Где сидит фазан - Макс Неволошин Страница 39

— Может, не придёт?

— Придёт.

Девять вечера, играем в карты. Стук в окно и незнакомый голос:

— Эй, учителя! Открывай, поговорить надо!

Я приоткрыл форточку.

— Это кто?

— Конь в пальто.

И уже стучат в дверь.

— Кажись, один, — выдохнул Лёха.

— Слав, иди открой, — тихо сказал Рубик.

— Твой косяк, сам и открывай!

— Я открою, — Лёха шагнул в сени.

Рубик придвинул его табурет. Положил на сиденье топор, укрыл полотенцем.

Вошёл неприметно одетый, квадратный человек в сапогах. Не оставил снаружи, гад, а я вчера полы мыл. Лёха встал у двери за его спиной. Незваный гость довольно осмотрелся. Гладкая опасная физиономия. В глазах кураж и любопытство.

— Ты что ли Рубик?

— Допустим, — сказал Рубик, — и что?

Выглядел коллега собранно и зло. Почти Антонио Бандерас в фильме «Наёмные убийцы». Это была маска от страха, но хорошая.

— А я Фёдор Шилин, слыхали?

— Слыхали, — рука моего друга скользнула к топору, — прямо здесь будешь резать или выйдем?

— Резать? — бандюга улыбнулся серыми зубами. — Кого? За Людку что ли? Да вы заучились, пацаны! Кому нужна эта шалава? Я вообще-то познакомиться зашёл.

Он вытащил из-за пазухи бутыль, заткнутую куском газеты.

— Занюхать найдётся?

— Найдём, присаживайся.

— Ща, погодь, я обувь снять забыл.

Час спустя Рубик и Шило сражались в блэкджек по-русски. Мой коллега отважно выиграл три рубля. Он всегда играл удачливо, тем более на деньги. Как говорил Энди Такер, не могу проигрывать, когда ставят настоящие деньги. Рука не поднимается, пальцы бастуют…

Последние два месяца в Чучминке осознавались вспышками. Мозг агонизировал. Контекст забывался, едва случившись, как мутный, болезненный сон.

У меня открытый урок литературы в девятом классе. Тема: основные идеи романа «Преступление и наказание». Я убедительно разоблачаю концепцию сверхчеловека, говорю о двух нравственных законах, о высоких целях и гнусных средствах. Вспоминаю бомбистов-народовольцев, Ленина и даже Мао Цзэдуна. Проверяющие скептически качают головами. После их ухода я задерживаю класс.

— На дом — сочинение по этой теме. Кто перепишет хоть слово из учебника — двойка. За свои мысли — пять баллов.

— А можно коротко? — интересуется галёрка.

— Можно. Главное — своё.

В первой же тетради я читаю: «Ваш Раскольников убийца и вор. И место ему в тюрьме». Поставил «отлично», а куда деваться?

Двоечник Талгат Мухаметзянов не явился на контрольную по алгебре. Работа итоговая: листки с печатями, задания в конверте. Я — его классный руководитель. Завуч отправляет меня к прогульщику для выяснения и эскорта. Иду и размышляю: вряд ли Талгат заболел. Вероятно, пашет на семейном огороде. А он валяется на печке. Спит. Отодвинул занавесочку, свесил лохматую голову: «Чё зря позориться, всё равно двойка. Не пойду. Похер мне эта алгебра и геометрия со школой вместе. И больше не лезьте ко мне».

Послать бы его… да, но — отчётность, районо… И математичка (та самая, у которой был юбилей: то ли в школе полтинник, то ли вообще) несёт паршивцу контрольную домой. И диктует решения — с ошибками, на троечку. Ошибки дались ей труднее всего.

Посевная, горячие дни. Вдруг — происходит нечто фантастическое, можно сказать, диверсия. В сельпо завозят шесть ящиков коньяка. Многие не верят, бегут смотреть. Не забываем: время крайне тяжёлое — рулит минеральный секретарь. Люди годами живут без культурных напитков. Магазин в осаде. Продавщица уступает натиску масс. Через полчаса коньяк распродан.

Сев временно отменяется. Замирает сельхозтехника, тишина в полях. Уложив коньяк, сельчане переходят на домашние изделия. Утренняя передача «Говорит Казань» обрывается на слове «хебердарлык». Звучит взволнованная речь председателя колхоза Супонинского. Даже тембр его голоса какой-то нецензурный. «Чуть не углядел, — кричит председатель, — а они, б… воспользовались! С… сс… Совести у вас нет! Отсеемся — и жрите на здоровье! Но завтра, то есть сегодня, чтобы все как штык… А не то… Волков, Егор! Сам же бригадир, мать твою! Если ты ушёл из дома, ты думаешь, мы не знаем, где ты есть? Ты у Зинки Лашмайкиной пьёшь в сарае — третий день! Егор Иваныч, дорогой, выходи на работу. Станешь дальше бегать — мы тебя найдём и засунем… Нет, лучше выходи, Егор».

За неделю до отъезда из Чучминки мы оказались в центре ещё более мистической истории. Добрые волшебники наверху снова что-то перепутали. В сельмаг завезли три бочки пива, да не какого-нибудь, а чешского. И уже отпускали в розлив. Рубик, проходивший мимо, ущипнул себя за глаз. Затем метнулся в сберкассу. Купил целый бочонок с логотипом «Pilsner Urquell» и прикатил домой.

Вечером к нам потянулись ходоки. Наутро их поток усилился. Пиво бойко шло втридорога. Кое-кто из гостей начинал банкет прямо у нас. Параллельно мой друг обыгрывал желающих в карты. Ставки быстро возросли с пяти копеек до рубля. В избушке сделалось накурено и тесно. Незаметно появился самогон.

Стоит ли рассказывать о том, что было дальше? Как я долго обнимался бог знает с кем, щетинистым и потным. А тот вдруг оказался истопником Петровичем. Как, едва не прослезившись, заявил, что остаюсь в Чучминке навсегда… Как изрядно окосевшая Людмила убеждала Рубика трахнуться в знак примирения. А потом мой друг на бис исполнил «Скрипку». А потом десятиклассник Лёха одолжил ему свой байк… Как Рубик под аплодисменты оседлал машину и тотчас навернулся в лопухи…

Да, он покуролесил по весне. А я всего-то-навсего похитил сто рублей. Злодеяние осталось нераскрытым. Его и не расследовали вроде.

И всё-таки зачем? Зачем я стырил эти деньги? Долгое время я объяснял это стрессом, частичной потерей рассудка. Что, возможно, прокатило бы в суде. Но есть и божий суд, как уточнил поэт. И там потребуют серьёзных доказательств.

Я искал их тридцать лет — не то чтобы слишком усердно. Как-то из трясин бессознательного всплыл, пузырясь, давнишний эпизод. Настолько мелкий и вонючий, что я нетвёрдо верю в его подлинность. Короче. Был у меня в институте приятель, Игорь Сидякин, Сид. Книжный фарцовщик, специалист по запрещённой литературе. От него я впервые услышал стихи Гумилёва и Бродского. Из его рук получал «до завтра» тамиздатовские книги Набокова, Лимонова,