Стивен Кинг - Костел из костей

Стивен Кинг

Костел из костей

«Когда путешествуешь к сердцу тьмы

  страх перестаёт быть эмоцией – это просто

  конечный пункт твоего назначения…»

…А ну-ка плесни мне ещё этой кислой мочи,

которая в вашем гадюшнике пивом зовётся!

А сам не елозь. Посиди пять минут, помолчи,

пока я слегка успокоюсь… Ишь, сердце как бьётся!

Как будто я всё ещё там, где костёл из костей

в ущелье за чащею джунглей белеет парадно

в надежде дождаться случайно забредших гостей,

которым уже никогда не вернуться обратно.

Плесни, говорю, мне полнее, туды-т твою мать!

И знай: я и врезать могу – я ещё не калека!..

В тот грёбанный день, когда вышли мы счастье искать,

нас было в отряде всего – тридцать два человека.

Лишь трое из нас до конца прошагали маршрут,

на каждом шагу глядя в карту да в чьи-то записки.

Назад же – вернулся лишь я… коль я пью с тобой тут…

Ну что ты стоишь, как мудак! Притащи лучше виски!

Лишь трое дошли до горы, что виднелась вдали –

то Мэннинг да Реву и я… Только хрена в том толку,

коль я, как и прежде, опять нахожусь на мели,

а прочие – смерти достались, как кролики волку?..

Плевать мне на Мэннинга! Это его кошелёк

завлёк нас в такие места, что не сыщешь дряннее.

Пусть вечно душа его вьётся там, как мотылёк…

Не правда ли, жизнь эта – чудо? Я просто хренею!

Так вот… опусти-ка монетку ещё в автомат –

пускай дребезжит, чтобы было не страшно припомнить

о трупах – числом двадцать девять, – которых тот март

оставил в лесу, чашу ужаса тем переполнив.

Средь нас была баба одна. Я скажу – повезло

тому, кто ночами влезал под её одеяло.

Хоть зад узковат, как на кляче английской седло,

но сиськи – шикарные! Тут она не подкачала.

Она стала первой среди двадцати девяти.

Болтала, болтала – и вдруг умерла мимоходом.

Ну что тут поделать? Не всем нам судилось дойти

до призрачной цели, намеченной этим походом.

Её мы нашли, когда тихо забрезжил восход,

уткнувшейся носом в костёр… Что ты куришь так нервно?

Ты думаешь, ты – царь природы? Так член тебе в рот!

И два – твоей матери! Та ещё шлюха, наверно…

Так вот, эта баба – она антрополог была,

и наш голубой докторишка, гордясь своей ролью,

сказал, что, похоже, она от того умерла,

что сердце её вдруг пронзило внезапною болью.

Врачишке виднее – он свой медицинский туман

шесть лет в институте жевал на мудрёной латыни.

А ты, христолюбец, плеснул бы мне джина в стакан,

без джина – нет жизни, не зря его любят блатные.

И слушай, что дальше… А дальше – был полный абзац!

Врубаешься? Карсон – подох от какой-то колючки.

На ветку ногой наступил, и она ему – бац! –

проткнула ботинок и в палец вонзилась там, сучка.

Когда тот ботинок мы срезали парню с ноги –

она была чёрной уже, как чернила кальмара

иль Мэннинга кровь… Он всё к Богу взывал: «Помоги!» –

но Бог предпочёл не заметить начала кошмара.

Рестона с Полгоем угробил укус пауков,

которые ночью залезли в их личные вещи.

Они были больше размерами двух кулаков,

составленных вместе! А челюсти – в точности клещи.

Потом Акермана гадюка ужалила в нос,

свисавшая с дерева рядом с тропой, как лиана.

О, как он орал! Он от боли лицо себе свёз,

им в пальмовый ствол колотясь, как безумный иль пьяный.

Жизнь – мерзкая штука. И всё же, чувак, ты не прав,

когда с постной рожей сидишь, не умея смеяться.

Чего ты дрожишь? Не тебя ведь захавал удав!

Ты можешь бухать целый день, и вообще – наслаждаться.

У нас же – Джавьер оступился случайно с моста

и плюхнулся в речку… Когда мы его отловили,

и наш лекаришка дыханием «в рот изо рта»

пытался его оживить, ну, а мы все застыли –

из глотки Джавьера внезапно ему же на грудь,

как пробка из бочки с шампанским, исторглась пиявка –

огромная, как помидор, неприятная – жуть!

Такая вот, блин, оказалась, в игре этой ставка.

Вот так, брат, француза подвёл этот грёбаный мост.

