Тонино Гуэрра - Мед (фрагменты)

Тонино Гуэрра

МЕД

(фрагменты)

Моей матери,

моему отцу,

моей бабушке,

моему дедушке,

прадедам

и всем

говорившим

только на диалекте

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Я на ходу вскочил в вагон, когда мне былочетыре дня за семьдесят. Я впредь уже не могтомиться в городе, ко рту притиснув ногти.И вот я у себя, в деревне, здесь мой брат.Полно пустых домов. Из тысячи двухсот нас нынчеосталось девять: я, как новичок, да вотПинела-виноградарь, Бина, брат, проживший в старом домевсе эти годы, Филумена, ее сынок-дегенерати троица пенсионеров там, на пьяццеони сапожничали здесь в былом.Другие разлетелись кто куда: в Америку, Австралию, к бразильцам,где чокнутый Фафин зарезал, говорят,кинжалом ягуара, думая, что это кот.Бригада каменщиков в тыща девятьсот двадцатом,шесть месяцев промаявшись в дорогеи одурев от моря, от реки, которой не предвиделось конца,сошла перед Китайскою стеною,пришедшей в запустенье от нехватки рук.Папаша Бины, прежде чем исчезнуть,писал оттуда по открытке в год,а здесь их звали «письма из Китая». В первомон спрашивал о здравии козы, что приболела в день его отъезда,в другом уведомлял, что ужинал змеею,а в третьем сообщал о женщине, что для него стирала,ну, а в четвертом — закорючки, словноих намарала курица, что, видно, означалоон стал китайцем, все забыл до слова.Мои-то никуда не сдвинулись: отецдержал торговлю углем, как и прежде,а мама на оберточной бумаге вела учет.Она была неграмотна и выводила палкидля хилой клиентуры и кружки — для тех, кто пожирней.Цифирь же помнила и, получив оплату,зачеркивала должников крестом.Здесь славный воздух и вода вкусней.Отвыкнув от машин, псы дремлют на дороге.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Мой брат работает телеграфистом на вокзале,где сорок лет не ходят поезда:еще в войну тут разобрали рельсы,из них, похоже, пушки отливали.Он ждет. Его никто не вызывает,он — никого. Последней телеграммой,пришедшей из Австралии, былата, что искала Рино Фабиота, закопанного в землю.Когда однажды я пришел, мой братпод жестяным навесом, как всегда,держал в карманах руки, вросши в воздух,исклеванный пролетной стаей птиц.В траве был различим прямоугольник,которым проходили поезда. Теперь травоюбродила курица и преспокойнопрошествовала, не взглянув на нас.

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

Пирина Эви звали по отцу,тому когда-то отдал имя дед,Пиринам Эви, в общем, нет конца,их медвсегда припахивает мятой. Их усадьбана полдороге к морю, далекокак от деревни, так и от долины.А знаете, в Америке весноюв долинах персиков и яблонь поездаразвозят ульи, чтобы пчелы,как сводники, свели к цветку цветок:у веток-то, понятно, нету ног,чтоб капля чашечку оплодотворила.Пирин и помогает им весною:он с ульями шатается округой,лежит себе в теньке, покуда пчелыбрюхатят, распаленные, цветок.Так и родятся фрукты, а иначени персиков, ни яблок — ничего.

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

Бина жила в лачугена кривоватой улочке, водясвою козу на выпас вдоль канав.Никто не знал, кто Бина — женщина, мужчина:грудь вроде есть, но и усы при этом,горные ботинки.Мальчишками мы силились дознаться,не разглядим ли что-нибудь под юбкой,но Бина редко разжимала ноги,обмотанные длинными трусами.Никто не знал, была ль она с мужчиной,хотя б с животным, но, как говорят,она учила старшую из трех сестер-американок,как надо правильно доить козу,твердя: «Зажми сосок в кулак, тяни сильнее,не отпускай». Порой она ладонью накрывалаей руку и последние движеньяпроделывала с ней, чтоб дать той убедиться,что можно выжать каплю из соска.Ей скоро стукнет сто. Она проходитвслед за козой и не глядит нам в лица.

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ

У Пидио была женаи по субботам занималась стиркой,а сам он появлялся ровно в полденьпомочь ей с выжиманьем простыней.Встав среди улицы,он превращал их в длинных белых змей,вода с которых капала на землю.А нынче он остался без жены,завел себе дрозда для утешеньяи коротает вечера на пьяццес двумя сапожниками — Джепи, Нано,которым он тихонько напевает«Страсть губит» из джордановой «Федоры».

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ

Пожухлый лист не облетал с ветвейбезветрие, всю осень полный штиль.Стволы пылали, словно фокарины[1].В Мареккье, под горою, — монастырь,давно заброшенный, где во двореполным-полно ореховых деревьев.Мы с братом пробрались туда в дыру,чтоб погулять под старыми стволами,в которых дремлет розовая тучка.Когда ж мы грянули в колокола, их гулосыпал наземь старую листву.И сразу стали голыми деревья.

