Теннесси Уильямс - Не могу представить, что будет завтра

Теннесси Уильямс

Не могу представить, что будет завтра

Пер. В. Аксенова

ОНА и ОН, то есть женщина и мужчина, люди, подходящие к среднему возрасту. Он у Нее единственный друг, так же, как и Она у Него.

У декорации нет стен, но есть необходимая для действия мебель: софа, стул, другой стул на площадке небольшого лестничного пролета, столик с лампой и карточный столик. Слева внизу имеется проем двери. мягкие голубые сумерки — это освещение спектакля, актеры сопровождаются легкими янтарными пятнами света. Софа и стулья должны быть обиты сатином пастельных тонов, может быть, розовым и бирюзовым. Рядом со стулом на лестнице может стоять большая пальма или папоротники в кадке. ОНА стоит внизу, возле проема двери, руки Ее вытянуты, как будто ОНА раздвигает занавески, чтобы выглянуть из окна. На НЕЙ сатиновое белое платье с винным пятном на подоле. ОН появляется перед проемом двери. Женщина отклоняется назад и закрывает лицо руками. Он поднимает руку, как бы стучась в дверь. Это повторяется два или три раза до тоех пор, пока женщина не пересекает проем двери, то есть как бы открывает мужчине.

ОНА. А, это ты.

Он. Да, это я.

Она. Я так и думала.

Странное продолжительное молчание, оба не двигаются.

О, на тебе тот костюм цвета пломбира. (Смущенно смеется.) Ну, что ж ты стоишь, как посыльный без посылки?

Он. А ты не сказала — входи.

Она. Входи, входи, проходи, ну!

Он (проходит). Спасибо.

Еще одна странная пауза.

Снизу я видел тебя в окне. Потом ты задернула занавески.

Она. Ну и что такого?

Он. Мне пришлось стучать несколько раз, пока ты не открыла.

Она. Ну да, ты чуть дверь не выломал.

Он. может быть, ты…

Она. Что — может быть, я?

Он. Ты не хотела…

Она. Что — не хотела?

Он … видеть меня сегодня.

Она. Мы с тобой видимся каждый вечер. Что за вечер без тебя, без карт и без новостей по телевизору.

Он. Однако…

Она. Никак не улучшается, да?

Он. Что?

Она. Твои трудности с речью?

Он. Улучшится. Это временно.

Она. Ты уверен? Это уже давно временные трудности. Как ты говоришь со своими учениками в школе, или ты им ничего не говоришь, только пишешь на доске?

Он. Нет, я…

Она. Что?

Он. Я как раз хотел тебе сказать. Я уже пять дней как не был в классе.

Она. Я так и думала. Так и думала, что больше не работаешь. А что дальше? Что-нибудь или ничего?

Он. Всегда есть…

Она. Что?

Он. Всегда есть что-то, пока…

Она. Пока мы живы.

Он. Сегодня. Сегодня я ходил.

Она. В клинику?

Он. Да.

Она. Что ты им сказал? И что они тебе сказали?

Он. Я говорил только с девушкой, ну с…

Она. Регистратором?

Он. Да, она мне дала бумагу, ну…

Она. Форму заявления или…

Он. Вопросник, ну…

Она. Чтобы заполнить?

Он. Я должен был сообщить им, был ли я…

Она. Да?

Он. Когда-нибудь раньше…

Она. Под психиатрическим?..

Он. Да, наблюдением, лечился ли, госпитализировался ли…

Она. И ты?

Он. Ответил «нет» на все вопросы.

Она. Да?

Он. Нет.

Она (нетерпеливо). Ну, да, ты написал «нет», и…

Он. Регистраторша сказала…

Она. Что сказала?

Он. Что сейчас пока нет вакансий, но мне сообщат, как только один из…

Она. Докторов?

Он. Терапевтов… включит меня в свое расписание.

Она. Ты ей сказал, что ты учитель и попал в отчаянную ситуацию оттого, что не можешь говорить со своим классом?..

Он. Она ведь была просто регистратором, так что я… не вдавался. Но я вписал это в…

Она. Вопросник?

Он. Что есть только один человек, с которым… я еще могу говорить… немного. Я подчеркнул, что это отчаянная ситуация, что это срочно. (Смущенный, слегка отворачивается.)

Она (мягко). В этом тусклом свете ты можешь сойти за одного из твоих учеников, в твоем пломбирном костюмчике только что из чистки. (Отдаляется от Него.)

Он. По пути сюда я видел одну лужайку перед домом. В доме было темно, а лужайка была заполнена белыми журавлями. По меньшей мере двадцать белых журавлей бродили по лужайке.

Она. Неужели?

Он. Сначала я думал, что у меня видения.

Она. А это было виденье, виденье белых журавлей.

Он. Я думаю, это перелетные птицы по пути на юг.

Она. Ну да, они просто остановились на лужайке перед темным домом, чтобы выбрать нового вожака, потому что старый взял неверный путь, дезориентировал стаю, потерял высоту, верно? Так что они остановились на лужайке перед темным домом, чтобы изменить свой навигационные планы или просто чтобы почувствовать холодную вечернюю траву под ногами, перед тем, как продолжать полет.

