Игорь Чиннов - Собрание соч.: В 2 т. Т .2. : Стихотворения 1985-1995. Воспоминания. Статьи.Письма.

Игорь Чиннов

Собрание сочинений: В 2 т. Т .2. : Стихотворения 1985-1995. Воспоминания. Статьи.Письма.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

О себе

Родился я давно — в 1909 году, 25 сентября, в Туккуме в семье юриста. Туккума не помню, но ясно вижу городки, балтийские, в которых случилось жить: уютнейшую Митаву (ныне Елгава) — «Покойся, мирная Митава», — писал Мих. Кузмин. И Юрьев, теперешний Тарту, с университетом «дней Александровых» и готическими руинами на горе, аккуратнейший, тихий городок. Позже была Рязань, с незабываемой зимой, блистающим снегом, розвальнями, бубенцами и внезапной весной, могучим ледоходом на Трубеже, свежестью воздуха прямо-таки прекрасной. А в Риге помню запах свежесрубленных елок, снежинки — и извозчиков в синих кафтанах, синие полости саней… На санях, увы, кататься не приходилось: денег не было.

В Риге окончил я Ломоносовскую гимназию, Латвийский университет: магистр юридических наук. А зарабатывать на жизнь стал поздно, долгие годы предпочитал бедность и досуг. И стихи — чужие, но и свои. Первая служба — в ТАСС, в латвийском его отделе ЛТА (Лета). Затем — фармацевтическая фирма Мэдфро (MEDFRO), откуда меня и угнали на работу в Германию, в Рейнскую область. Месяцев десять весьма безрадостных, хотя с возможностью читать (конечно, только немецкие книги, но включая Шиллера и Гете). И вдруг — освобождение, и американцы берут всех желающих насельников лагеря во Францию! Месяцы праздной жизни — Люневиль, Нанси, Реймс — и наконец я в Париже.

Тут помогла мне начавшаяся в Риге «литературная деятельность»: не «Мансарда», где напечатал я две статьи, и, конечно, не «Daugava» (статья о русской поэзии), а сотрудничество в престижнейшем журнале «Числа». Георгий Иванов, приезжавший в Ригу с Ириной Одоевцевой, захотел взять у меня какие-то писания («Это каша. Но это творческая каша») – и, начиная с 6-й книги «Чисел» по 10-ю, я там и представлял, единолично, «русскую литературную Ригу».

В Париже было безденежно, но прекрасно. В Париже было безденежно, но прекрасно. Я любовался, восхищался городом, наслаждался встречами с русской литературой. Чудеса! Уже через три недели по приезде я читал свое стихотворение (написанное за ночь перед тем) на вечере памяти Пушкина в русской консерватории, под портретами Шаляпина и Рахманинова. Сидели за столом Бунин, великолепный, Ремизов, хитрющий умница, затем Сергей Маковский, редактор знаменитого «Аполлона» очень «Ваше превосходительство», — и друзья и ученики Гумилева Георгий Адамович, Георгий Иванов — почти весь синклит! А в зале был литературный и художественный русский Париж…

Я слушал Адамовича (какой оратор!), Маклакова. Когда освоил французский, бывал в Сорбонне — академики говорили восхитительно. А на сходках русских поэтов мы читали стихи – очень часто это были стихи о России.

Да, все было, кроме денег. И пришлось мне уехать на заработки — в Германию.

Там тоже нашлись русские литераторы: Федор Степун, профессор, при Гитлере лишенный кафедры, Владимир Васильевич Вейдле, петербуржец, несший гроб Блока, писатель французский и немецкий, автор шести русских книг, для которого я скоро стал «милым другом», Гайто Газданов, автор повести «Вечер у Клер», Леонид Ржевский, москвич. Я почти прижился — и вдруг приглашение в США! Канзасский университет зовет меня на кафедру русской литературы: хочу ли я стать associated professor (Штатным профессором, англ.). За литературные заслуги, вот какие дела!

