Ульяна Гицарева - Антарктида

Ульяна Гицарева

Антарктида

Памяти журналиста Юрия Ивановича Клюшникова, который никогда не был в Антарктиде

Действующие лица

Левон.

Петр Георгич Клюшников.

Отец Александр.

Мишка, якутская лайка.

Старуха, англичанка.

Радио.

Действие происходит в середине 90-х годов ХХ века на территории антарктической станции «Молодежная».

Запись 1

Левон. Каждое лето я ездил на велосипеде на Байкал. На дорогу с Урала уходил ровно один велосипед. Назад – на поезде. В конце поездки я закапывал его в землю как выдохшегося коня. Сдавать в утиль стыдно. Не по-товарищески. По дороге спал на деревьях в детской палатке. Так безопаснее и от зверя, и от человека. Детская весит меньше.

Только на велосипеде понимаешь, как мало тебе нужно вещей, чтобы жить. Чем меньше, тем легче жить. И так четыре лета подряд, каждый раз новой дорогой. Я думал, что прав. Что я езжу в свой личный космос, потому что только на дороге и в космосе ты – нигде. А быть нигде очень важно для человека, чтобы быть кем-то. Не забывать, что ты кто-то. Потому что, когда много вещей, людей и домов, то приходится все время называть их, думать о них. А называть себя забываешь.

Тут пустота… Только я, велосипед и дорожная пыль. Велосипед красный, чтобы не теряться в пыли. Я – сильный. Меня зовут Левон. Мне двадцать лет. Я верю своим ногам, я верю своим рукам. Я – есть. Солнце видит меня, дорога видит меня. Я слышу свое дыхание…

Четыре раза я думал, что прав, а на четвертый раз я встретил дядю Колю. Дядя Коля теоретически идеален. Он живет в Куликах, это край земли, у него толстые щеки и былинная борода. У него толстая жена Светочка с большой бородавкой на указательном пальце. У него толстые коровы и поросята. И толстый телевизор «Шарп» в углу залы, обшитой даже по стенам половиками. Он идеален.

Для своей идеальности он сделал две вещи. Первая – поселился в доме на краю земли, в котором он принимает сумасшедших дорожных путников по сотне в год. Они же просто святые люди без гроша за душой! То есть дядя Коля кормит святых пирогами своей жены Светочки и молоком своих коров Маркизы и Мадонны. А кормящий святого, разве сам не свят?

Вторая вещь – он смастерил бочку три на три метра, с кроватью и форточкой. Залез в эту бочку, заняв два квадратных метра своим огнедышащим телом, и поплыл до китайской границы. Мысль дяди Коли была проста: бочке не нужно управление. В конечном счете каждым капитаном корабля управляет Бог. Зачем тогда нужны эти посредники – корабль, штурвал и капитан? Пусть Бог напрямую правит бочкой дяди Коли. Так дядя Коля залез в бочку, оттолкнулся черенком лопаты от берега. А Светочка, которая прожила с дядей Колей сорок лет, родила ему двоих детей Артема и Аленку, проживающих нынче в славном городе Новосибирске и исправно звонящих родителям в свои и их дни рождения, стояла на берегу. Стояла и скулила по-бабьи, как будто ее в бок кто сапогом пнул. Боялась остаться в Куликах одна с Мадонной, Маркизой и поросятами. Ну, или любовь у нее… Любовь тоже никто не отменял… Ведь недаром у дяди Коли в сарае хранится голова его возлюбленной Светочки, которую он состряпал из муки и соли двадцать лет назад к юбилею их свадьбы. А у Светочки на шее всегда, даже когда она встает в пять утра доить Маркизу и Мадонну, болтается медальон с дяди-Колиной фотографией, где он бравый, бритый и стройный. Ровно такой, каким она видит его до сих пор… Но не про любовь я сейчас, а про бочку.

Так вот отплыл он в бочке, но поскольку на реке был абсолютный штиль, проболтался он пару суток у берега, пока не закончилась завернутая в полотенце жаренная Светочкой курица и его не выловили милиционеры. Потому что нельзя плавать без руля. Аварийная ситуация на воде может случиться. А про Бога они не слушали. В Бога они не верили, ибо есть законы наземные и наводные, а небесные им неведомы.

Дядя Коля знак Божий, а именно «Займись землей, раб Николай», понял и пошел тогда по краю Байкала собирать бутылки. Две тысячи за двое суток собрал и выложил ими у себя на огороде очертания материка Евразия, которые – он оптимистично полагал – совпадают с очертаниями Советского Союза. Снял это на камеру, подаренную Артемом и Аленкой, и послал в «Сам себе режиссер». На фоне бутылок они со Светочкой и «Вам слабо?» громко и дружно сказали. Победили. Выигранный видеомагнитофон просили в детский дом отправить. Те не отправили, конечно. Но в местной газете дядю Колю «санитаром Байкала» называли, и все равно было приятно. Заметку он вырезал и в рамку рядом с портретом Федора Конюхова у изголовья повесил.

