Иван Горбунов - С легкой руки

Иван Федорович Горбунов

С легкой руки

– На троичке, ваше сиятельство, прокатил бы… По первопутку-то теперь чудесно!..

– К Сергию.

– Можно-с. Взад – назад? Долго ли там пробудете?

– Часа три.

– А откеда вас взять-то?

– Да вот сейчас и поедем.

– Десять рубликов положьте.

– Ужли, сударь, на эфтой тройке поедете?

– Молчи, желтоглазый! На твоей что ли ехать?.. Разве у тебя лошади!..

– Далеча ли ехать-то? Пожалуйте, мы на графских доставим.

– Полно трепаться-то, дьявол! Пожалуйте, ваше сиятельство!..

– Со мной, ваше сиятельство!..

– За шесть рубликов доставлю, ваше сиятельство.

– Со мной пожалуйте… с первым. По крайности заслужу вашей милости.

– Садись.

– Покорми дорогой-то.

– Всю Расею не кормя проедем. Микитка, поправь шлею-то… с Богом!.. Эх вы, милые, действуй!..

– А ты – веселый.

– Я, ваше сиятельство, блажной!

– Как блажной?

– Так. Коли ежели который мне барин пондравится – цену собью, а уж его повезу… в убыток, значит… Обиждаются на меня на бирже-то, да ничего не поделаешь, – ндрав у меня такой.

– А у тебя своя тройка.

– Собственная. У нас заведенье свое… с дядей мы пять троек держим.

– Славные лошади.

– Бедовые! Коли ежели кто охотник, садись теперича на эту самую тройку, да скажи: Локтев, делай! – Ну, и молись Богу! Птица! Намедни в Колпино энарала возил – оченно он одобрял. Этой бы тройке, говорит, на моей энаральской конюшне стоять, а не мужику владать ею.

– А ты водку пьешь?

– Нет, Бог миловал, не пью. Господа ежели когда хорошеньким угощают, ну, не брезгую.

– Какое же это хорошенькое-то?

– Мадера там, что ли… как она у их прозывается…

– А мадеру любишь?

– Люблю. Купцов когда трафится возить с дамочками, ежели заслужишь – угощают…

– А купцы все с дамочками ездят?

– И купцы, и офицеры… Кто ж с ними не ездит… Баловников тоже по Питеру-то много; только, ваше сиятельство, супротив прежних годов, насчет этого тише стало…

– Отчего же?

– Так уж, значит… времена такие подошли. А бывало тысячи на Средней Рогатке проживали. Отец-покойник рассказывал…

– А у тебя помер отец?

– Замерз. Зашибался он. Повез купца одного в Красненькой, и все с ним это они пили… Купец ведь, ежели он пьяный, нашим братом не гнушается – садись с ним вместе и все это… денег ежели у его попросить, хоть умирай, не даст, а насчет пьянства – первый ты ему благоприятель.

– А ты почему знаешь?

– Как нам, ваше сиятельство, не знать! Десятый год езжу, видал народу-то всякого; опять же и от своего брата слышишь… На нашем дворе стоит Ванька, Талицкой он прозывается.

– Лихач?

– Лихач, ваше сиятельство! Такой-то сорванец, как есть оглашенный! Купчиху одну он все возил, так та, за его услугу, лошадь ему подарила; теперича, может, первый извозчик стал по всему Питеру.

– Что же он?

– Инный раз пойдет это свои оказии рассказывать… страсть! Он так с обнаковенным человеком и не поедет – у его все знакомые; он и на биржу-то выезжает так, чтобы побатвить только.

– Про что же он рассказывает?

– Про разное…

– Да он врет, может.

– Что ж ему врать – врать ему нечего.

– И деньги у него есть?

– Большие.

– А у тебя, чай, тоже денег-то много?

– Какие у нас, сударь, деньги – из-за хлеба на квас выручаем. Это кому счастье, а нашему брату Бог бы привел кое-как, да кое-как… Опять же эти деньги… греха от их оченно много.

– Отчего же?

– Как, сударь, отчего? – Баловства с ими много. Теперича все стараешься все бы как лучше; а как есть у тебя в мошне – ни об чем тебе не думается, все наровишь как бы в трактир, да как бы что хуже еще…

– А ты женатый?

– Женатый. Да ведь как попадет в голову-то, сударь, сам с собой не сообразишь. Наш брат, известно – дурак: коли ежели пьян напился, так ему все одно. Озорников тоже много по нашей части! Эх вы, голубчики… делай!..

Ух, тю-лю-лю!.. Фи-у!..«Уж как за неделюшку,Ах, да сердце чуяло»…

– Не пой: горло простудишь.

– Мы, ваше сиятельство, простуды не имеем… это у нас без сумления.

«Оно беду слышало»…

– Держи правей-то!.. Держи, леший… заснул!.. Экой облом!.. Не по чугунке едешь.

– Что ты лаешься-то! Аль тебе дороги-то мало?!.

– Мало!.. Эх, молодчики!.. Барышня эта, сударь, с офицером… что сейчас-то нас опередила…

– Что же?

– Моя знакомая… Я и тетеньку ее знаю… Она и сейчас в немках в Средней Мещанской живет… в ключницах у мадамы…

– А почем ты знаешь?

– Я-то? хм!.. Я знаю… Я с ихней милостью езжал. Первый сорт барыня… обходительная… два серебром завсегда на чай дает.

