Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен Страница 55

Что взять с такого? Несколько дней Ленка приглядывалась ко мне, задирала и шпыняла, притворялась равнодушной и холодной, злой и сентиментальной, пока не поняла, все в пустую и даже хуже – я потянулся к младшей, поскольку нуждался в сочувствии и ласке.

Мы встречались на маленьком пляже, а потом шли в дом и там пили чай, играли в карты или в монополию, иногда с дедушкой Палей, соседом, иногда с его внуком, Васей – мальчиком робким, с белой, как одуванчик головой.

Наташа смеялась, дрыгала под столом ногами, пытаясь достать мои, показывала мне язык, вообще кривлялась, а Ленка смотрела на сестру удивленно, хмурилась и раздраженно обращалась ко мне.

– Ну, ты долго еще будешь думать? Философ. Ходи давай.

– Да пусть думает! – вступалась Наташка.

– Ой, а ты помолчи! Нашлась заступница.

Я торопливо ходил. Однажды я играл босиком и наши с Наташкой ноги столкнулись под столом, и не разбежались в разные стороны, но сначала застыли в сладком ужасе, а потом стали осторожно тереться друг об дружку – все настойчивей, сильней, все бесстыдней… Над столом наши лица не смели смотреть друг на друга и были бледны и сосредоточенны, а под столом ноги яростно совокуплялись и остановить их было невозможно!

После игры, прощаясь на крыльце, я старался заглянуть в Наташкины глаза, чтобы понять, насколько глубоко мы пали – может быть это была детская игра и ничего больше? Но тогда зачем она так старательно, так испуганно прячет взгляд, почему краснеет? Почему у меня дрожат колени, и я боюсь смотреть в глаза старшей сестре, которая уже о чем-то догадывается? Но о чем? Разве наши с Наташкой ноги под столом говорили о любви? Разве любовь – это когда ты сгораешь от страшной тайны и хочешь гореть в ней вечно?

Поздним вечером, лежа на сеновале, я прямо физически ощущал прикосновение Наташкиных ног – теплых, преодолевающих робость силой мощного, древнего желания, которое сильней страха, сильней стыда, сильней любого осуждения.

Днем мы с Наташкой прятали свои чувства, как шпионы, лишь в редкие секунды, за спиной сестры, обменивались молчаливыми острыми жадными признаниями, что ждем с нетерпением, когда сядем за карточный стол и продолжим свою изнурительную сладкую любовную игру.

Но всему приходит конец. Однажды, на четвертый день, кажется, мы играли втроем, в молчании, слушая рассеянно по радио сводки с полей.

Я кидал карты невпопад, Наташка тоже, Ленка, наконец, возмутилась.

– Да вы что, белены объелись? Вы играете или…

Тут она нагнулась под стол и все увидела. Моя нога уже увязла между ног Наташки. От неожиданности та сжала свои и мы так и застыли. Ленка бросила карты на стол и откинулась на спинку стула.

– Та-а-ак… – протянула она задумчиво – а я смотрю, как будто чокнутые сидят… Понятно… Поздравляю. Первая любовь, да?

Внезапно Наташка вскочила и бросилась вон. Я тоже встал.

– Я пойду, пожалуй.

До самого вечера я тягал свою железяку во дворе, пока тетка не крикнула с крыльца.

– Ты хоть передохни! Надорвешься же, сумасшедший!

Нечего было и думать о сне. Я сбегал на реку и искупался. Усталость не пришла. Наоборот, как пожар, разгоралось волнение. Битый час я болтался вокруг деревни, а потом, отключив усилием воли мысли, бросился к сестрам в дом.

Казалось, они готовы были к моему визиту. Наташка с красными глазами сидела на кровати, старшая сестра у окна с журналом в руках. Я молчал. Они тоже. Радио в углу бубнило что-то про Пушкина.

– Наташ, тебя можно на минутку? – спросил я охрипшим голосом.

Сестры переглянулись, Лена едва заметно кивнула.

Мы вышли на крыльцо, молча спустились в речную долину, которая уже наполнялась вечерней прохладой. Перистые облака тумана висели над высохшим болотцем с порыжевшей осокой, где-то вдали крякали утки.

– Миша, я завтра уезжаю – вдруг произнесла Наташка и шмыгнула носом. – Лена остается еще на неделю. У нас тут такое было… Лена говорит, что нам рано… Что мы глупости наделаем. А нам поступать надо.

– Да что случилось-то? Вы чего выдумываете?! Ничего и не было! Подумаешь – ерунда какая!

– Ерунда? – Наташка остановилась с широко распахнутыми глазами.

– Ну, я хотел сказать… это же несерьезно… Так, поиграли…

Наташа развернулась и быстро пошла вверх по тропинке. Я уныло зашагал вслед за ней. На крыльце я остановился. Из избы доносились взволнованные голоса, потом плач. Я сбежал с крыльца и пошел в надвигающихся сумерках куда глаза глядят… Ходил до утренней зори, по жнивью, по высокой и мокрой траве, продирался сквозь лен и горох, мимо темнеющих кустов, спотыкаясь о кротовьи норы. Уже на рассвете прокрался к сеновалу и проспал как убитый на перине до самого обеда.

– Загулял, мальцисечка мой, девки спать не дают – говорила тетка, накладывая мне оладьев со сметаной. – Я и не слышала, как пришел.

«Да, загулял – думал я, вспоминая, как выбирался из мокрых канав – еще тот гуляка».

– Ты помнишь, что я тебе говорила про эту… ведьмячку? К ней не ходи!

К ней и пошел вечером. Не смог устоять. Иначе сгорел бы от разных мыслей.

Ленка была одна. Она сидела на кровати у горящего торшера, в синем коротком сарафане, поджав ноги, с книжкой, и отложила ее, когда я ввалился.

– А, герой-любовник пришел? Ромео? А Джульетта, увы, укатила на автобусе в Псков. Извини, но передать тебе ничего не велела. Записку тоже не оставила. Но могу тебя обрадовать – была грустна. Все-таки завладел ты ее сердцем, шельмец! С кем же мы теперь в карты играть будем? Может дедушку Палю позвать? Будешь ему яйца ножкой массировать, а то у него от старости они скоро отвалятся.

Я сел на стул, не отвечая.

– Ты чего, как не родной на стуле притулился? Садись ко мне, не бойся. Я не злая.

– Да я и не боюсь. Так…

– Сядь ко мне, я сказала! И дверь закрой!

Я невольно вскочил, навесил крючок на дверь. Сердце колотилось, как после стометровки. «Ну, вот и все!» – подумал как-то отрешенно, не понимая толком, что – все?

Кровать заскрипела, Ленка подвинулась, бросила книжку на пол.

– Не бойся, не укушу. Про Наталью забудь, Миша. Она еще дурочка совсем, но с норовом, как и я. Это у нас наследственное. Мама, когда замуж выходила, рассорилась со всей родней. Натусик придумала себе, что полюбит один раз и на всю жизнь. А вдруг это ты? Тогда и тебе трендец, и ей самой кранты, извини за мой французский. Вы же голуби