Когда он скончался, вдруг Мэннинг сказал, что пиявки

успели проникнуть сквозь глотку ему прямо в мозг,

а доктор добавил, что также проникли и в плавки.

По-правде сказать, я не верил тогда в чудеса.

Но час погодя, когда мы с нашим другом прощались,

я вдруг посмотрел на него, и увидел – глаза

на мёртвом лице, как живые, в глазницах вращались!

(О, как это было ужасно! Доныне во сне

видение это приходит кошмаром ко мне…)

Тем временем в джунглях сгущался тревожащий мрак,

истошными криками нас то и дело пугая.

Орали в листве попугаи на наглых макак,

макаки вопили в ответ на дурных попугаев.

Не помню, сказал я тебе – про пиявку в штанах?

Надеюсь, ты сам понимаешь, что там она ела…

Но что за дерьмо – в наших кружках? И как вы – в чинах! –

себе позволяете пить это? Странное дело!

Увы, и для доктора – жизни мучительный груз

утратил свой вес, как бывает порой на похмелье.

На шаг отошёл он с тропы – и лишь возглас и хруст

до нас донеслись из глухого провала ущелья.

Разбился – в лепёшку! Ведь там было метров пятьсот!..

И ты продолжаешь твердить мне, что жизнь – Божий дар нам?

Она – как пиявка, что кровь нам из глотки сосёт!

Как пропасть, где всё оборвётся с последним ударом.

Какой Божий дар? Уж скорее, она – это суп,

что варит Господь из двуногих костлявых отбросов…

А впрочем, не слушай. Порой я такое несу!..

(Под действием виски – вещаю, как старый философ.)

Но фиг с ним, забудем. Что проку погибших считать?

Я нынче надрался. Один хрен, все сдохнем когда-то,

как Тиммонс, Рострой, докторишка… Их там до черта

осталось лежать среди джунглей, как в битве солдаты.

Одних – лихорадка скосила. Другие – в пути

какую-то дрянь подцепили, загнувшись в мученьях.

Короче, к вершине горы умудрились дойти

лишь Мэннинг да Реву и я… Но и я облегченье

могу ощущать лишь тогда, когда грудь обожжёт

мне джином иль виски, иль добрым глотком русской водки.

Они – мой хинин. И коль ты не совсем идиот,

налей мне в стакан, чтоб не брякнуться с ножиком в глотке!

Гляди, моё солнышко, если я вдруг не допью –

то в шею твою могу впиться, как в горло бутылки…

Принёс? Молодец… Слушай дальше балладу мою.

Какого ей хрена пылиться в башке, как в копилке?

Мы вышли к дороге. И Мэннинг воскликнул: «Она!» –

увидев тропу, что сквозь гущу лесов протоптали

стада мастодонтов, шагая во все времена

к черте, за которой их ждали посмертные дали.

И эта дорога нас к пику горы повела.

Я был тогда молод… Не смейся, сейчас меня видя –

ведь это твой завтрашний день здесь сидит у стола

в таком затрапезном и непрезентабельном виде.

Осилив дорогу, мы молча смахнули слезу…

Вверху – было небо. И реяли птицы – внизу…

Увидев заветную цель, Мэннинг пулей вперёд

помчался, не в силах сдержать своего нетерпенья.

Мы тоже рванули, спеша посмотреть, что нас ждёт

за видимой кромкой, таящей своё откровенье.

И в страшном ущелье, что вдруг распахнулось у ног,

белел, упираясь в крутого откоса наклонность,

похожий на храм, что возвёл мастодонтовый бог,

из тысяч костей и скелетов огромнейший конус!

«Ты видишь?!» – схватил меня Мэннинг дрожащей рукой

за клочья лохмотьев, что были когда-то одеждой.

И, глядя вокруг – на безмолвный и вечный покой,

я вымолвил: «Вижу!» – и он тронул Реву с надеждой.

Но прежде, чем тот для ответа успел раскрыть рот,

у нас за спиною вдруг грянули грома раскаты –

как будто планете внезапно скрутило живот,

и ей пришлось пёрднуть в собрании аристократов!

Но Мэннинг не слышал. Он словно застыл, глядя вниз –

туда, где, омытая ливнями сотен столетий,

белела под солнцем, как им завоёванный приз,

та церковь из тысяч огромных слоновьих скелетов.

Но гром нарастал. От него даже землю трясло,

в которой остались Рострой, докторишка и наша

учёная – с задом худым, как на кляче седло,

и с сиськами – каждая! – словно античная чаша.

И, выйдя из джунглей, волной накатили слоны