Искупление - Лизавета Мягчило Страница 9

Уголки пухлых губ начали медленно приподниматься в многообещающей улыбке, обнажились белоснежные зубы с ассиметрично-неровными, выступающими клычками. Уже тогда Бестужеву показалось, что девчонка не так проста и наивна, она сумеет потягаться с нежитью, притаившейся вокруг деревни.

— Иначе здесь вы и умрете. У тебя, безногий, вообще ни единого шанса.

Елизаров хищно поддался вперед, ноздри затрепетали, в глазах — бушующее, жрущее все вокруг пламя. Вмешался Саша, ненавязчиво шагнул вперед, перетягивая внимание на себя.

— Мы здесь никому не помешаем, Чернавы давно нет.

— Когда я сказала «здесь», я имела в виду Козьи кочи. Здесь не рады чужакам, вы умеете только разрушать и уничтожать. — Её взгляд метнулся за их спины и неуловимо изменился, появилась щемящая душу нежность, суженные глаза распахнулись. — Василек, пошли домой. Мама пирог испекла. Не волнуйся, ребята больше в дом не войдут, они не причинят вреда.

Сзади послышался быстрый топот, высокий юноша настиг незнакомку в несколько широких шагов, а она, улыбнувшись, пошла по узкой тропинке, нервно проводя через длинные спутанные волосы тонкие, покрытые веснушками пальцы.

— Не ищи госпожу, Вячеславушка, не славь, не моли. Ноги сами ходят, топ-топ, опомниться не успеешь, а ножки уже бегут, вперед несут. Не клади голову на плаху, не гневи богов здешних, топай себе по дорожке, топай потиху… А ты, Саша, берегись, Наденька ждет, Наденька жадная, голодная, ищет, к земле припадает и нюхает… — Неуклюже сгорбившись, Василько неловко кивнул своим словам и похлопал Влада по коленке, прежде чем пуститься наутек, догоняя уходящую девушку. — Агидель, стой, обожди, мамин пирог ждет!

— На вид конь, а сам ребенок. Умей ножки Вячеславушки топ-топ, хрена с два меня бы здесь видели. — Гнев Елизарова схлынул так же быстро, как обуял. Глядя уходящей паре вслед, он устало растер лицо, с сокрушенным вздохом спрятал в ладонях. — Пошли, Бестужев. Похоже менять что-то хочу один я, тебе пуская слюни на чужую невесту живется неплохо. Может и хорошо, если тебя Наденька сожрет, ещё быть бы ей живой, чтоб такая радость исполнилась.

Почти не задело. Укусить больнее, чем грызли его собственные бесы, не сможет уже никто. Бросив последний взгляд на рассыпанные у дровянки поленья, Саша сдержанно кивнул, пошел следом за бодро работающим руками Славой.

— Ничего бы мы там не нашли. Только одежда, сырость, зло и кости, Елизаров. Если она и вела дневники, то в доме их уже нет.

У дома старосты они оказались быстро. Каждый стремился отделаться от мрачных мыслей — толстая жаба, раздувающая бока, беззубый широкий рот с толстым кулем языка. И страх, заставляющий сердце щемиться в ребра.

Что у Беляса что-то переменилось было видно издалека. Так же флегматично паслись на лугу за домом коровы, так же развивались простыни на длинных натянутых между шестами веревках. Только таз одиноко валялся рядом. У скамейки лежала пустая бутылка из-под самогона и смятая, пожелтевшая от времени газета с пятнами и огрызками недоеденных огурцов. Огородик, поражавший раньше буйством зелени, задорными кустиками петрушек и бодро торчащими перьями лука, зарос сорняками, пожелтели широкие листья кабачков, укоризненно стояли на тонких ножках кочаны капусты, изъеденные гусеницами.

Дверь в избу была распахнута настежь, на их крики не откликалась ни Маруся, ни её муж. Нерешительно потоптавшись у порога, Саша открыл калитку и вошел во двор, пропуская за собой Елизарова.

— Посиди здесь, я проверю дом.

В глазах Славы вспыхнул живой огонь возмущения, но он сдержанно кивнул. Что толку спорить, если Бестужев просто не захочет поднимать коляску по крутым ступеням? Если в избе никого нет, то эти хлопоты того не стоят.

Громко зевнув, из будки выскочил всё тот же мелкий пес. Отъевшийся, отгоревавший пропажу своей хозяйки, он прижился здесь. Размахивая куцым обрубком хвоста и повизгивая от радости, он припустил к непрошенным гостям, пачкая ноги Славы пыльными лапами. Елизарову было всё равно на грязь, наклоняясь, он потрепал псину за ухом, с коротким смешком поднял на руки, где она мигом подставила лысое пузо под уверенно почёсывающие пальцы. Видно, изголодалась по вниманию и человеческой ласке.

— Иди, Бестужев, я себе компанию нашел. Более храбрую и благодарную.

Заслуженно. Саша флегматично опустил углы губ, кривясь в откровенной досаде. Передернул плечами, будто это могло сбросить с них тревогу за обитателей дома. В конце концов скотина пасется за двором, в миске у собаки киснет недоеденная гречневая каша — не могли они исчезнуть. Должно быть, старость взяла своё и их разморило сном после работы.

Льняная тряпка на пороге затерлась до дыр, покрылась толстым слоем потрескавшейся грязи. Нахмурившись, Саша перешагнул её и вошел в дом.

Пыльные окна в разводах, нестиранные занавески и куча золы у печи. За столом сидел дед, утыкаясь лицом в ладони раскачивался, бормотал что-то горько, обиженно. Так причитает маленький ребенок, в игрушке которого выскакивает пружина. Весь мир рушится, а он ничего с этим не может поделать.

— Беляс, что случилось? — Подходя ближе, Бестужев тронул старика за плечо и тот поднял лицо.

Это был не тот богатырь, который встречал ребят по весне два года назад. И не тот неунывающий старик, растирающий натруженную спину прошлым летом. На Сашу уставились пустые, выцветшие и поблекшие глаза с красными, воспаленными от напряжения и бессонных ночей веками. Худощавый, теперь он был по настоящему хрупким и дряблым, не было крепких жил, широких уверенных рук. Пальцы мелко дрожали, когда он пристроил ладони на столе. Поправил пустую кружку, смахнул хлебные крошки. Будто пытался себя чем-то занять, куда-то деть.

— Неугомонного опять лихо принесло, вот же ш беда… — Блеклая улыбка растянула потрескавшиеся губы, дед тяжело поднялся. — Обокрали меня, Саша, обокрали.

— Украли что-то ценное? — Взгляд парня бегло прошелся по избе, быть может разруха — дело рук грабителя, а мужчина так сильно проникся пропажей?

— Самое что ни на есть — моё сердце. Украла костлявая мою Марусеньку, пятый месяц как часть души своей похоронил. — В уголках усталых глаз блеснули слезы, он суетливо стер их дрожащей рукой, растер красные веки.

И тогда всё встало на места — пазл сложился. И чахлый огородик, и разруха в доме. Пожилому мужчине не было дела ни до чего, он баюкал своё горе, неспособный смириться с утратой.

— Я б угостил тебя чем, да только кроме каши ничего в доме не сыщется… Представляешь, бросила меня одного век доживать, а мне ничего уже не надобно. Лечь бы