– Очень уж много.

– Что ж, деньги у ей вольные. Скажет своему барину: – душенька, требуется мне, хошь бы, например, сто рублев… хошь сто, хошь двести… ну и, значит, получай… отказу ей нет. Силу она над им большую имеет.

– Над барином?

– Да, над стариком-то.

– А он старик?

– Старик уж древний… пять домов у его здесь… Чинами его всякими жалуют… уж оченно богатый… А насчет гульбы какой!.. Даром что старый, молодой супротив его не может потрафить, потому он два раза на войне был, на страженьи.

– Так гулять любит?

– Шибко! Как закатится это когда к цыганкам, али с мадамами к Дюсе: хочу, говорит, я, чтобы все чувствовали, что я есть за человек на сем свете: требуй кому что желается – за все плачу! А мадамы эти вестимо… другой и вся цена-то грош, а сама себя за барыню почитает, ну, и требовает.

– Так ты почему эту барыню-то знаешь, что проехала-то?..

– Да это вот как, сударь: годов десять назад, зимою дело было, только что дорога стала. Выехал я на биржу, да и думаю – Бог бы привел почин сделать. Известно, тройка – не одиночка, инный раз и неделю так простоишь. Так этак в вечерни, идет барин, высокий такой, – может и купец, а по-нашему, известно, всякого барином обзываешь. Тройку, говорит, нужно. Далеча ли ехать? говорю. Куда, говорит, прикажу. Мы, говорю, так не можем, а куда вашей милости угодно – вы скажите. Осерчал. Я, говорит, с тобой, дураком, внимания не хочу иметь говорить-то. Помилуйте, говорю, сударь, у нас дело любовное: угодно вашей милости – повезем, а коли ежели неугодно – на бирже стоять будем. – Я, говорит, куда рассужу, туда и поеду. Так на часы прикажите ехать. Ладно, говорит: – в 7 часов, будь, братец, в Гороховой, стой на углу Красного моста. Дал задаток, посмотрел нумер – ушел. В семом часу я приехал. Так этак через полчаса идет мой барин, – надо быть купец по обличью-то. Стань, говорит, к сторонке, и как я сейчас сяду, так ты и пошел на Красненький. Вышли это две барыни, – одна толстая такая, а другая молоденькая. Промеж себя долго это они говорили; толстая взяла ее за ручку и ведет к саням. Та говорит: – хоша вы меня, говорит, убейте, а я не поеду. А барин-то ей: отчего ж вы, говорит, с вашей тетенькой ехать не желаете? Это, говорит, им будет даже оченно обидно. Мы, говорит, только прокатаемся, по той причине, что теперича оченно прекрасно, погода, говорит, чудесная. – Тетка ей сейчас по-немецкому, та ей тоже по-немецкому, а сама в слезы; а барин-то, должно, по ихнему-то не умеет, стоит, словно бы статуй какой. Поговорили, поговорили – сели. Барин-то сел с молоденькой, а тетку посадили насупротив. Пошел! Старайся, говорит: три серебра, коли хорошо сделаешь. А дамочка ко мне это: – тише, говорит, шагом ступай; я говорит боюсь. Ладно, думаю: три серебра посулили… Подобрал вожжи-то, да как пустил голубчиков-то… Взвейся выше, понесися! Что там они промеж себя говорили, про какие такие дела – Господь их знает. Доставил! Тетка это с купцом вышла, а барышня моя сидит. Вы, говорит, собственно меня, тетенька, перед людьми страмить хотите! Я, говорит, этого не желаю и управу на вас завсегда найду. Коли бы ежели, говорит, человек мне ндравился, то никто мне препятствовать не может, а что я, говорит, не согласна. А тетка ей что-то по-ихнему сказала: – пошли. Часу до четвертого я ждал.

– А скучно дожидаться-то?

– Нет, мы к этому привычны – ничего… то тебе дремлется, то думается.

– Об чем думается?

– Все на счет своих делов: как бы, значит, все лучше произойти, да чтобы, например, супротив своего брата не осрамиться… Вестимо, что по нашей части, то и думаешь. Поехали мы назад-то, немка, подгулямши, должно, была, – всю дорогу песни пела, а барышня все плакала, ровно бы вот у нее мамынька родная померла. Оченно уж мне ее жаль стало…

– А купец-то?

– Купец что? – купец ничего. Сел на козлы, подобрал вожжи: – сам, говорит, хочу над твоей тройкой хозяйствовать. Пристяжную замучил, три четвертных отдал, слова не сказал.

– Только, сударь, годов уж шесть прошло. В Петергоф я господ возил, зимой тоже, и дамочки с ими были. Вышли они из гостиницы-то, а я стою у подъезда, трубку курю.

– А ты куришь?

– Балую; давно уж этому обучился. Дядя оченно за это ругается, да ничего не поделаешь. Курю это я трубку-то, а дамочка и говорит одному господину: этого, говорит, извозчика, я даже оченно хорошо знаю. Почем ты, говорит, миленькая, его знаешь? А потому, говорит, я его знаю, что Гаврилом его зовут. Точно ли, говорит, братец, барыня эта тебя знает? Не могу, говорю, знать, ваше благородие, потому мы господ возим оченно много. А она сейчас: а помнишь, говорит… Тут я ее и признал. Дай, говорит, ему, душенька, три серебра на чай, потому, я с его легкой руки жить пошла. Господин мне сейчас и отдал.