Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII

1На дне души моей жила одна,во тьме ее затлевшаяся искра —как я мечтал поднять ее со дна!

Но тлела и истеплилась дотлата искра малая, мое богатство, —та искорка, что жизнь мою сожгла!

5Каждая ночь хоронит меня,утро рождает снова:к ночи от сотни замыслов дняне остается и слова.Так и блуждаю сквозь свет и мрак,не зная, что это значит.Но счастлив тот, кто просто так,как я, смеется и плачет!

9Вечерним внемля звонам,поеду искать покой —пустошью озареннойпоскачем, мой вороной, —как был бы я счастлив в семье людской,будь непокорство ее законом!

Когда земля свой отверзнет рот —черный колодец, бездонный грот,грозя: «Смирись, человече,не то, берегись, угодишь в беду!»ни словом я не отвечу,бровью не поведу.

Когда же Владыка на небеси«Смирись!» — громыхнет, — я скажу: «Просисмиренней и тише — тогда, дай срок,просьбу твою я уважу, Бог!»

Погоди, вороной,не хочу я домой,в душные комнаты, к очагу —потерпи часок,покуда могунадышаться волею впрок!

13Полно нам во всю прытьвслед за волей спешить.Ярко горит луна.Церковь озарена.Шагом ступай за мной.Исподволь ночь истает.Тише, мой вороной,— скоро и нас не станет.

Достался пращуру моемубольшой оловянный бокал.Когда я, наполнив, его подыму,засияет наш темный зал.

То песнь о минувшем пиво поет,пылают факелы фраз.Дай Бог нашим внукам из рода в родуслышать ее — про нас!

23Пора нам, други-бродяги,вернуться издалека,собраться у камелька,припомнить старые саги.

Жизнь иная, ей-Богу,кажется, не про нас,так будемте жить сейчас,друг друга судя нестрого.

…Великий мрак — у порога.

Из сборника «СТИХИ» (1895)

2Баю, знаю, в маепод волшебным под шатром, —паутинным серебром, —среди слуг стоит жучокБожия Коровка;скажет слово — те молчок,только прыснут в кулачок,поклонившись ловко.Колокольцы чинно в рядна соломине висят.Мурашей честных отрядсеет-веет жито, —

Пусть в крови у них мундиры —мысли-копья ранят грудь, —нужно в виде алой лирыдревко копий изогнуть,каждый звездный волос чуткийсделать звонкою струной,чтоб играли для Малюткипесню радости земной.

Будь проклят, звезд вероломный свет,обманная сеть золотая,меня ты морочила с юных лет,над отчей кровлей блистая.

Играет в ночи паутина огнейиз конца в конец Вселенной, и Земляи все что ни есть на ней,там бьется мухою пленной.

В том сонме звезд сияла одна,ко мне протянув лучи,мой брачный покой осветила онав глухой октябрьской ночи.

Но пламень истлил и жизнь и покой— стропила трещат в огне, —его загасить неверной рукойтеперь не под силу мне.

И ныне в любом из хлебов моихчужого горя заквас, —мы каменной кладкой закрыли живых,тех, что любили нас.

И позабыв о любивших нас,поем с высокого трона,но темнеет, и бьет полуночный час,и из стен доносятся стоны.

Мне тесен, мне душен земной предел!Я сидел на пиру шутом,я глумливую песню о звездах пелискривленным от плача ртом.

Подайте же пленнику, что всерьезповерил в вашу игру,покой, что звездной травой порос,мерцающей на ветру.

Из сборника «НОВЫЕ СТИХИ» (1915)

Здравствуй, седой отшельник, странников друг!Поговорим — прохладно в тени дубравы.Гордо несешь ты рубцы на старой груди —под струпьями мха третьего Густава имя[1].Утренние стрекозы, пластая крылья,садятся рядом и слушают, как с утесакатятся капли в топь, где чуткие троллисторожко ступают по кочкам и пьют из горсти.

Многие отдыхали у ног твоих,как я, и ранец подняв, как я, уходили.Знай же, старче: миг этот, пахнущий лесом,в ранец запал и лежит до поры. Поманитон за порог домоседа его зимой:«Где, — тот скажет, — вы, белые облака,остановитесь! Вернитесь, шмели и пчелы,мы от века друзья и поймем друг друга».Память странствий поможет ему сложитьголову на покой, под бугор зеленый,и прошептать во сне: «Пой, Сильвия, пой, —пой нам всем о счастье живых и мертвых!»

Путь петляет, пуст и бел,меж дворов ночных и сонных.Все худое, все, что будет,спит покуда сном глубоким:беды, скорби, все так скоро,старость, траурные дроги,двор, сровнявшийся с землей…Ночь, укройнас одиноких в дорогеи сокрой от нас грядущие дни!

Дрожь в дальнем Космосе. Воспоминанье —между деревьев показался дом.Как звался я? Кем был? О чем я плакал?Забыто все, и в воющем пространствеИсчезло средь катящихся миров.

Зачем и ночью мне непокой?Мой день отгорел, и тьма за плечами.То солнца, что жизнь мою освещали,угасшие за пеленой печали,блещут и льются светлой рекой.

Десница тьмы! Ты тяжело прижалак земле меня, все нестерпимей гнет,но я клянусь: ты не услышишь жалоб,упрямо я иду вперед.

Но уж не юной песенкой печальной —растравой старости теснится грудь.Вокруг толпятся тени. Путь недальнийпройти осталось — самый тяжкий путь.