Он. Всего квартал отсюда. Хочешь, пойдем и постмотрим их?

Она. Нет. Твоего описания вполне достаточно. Однако если хочешь вернуться и еще раз на них взглянуть, иди. Я думаю, они тебя примут в стаю в твоем белом костюмчике.

Он. Горничная сегодня не приходила?

Она. Приходила, но не смогла войти, дверь была на засове.

Он. Почему?

Она. Мне не хотелось, чтобы она тут поднимала весь этот шурум-бурум. Она стучала, звала и стучала, а потом махнула рукой — и ушла…

Он. Все, как вчера вечером. Карты еще на столе, а на тебе все еще белое платье с винным пятном.

Она. Я с прошлого вечера в спальню не поднималась. Допила вино и заснула на софе. Ох, ужина сегодня не будет. Во всяком случае, не для меня. Открыла было на кухне холодильник, но меня от одного вида затошнило, не говоря уж о запахе. Так что пойди на кухню и сделай себе сэндвич, съешь что хочешь, а я пока разберусь с картами.

Он. Я что-нибудь сделаю для нас обоих.

Она. Нет, только для себя! Слышишь! И съешь это там, на кухне.

Он уходит из освещенного пространства.

Бредет назад к проему окна и поднимает руки так, будто открывает занавески.

Страна дракона, страна боли, страна, где жить нельзя и где все же живут. У каждого, пересекающего эту огромную бесплодную землю, есть своя отдельная тропа, по которой он идет в одиночестве. А если жители, исследователи Драконовой страны, посмотрели бы вокруг, они увидели бы других исследователей, однако в стране этой, в стране невыносимой боли, боли, которую они выносят, каждый настолько поглощен, настолько оглушен и ослеплен своим собственным маршрутом, что он не ищет никого и не видит других, ползущих вместе с ним. Все вверз, все в горы по очень крутому склону. Путь ведет тебя на вершину голой Сиэрры. Я не пойду. Не хочу туда, где больше нет выбора. Остановлюсь на грани Сиэрры и откажусь идти дальше. Я читала как-то об одной старой эскимоске, которая, поняв, что подходит конец, попросила вынести ее из родного иглу и положить на кусок льда, что откололся от основной льдины, так, чтобы она могла дрейфовать в одиночестве, вдали от всех.

Он возвращается с тарелкой сэндвичей.

Назад, назад, или я тебя выгоню!

Он. Что с тобой?

Она. Со мной то, что я тебе сказала!

Он. Если ты не будешь есть, я тоже не буду. Я не голоден.

Она. Я не могу!

Он. Что?

Она. Играть в карты. Не могу, не могу. Виновата, прости меня, не могу.

Он. Мне кажется, ты…

Она. Что?

Он. Мне кажется, ты…

Она. Что?

Он … хочешь, чтоб я ушел…

Она. Куда, куда ты пойдешь?

Он. Ну, могу… в свою комнату уйти…

Она. Ты же говоришь, что там нет ни кондиционера, ни телевизора, что она такая маленькая, что ты задыхаешься в ней.

Он. Телевизор есть в вестибюле гостиницы…

Она. Ты же говорил мне, что не переносишь этого вестибюля, что он заполнен умирающими старухами, что собираются вокруг телевизора, как будто он дает им кровь и кислород, этот вестибюль! Его атмосфера в тебя прямо втирается, ты и сюда приходишь с ней, она в твоих глазах, в твоем голосе, в твоей манере. Когда ты стучишься и я открываю дверь, у тебя такой больной, испуганный вид, как будто ты думаешь, что я захлопну дверь перед твоим носом. Бедный мой, дорогой человечек! (Внезапно хватает Его с рыдающим вздохом.) У меня больше нет сил заставлять тебя выползти из твоей парализующей депрессии! Ну перестань же походить на пожилого заблудившегося мальчика! мне так трудно из-за этого говорить с тобой честно! (Глубоко и громко вдыхает воздух, отталкивает Его и отворачивается к столу.) Каждый вечер ты приходишь с напуганным, виноватым видом. И я всегда говорю: «А, это ты», и ты всегда отвечаешь: «Да, это я». Боже мой, неужели мы не можем иначе здороваться? Насколько было бы лучше, если бы ты просто вошел, просто сел есть, занялся бы картами или включил телевизор. Нет, не получается. Мы должны повторять свой ритуал: «А, это ты» и «Да, это я» — больше нечего говорить. Я заставляю себя произносить какие-то монологи, а ты выдаешь междометия вроде «ммм» или «хмм». И я опять тебе говорю те вещи, что я тебе столько раз уже говорила, стыжусь повторений. Приходится, однако, повторять, иначе мы просто будем сидеть в невыносимом молчании, да, в непереносимом молчании. О боже, боже… (Хватает Его плечи, на мгновение приклоняет свою голову к Его спине; потом отталкивает Его.)