправу с «болтунами»: «Время от времени полиция забирала кой-каких появлявшихся болтунов, но так как я не желал оглашать подобные истории, то вместо того, чтобы предавать суду этих людей, которые сами по себе не имели значения, я отсылал их в дом умалишенных, где их подвергали последовательному лечению, т. е. всякий день делали им холодные души, а по субботам заставляли глотать микстуру». Так же действовал новгородский, тверской и ярославский ген.-губернатор, принц Ольденбургский, который в сентябре сажал в Ярославле в тюрьму тех, которые говорили, что Москва взята французами.