Грузно он сполз, за утесы цепляясь,к низким вратам горы,за которыми — город мертвых,ледяной, занесенный снегом.Тихонько всхлипнув во мраке,верная дочь, припав к плечу,сквозь рыдания так говорила:«Мог ли провидеть ты в час удачи,что, измаясь, бездомным нищим,ждать ты станешь у смертных врат?Ты ешь чужой кусок. Твой древний замокстал грудой щебня, где гнездятся лисы.О, понял ты теперь, что значит старость,когда уже бессилен ливень слеззабвенье принести или прощенье.Ты радоваться разучился. Холодземной струится по твоим костям.Рукой дрожащей не найдя опоры,ты падаешь под хохот сорванцови улыбаешься в ответ. Не импонять, что ты уже не здесь, не с ними.О смерти грезишь ты, о ней одной!»

И опустясь устало на сугроб,уснула. Старец, мантией ветхойдочери плечи укутав, молвил,так что никто из живых не слышал:«Дочь, усни, — один я станусчет вести ночным часам,когда толпою мертвые обступятмой одр, — в сиянье бледном и недвижномтак высоки, почти недостижимы!Ужели я посмею их теперьдрузьями или родичами звать?О, где моя былая спесь —в гордыне прежних дней, бывало,я с ними рядом смел идти, как равный, —а днесь смиренно руки им целую!О заполни меня, нежность ко всякой твари!Мог ли провидеть я в час метели,что смертный ветер не убивает,но отверзает чувства, словно садневедомых благоуханных роз?О суть моя, вот — дивное творенье!В чем зло и в чем добро — проста отгадка,как знает сын греха в цепи возмездья,в чем разница меж золотом и грязью.

Но вот — загадка: на пути надежномзачем так тянет в пропасть заглянуть?Я пал. Был осужден брести в сомненьях,но здесь, у врат, сулящих мне покой,глядите, выколотые глаза,как трескается скорлупа загадкии как из темной жуткой сердцевинывосходит к небу несказанный свет.Приди, спросивший, — вот тебе ответ!Приди, скорбящий, — вот утешенье!Соломинка ласкает пальцы мне,немые вещи обретают голос,а голоса людей и глубину, и смысл!Пусть отдохнет усталый и гонимый,дай руку, дай дитя мне на колени.Потом — веди вперед и злых, и добрых,и возложи мне мантию на плечи,что мною сброшена была.Впервые ныне падший царь фиванскийстоит, готовый править и судить».

Так говорил, к утесу прислонясь,наследник лабдакидов в час рассвета,когда над кровлями встают дымы.

Бурей сорваны двери. Снегомзалы заносит, где Один,кровью запятнан,виной отягчен,в окруженье асоввстал с престола навстречу року.Вспыхнет доспехсполохом серым во мраке,Тор со стономмолот сожмет, — но Хёнир,бывало, Вальгаллы гость нечастый,ас, трепещущий грохота ратного,меч не смеющий обнажить из ножен,скользя ковыляет по льдистым плитамот стола к дверям и к столу обратно,в горсть сгребает крохи, убогийест и пьет, чем боги гнушаются,запевает он песнь надтреснутым голосом:

«Турсы едут из Йотунхейма,злобно оскалясь, на скалы лезут,вы же, отважные, кровавые асы,осмеяли, сиятельные, меня простого,к вашей вящей славе слепившегос лица своего лицо человека, —все, кроме Бальдера: кроткий Бальдеродин безмолвствовал, молча сидел он.Падёте, неправые! Ему же — правитьноворожденной землей зеленой.Вёльва пророчит время мира —день для потехи, ночь для покоя.Бальдер, венчанный венком колосьев,усадит Хёнира одесную престола!Смеркается, боги! Но бодро Хёнирвыпьет за вас, угасшие асы!»

Один отвечает:«Вёльве не верь! все жены лживы.Худо прочел ты молчание Бальдера.В темных думах бродил он сердцем,крепкой волей над кротким я властен.Белый, сидел он и ждал, державный.Мало же знал ты милосердногодоброго бога, когда не заметилскорбной складки неумолимой,чело мрачащей над очами ясными!Втайне вечером в свете факеловглядел я на Бальдера. В тот миг впервыеизведал я дрожь, допрежь неведомую,из рога дрогнувшего пролил я пиво, —так суров был и грозен он, суровей Одина.Вовек не забиться в сердце Бальдеракрови иной, кроме крови асов.Вовек не изведать земле покоя.По коням ныне, судьбине навстречу!Седлайте мне Слейпнира — ослепло солнце,наземь с неба сыплются звезды!»

Небесного града презрев благодать,Где замки глядятся в озерную гладь,Умчал тебя конь над теснинамиК загадочным троллям в ту горную тишь,Где с верной совой на плече ты грустишь,Король, убеленный сединами!

Терновое ложе ты сплел себе сам,Другие тянулись к лавровым венкам,Что выцветут вместе с могилою.Ты высек на вечной гранитной плитеРаздумья о нашей земной суете,Владея пророческой силою!

Вечерний отблеск лижет скалы.Нет больше солнца! Закат, как палач.Плачь, Сюннёве, плачь!Солнце зашло, и дня не стало.Битва окончена. Скальду верна,Несет тебя лодка к последней цели —Замедлит свой бег онаУ скал норвежских, у шведской мели…Здесь вновь две волны расстаться должны.Две братских страны разлукой больны.Мы скорбно смотрим вдаль на свет заката —Мечта о братстве ноет, словно рана.Поют о прежнем братстве наши страны,И смерть твоя, как смерть родного брата.

Из посмертного сборника «ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ» (1942)