И я оказываюсь в центре страны Среднего Запада, в Лоренсе. Университет большой, видный, городок маленький — но это бывает. На второй день иду в магазинчик: по радио передают «Подмосковные вечера»! Сколько раз потом мои милые студенты пели и эти «Вечера», и «Катюшу», и «Сулико».

В Канзасском университете я пробыл шесть лет, потом был Питтсбург, затем Вандербилт в Нашвилле. А со стихами и лекциями побывал в сорока университетах, на двадцати съездах славистов — и т.д., и т.д.

Охотно бы и дальше читал студентам о Пушкине, Гоголе, Чехове — но подошел пенсионный возраст, кончал базар, и из любви к теплому климату переселился во Флориду. Брожу по пляжу, он вроде Рижского взморья, Юрмалы, бормочу русские стихи. Американцем не стал, просто живу здесь, а на вопрос, почему здесь, отвечаю, как чеховский татарчонок: превратность судьбы!

Мое писательство: долго писал красиво-бледные стихи, очень отжатые и сжатые со самом главном», лучшие слова в лучшем порядке, по завету Кольриджа. Никаких поэтизмов, ни одной инверсии родительного падежа (это и теперь так). Мелодичность при полной естественности. Затем изящную бледность сменила многокрасочность, яркость, пышная образность, метафоры, орнаментальность, оркестровка, роскошества: цветы, сады, дворцы, увиденные в разных странах. Но красоты уравновешивал гротесками, черным юмором; эстетство, в котором винюсь, бывало «не без иронии порой».

Темы? Банальнейшие: о прелести и краткости жизни. Ни одной новой мысли. Искателям идей моя поэзия ни к чему. Но кто ищет «только стихов виноградное мясо», по слову Мандельштама, тот, может быть, в ней кое-что найдет.

СТИХОТВОРЕНИЯ 1985-1995

К человечеству с прощальным словомОбратиться бы… Да лень.Вот в лесу осиново-сосновомПроплывает светотень.

Облака легки, светло-воздушны(Да, но в семь совсем темно).Люди были, в общем, равнодушны.Я не плачу: все равно.

Да и что скажу я им, скажите?Замечтаюсь, замолчу.Вот жучок, лесной подлунный житель,Пробирается к лучу.

Хлопотуньи белка или птицаКорм искать обречены.Лучше у медведя научиться:Завалиться до весны.

Люди… В общем, милых было мало.(Я и сам не очень мил.)Посмотри, как даль затрепетала,Свет за тучей просквозил.

О дожде прохладном, о негромкомГроме… Воздух — благодать.Современникам или потомкамЯ не знаю, что сказать.

Я побывал у начала Сахары,Видел пустыни в Перу, в Аризоне.Видел ночные лесные пожары,Страшную лаву в горящем вулкане.

Что же — потом ? Побываю, нестарый,На Орионе, на Альдебаране?Да? Навещу и Плеяды-Стожары,И Геспериды? Я полон мечтаний.

Нет, я шучу. Уж куда там и где там…Нет, по одежке протягивать ножки.Ты улыбнулась: не будет одежки,В небе придется гулять неодетым.

Ну а пока предосеннее поле,Сено сухое, начало заката.Скоро совсем не почувствую боли.Здравствуй, Разлука! И здравствуй, Утрата!

Вы говорите, что пора кончать,Но я не думаю, что надо.Я собираюсь описать опятьТуманное молчанье сада.

Я думаю запечатлеть навек,Как ветка яблони нагнулась,Как листопад шуршал, как выпал первый снег,Как вереница потянулась

На юг. Я расскажу, как черные кустыТуманно побелели за ночь,Как было в мире много немоты,И холода, и обнищанья,

И как зеленоватой желтизнойКрай неба медленно покрылся,И на прощанье радостью земнойЯ с кем не знаю поделился.

Голубой гуманоидУ постели сидит.Злые рожицы строитИноземный гибрид.

Металлический череп,Синеватая плоть.Шизофреник, истерик,Любит в вену колоть.

Он детей угощаетГероином во снеИ помочь обещаетЛюдям в звездной войне.