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ

Лило сто дней как из ведра, и влага,пробравшись по траве, между кореньев,в библиотеке залила писанья,что монастырь в своих стенах берег.Когда ж настали солнечные дни,Саят-Нова, молоденький монашек,по лестнице втащил тома на крыши,раскрыв их, чтобы солнце просушилоподмокшие страницы.Весь этот месяц продержалось ведро,и на коленях во дворе монашеквсе ждал, чтоб книги подали хоть признак жизни.И как-то утром слышит: по страницампрошел под ветром будто шепотокказалось, пчелы унизали крышу.И он заплакал, слыша голос книг.

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

Безлюдно нынче в доме розоватому поля, где кипела суетняи гомонили конские базары.Скрежещут ставни, рушась на куски,и персик в комнате пустил росткииз косточки, оброненной когда-то.Тут жили три сестры-американки,семья Фафина, полудурка-бразильянца,который, помню, в Генуе карету наняли заявился к ним спустя три дня,без медного гроша в кармане.Однажды старшую нашли под утроутопшей в нашей речке, нагишом,и только косы ей лицо закрыли,вторая подалась в бордель Феррары,а третью, волновавшую меня,на празднике под звуки граммофонаповел мой брат, держа ее за плечи,а я глазел, пока они кружили,на желто-белые квадраты пола.

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

Два дня назад пришел ноябрь, и в воскресеньеупал такой туман — хоть режь его ножом.Деревья выбелило инеем, поля, дорогилежали будто в простынях. Но вышло солнцеи высушило мир, лишь в затененьяхеще покуда сыро.Пинела занялся подвязкой лозжгутами из сухой травы, которую держал за ухом,а я о городе рассказывал ему,о жизни, что промчалась, будто миг,о том, что я измучен страхом смерти.Тогда он перестал шуршать пучками,и стало слышно воробья вдали.— Страшиться? — он сказал. — Смерть нам не докучает.Она приходит в жизни только раз.

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

Дождит — и, кажется, тебе промыло кости.Град — и почудится, что будто в самом делекузнечики попрыгали на плечи.Ну а туман все мысли гонит прочь,и лишь незатухающие свечиеще горят в мозгу.Прошло три дня, как на поля и тропылегли снега.Мы с братом поутруувидели огромные следыневедомого зверя. Не медведь ли?Они вели с окраины деревни,а посредине площади исчезли,как будто зверь вспорхнул оттуда ввысь.

ПЕСНЬ ТРИНАДЦАТАЯ

Я полюбил тростник еще мальчишкойи приносил его тайком с реки,пока он был зеленый.Все лето я сушил его на солнцеи собирал почти что невесомым,как комариный воздух.А зимою,когда от стужи скрежетали костии кошки кашляли под абрикосом,я пробирался на чердак, украдкой,и руки грел в просушенных тростинах,еще дышавших солнечным теплом.

ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Пчелою, постучавшейся в окно,пришла пора хорошего сезона.Сегодня Бина сбросила ботинкии босиком шагает за козой.А солнце луч продернуло сквозь ушкоиголки, что в руках у Филумены.Пинела-виноградарь буркнул «баста»и в землю закопал свою мотыгу.Пришел домой с работы даже брат,хотя не может усидеть на местеему все чудится стучанье телеграфа.И на дворе у нас трава пробиласьсквозь плотно утрамбованную коркучтоб мне напомнить, как я постарел.Я взял и раздавил ее подошвой,как будто в доме расплодились черви.

ПЕСНЬ ПЯТНАДЦАТАЯ

Уже кончался март, когдасошла на горы и долину туча.Она была черна и неподвижна,стояла — ни вперед и ни назад.Она то горбилась, то расползаласьпо высоте, то принимала форму бочки,копны и нескончаемой змеи,вскрывалась веером, который был так тонок,как будто мошкара пестрела в небе.Мы с братом думали — а с нами и другие,что, может быть, скворцы вернулись из России.А туча стала темным, грузным шаромпод цвет свинца, накрыв овальной теньюполя. Она то прикасалась к почве,то поднималась, оставляя пятна,похожие на пепел от костра.И вот немного погодя долина,зеленая от листьев, трав, хлебов,вся побелела, как лицо в испуге.А туча разом прянула за горыи след ее простыл.Наверно, саранча?

ПЕСНЬ СЕМНАДЦАТАЯ

Мой брат шагает — руки за спиной,ест — на столе распяливает локти,ботинок завязать — ногойупрется о приступку, умыватьсяначнет от стужи ахать и стонать,усы торчком и в шляпе — на кровать,а повернуться — так всегда всем телом,как будто проглотил аршин.И жесты те же, что я знал когда-то:прикуривает — спичкой о подошвуи держит ложку, стиснув в кулаке.Порой встает и застывает, глядякуда-то в угол комнаты, с прищуром,и громко облегчается от газов,как некогда отец.