Так вот, приехал я к идеальному дяде Коле. Он и кормил, и поил меня, как святого, потом спросил, буду ли я о нем писать. А как узнал, что не буду, обиделся. И долго мне о самобытности говорил, которую он сохраняет и через это намерен прославиться на весь наш поломанный Союз. А на прощание сказал, что жениться мне надо. Что двадцать лет мои меня уже поджимают, и не по дороге без цели на красном велосипеде надо слоняться, а детей честной и зеленоглазой делать, чтобы потом переехали они в славный Новосибирск и звонили мне исправно по праздникам. И дорогу дальше подсказал, магазины продуктовые по дороге сулил. Я три дня тащился по путям. Один заколоченный досками киоск с надписью «…дукты» встретил, где даже дохлой полевки не продавалось.

Так вот, когда я жрал мох и сырой, слава богу, коричневый гриб и проклинал дядю Колю и жену его Светочку, коров обеих и поросят каждого по отдельности, тогда я понял, что дорога – это не космос, а только космосозаменитель. И я – не Левон еще, а только Левонозаменитель. Что нет меня в городе, а на дороге только тень моя. А сам я есть только в одном месте на свете.

Вот что человек? Только точка. А точка лучше всего видна на белом листе.

Так я поехал в Антарктиду.

Запись 2

Клюшников. Левка, сукин ты сын! Дыши ровнее! Ды-ши ров-не-е! Я топлю уже руками! Видишь, топлю тебе лед! Выпьешь. Сейчас выпьешь! Барометр ты не смотрел что ли? Больше пятидесяти – нельзя без запаса воды! Все ж жилы вытянет. Не психуй! Дыши, Лева… Пей! Зубы-то разожми! Я тебе чё, мать родная зубы разжимать… А… Ну-ну. Давай сам.

Левон. …Спасибо…

Клюшников. Пей еще! Отошел? Чуешь? Давление, как у трупа, поди. Дай руку! Точно! Не геройствуй тут мне… Это, мать твою, не Тбилиси тебе… Ветер сорок узлов.

Левон. Я с Урала…

Клюшников. И не Урал, мать твою! Нечего мне тут жаркими странами хвастаться! Это Антарктида, Лева. Не натопил воды, не суйся на улицу.

Левон. Показания надо было снять. Проспал.

Клюшников. И чё теперь, сдохнуть, если проспал?

Левон… День рождения у меня.

Клюшников. Знаю. И чё?

Левон. Ничё.

Клюшников. Психанул?

Левон. Ну.

Клюшников. Не психуй. Пусть поэты да Миша Горбачев психуют… Повидло подарю тебе. Будешь?

Левон. Нет.

Запись 3

Радио. Группа наших полярников во главе с прославленным исследователем Петром Георгиевичем Клюшниковым останется зимовать на главной метеорологической станции «Молодежная» в Антарктиде. Этой полярной зимой планируется запустить еще несколько уникальных метеоракет для изучения верхних слоев атмосферы. Пятнадцать месяцев длится командировка молодых ученых. Через полгода…

Клюшников. Ага, группа полярников… Ребенок, поп и собака.

Левон. И вы.

Клюшников. Ребенок, поп, собака и я. Длинная будет ночка.

Левон. А раньше сколько было?

Клюшников. По первости-то и пять сотен приезжало. Вишь, домов сколько отгрохали. Город почти. Но это не при мне еще. При мне – тридцать советских мужиков.

Левон. Зато теперь российских.

Клюшников. Собак, детей и попов.

Запись 4

Клюшников. Я несоленое не ем. И холодное не пью. Организму надо давать то, из чего он состоит. Не противоречить. Человек состоит из соли и тепла, потому что пот и слезы соленые, а кожа – теплая.

На папиной шляпе была соль. Когда-то за ношение такой фетровой шляпы могли и посадить. Не сажали потому, что крупинки придавали ей некую инородность. Вроде как приезжий, поддерживающий наш советский лагерь. А потом его направили служить во Владивосток. Там и вовсе все было соленое.

Когда не стало мамы, отец подал в отставку. Так бывает. Нет смысла уезжать, когда тебя некому ждать.

Я видел, как мутнеют его глаза, и сам старался надолго в экспедициях не пропадать. Но однажды он приволок в дом рыжую кошку. Не просто рыжую. Как апельсин. Как будто ее сшили из клоунского парика. Кошка драла нашу хлипкую мебель, лизала просоленные обои и даже спала в той шляпе, но отец носился с ней как сумасшедший. И когда кошка стала биться в истериках по ночам, повторяя: «Кота-а… Ко-ота-а!», он бросился искать такого же бесконечно рыжего кота. Над его бумажными объявлениями смеялись, подрисовывали хоботасто-ушастые хозяйства, звонили и бросали трубку. Еда была в дефиците, что уж говорить о развлечениях. Развлекались, как могли.