Скоро может быть поздно,А пока — благодать:Там, где сине и звездно,Нас готовы принять.

Но ленивое телоВидит нежные сны.И какое мне дело,Друг, до звездной войны?

Маленький, пленный и тленный,Тихо живу во Вселенной.Тихо доносится с поля:Где ты, свободная воля?

Хочется белой березеБыстро сбежать с косогора.Белая лошадь в обозеХочет прилечь у забора.

Хочется тени от лодкиЛетней порой оторваться.Хочется ночи короткойДолго еще продолжаться.

Хочется бабе сварливойСтать молодой и счастливой.Хочется мужу-злодеюВыиграть дом в лотерею.

Мы… Нам назначены роли?Что-то решаем и сами!В клетке подопытный кроликВольно прядает ушами!

Больше не с кем говорить,Больше не о чем жалеть.Нам вернут былую прыть,Коль возьмут большую плеть.

Брось, уедем в Трапезунд,Там не жарче, чем в аду.Если там начнется бунт,Переедем в Катманду.

Если выйдем из тюрьмы,То рассказ напишем мы.Если будет он сожжен,То полезем на рожон.

Глянь на карту. Грустно, гру…Сверху Темза, снизу — Нил.Мне о русских кенгуруДядя книжку подарил.

В этой книжке снимков нет,Неразборчива печать.Мне с тобой, дружок-сосед,Даже не о чем молчать.

– Мы в мире всё переиначим! —Переиначили? Отчасти.(Был ветер жадным и горячим.)И вы — верны своим задачам:Бороться за людское счастье?

Боролись долго и натужно —Петров, Рубинчик и Гонзалес(И ветер был сухой и вьюжный), —А людям-то совсем не нужноТого, что счастьем вам казалось.

Вы огород нагородили:Долой! Быть Петербургу пусту!Расправимся! Не пожалеем! —Вы успокоились в могиле?(Стал ветер северным, Бореем.)Да, огород нагородили!

Сажали лучше бы капусту,Как мудрый муж[1] в античном Риме.Между пореем и морковьюНе докучали бы плебеямСвоими правдами кривыми,Своей безжалостной любовью.

А поэты взяли да и вымерли,Парижане русские, давно.Только трое ждут Звезды-Погибели,Смотрят в оснеженное окно.

За окном погода петербургская.Не совсем, но можно помечтать.А мечта поэта — самодурская:Пушкин на мосту стоит опять!

Гумилев идет по снегу белому,Ищет заблудившийся трамвай,Тихо-тихо Блоку поседеломуГоворит: — Живи, не умирай.

Силуэт Георгия ИвановаНа мосту парижском одинок.Жаль поэта, мертвого, не пьяного.Ночь долга, он смотрит на восток.

Ну и шутку выдумала душечка!(Позавидовать? Не презирать?)Женушка, Ириночка, кукушечка,В Петербург вернулась умирать.

Всё бессмыслица, всё безделица.Перетерпится, перемелется.

Гололедица да распутица,Но над лужей роза распустится.

Все фантазии, все мечтанияВ это утро зимнее, раннее.

Вот и Рим, Испанская лестница,А на ней нагая наездница.

Ах, Годива[2], леди прекрасная,Вы для глаз ужасно опасная!

Белый конь, омела и жимолость,Мне, Годивочка, нелегко жилось.

Все же встретил я Вас в Италии –Небывалого небывалее!

Улыбнитесь мне благосклоннее,Альбионного альбионнее!

Вот и день прошел. Пролетел, смотри,И вернулись Вы в замок Ковентри.

Заблуждения, огорченияУлетают в небо вечернее.

Борьба за несуществование?Ее выигрывают многие.Недавно пьяная компанияПовесилась — совсем Ставрогины.Всех ку-клукс-кланов ку-клукс-кланнее.(Туманы осенью туманнее.)

Философ, увидав, как тонущийСтарался выбраться из проруби,Сказал: «Не трать, Фома, здоровьичка»,

– Над черным льдом летали — голуби?