ПЕСНЬ ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Когда у Пидио удрал из клетки дрозд,то мы обшарили весь двор,и, чуть скользнет над нами тень, казалось,что это дрозд. Но это был не он.Однажды вечером на камыше заборавдруг что-то темное легонько закачалось,сверля нас глазом — острием ножа.Мы тихо отступили от окошкаи притворились, что переставляем стулья.

ПЕСНЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Раз поутру стою на летнем солнцеи вижуулицы наполнились народом,как прежде, в бытность шелкового рынка.От коконов топорщатся мешки,горой раздулись фартуки торговок…Но тут же все исчезло без следа;гляжу: а я торчу, как гвоздь, на пьяцце,наедине с моей горячей тенью.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТАЯ

От крупных капель прянули кусты,и мы глядели, прислонясь к стеклу,как дождь промоет сжухшиеся листья.И полило, да так, что дай-то боже!Мы поскорей стакан на подоконник,чтоб сантиметрами воды измерить дождик.В четыре снова заблестело солнце,и наш стакан искрился мокрой дрожью,наполнясь до краев.Мы разделили воду пополами после сравнивали их на вкус:колодезную с этою, с летучей,в которой сохранялся запах молний.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Лист с абрикосов начал опадатьв июле, и потом до сентября.Мы с братом эти листья собиралии, ради развлечения, считали:тыща один… и тыща два… и тыща три…Другой подхватывал: тыща четыре… тыща пять…Напев, который длился до заката.Так мы насобирали три мешка.Наутро брат не вышел собирать.А почему — не хочет отвечать,я лишь потом дознался — от обиды:я в шутку обозвал его болваномза незасчитанный случайно лист.Я, помнится, сказал: две тыщи два. Он: две четыре.Ну а две тыщи три куда же подевал?..И десять дней играли мы в молчанку. Встанеми друг на друга не глядим; едим потупясь.А между тем туман и изморось все чащенам сзади оседали на пальто.По вечерам мы пригоршней в огонькидали листья и глядели в пламя.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Осеннею порой, когдадеревья были голы,в сумерках сошлак ним туча птиц,уже почти без сил,и густо унизала ветки.Казалось, это возвратились листья,и ветер их рябил.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Сегодняшнее утро брат был заняткопаньем в ящиках — все что-то там искал:обшарил шкаф, пиджачные карманы,пальто и, с головой уйдя в комод,вываливал оттуда барахло.Перевернул вверх дном всю кухню,сновал по комнатам,не глядя на меня.Когда ж он перерыл мою постель,я не стерпел: что ищешь? — говорю.— Не знаю. Поначалу вроде б гвоздь,нет — пуговицу, после мне хотелось кофе,ну, а сейчас хочу, чтоб ты сказалхоть что-нибудь, хотя бы даже глупость.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Мы из окна, облокотившись, с месяцразглядывали крошечный участоквнутри забора. И настало лето.Теперь мы в тишине пустынных улицбредем молчком, не глядя друг на друга,как будто незнакомы.И лампочки не гаснут до полудня,обставши площадь кругом,поскольку в муниципалитетео нас забыли,и они на солнцепохожи на безумных светлячков.Булыжник под ногой,когда-то скользко-новый,сейчас пружинит, спрятанный травой.Когда темнеет, мы ложимся наземь,руками трогая траву между камнями,как поредевший старческий затылок.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Я смастерил шалаш для наблюденьяи день-деньской смотрел на ход рекис удобного сиденья.Однажды вечером гляжу,а по теченьюбелесенькая уткас птичьего двора,который держит брат,живущий в домевыше по реке,где та спешит с нагорья на равнину.Потом, смотрю, за ней плывет вторая,и третья, и четвертая за третьей.Так по одной в неделю.Тут я понял,что это выплывают по водете мысли, что мне посылает брат.А как-то утром вижу:птичий дворнесется по теченьювсей гурьбой,и утки возле шалаша мятутся.Я убежал и затворился в доме,боясь, что это все дурные вести.Тут я упал с постели в темноте,и брат, зажегши свет, пришел мне на подмогу.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Руки в карманы, руки из карманов,встать в центре комнаты,пройти к стене — уснулипо щелям тараканы?Вернуться и присесть на табуреткуперед лежащим братом.Потом мы оба выбрались из домаи постояли посреди дороги,меж тростниками.А над горами солнце догорало,над морем полная луна крепчала,верхом на муле;их круги друг в друге отражало.И мы, взглянув на этот и на тот,дивились, что два солнца нас обстало.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Мне кажется, что скупостьедва ль порок в преклонные года,когда уже разъеден скукой мозг.Я в семьдесят сумел ее бежать:стал в доме свет гасить к шестому часу,хоть вечно всюду спотыкался брат.Теперь вот обгорелым спичкам рад:они годятся чистить ваткой уши.Короче, я с восхода до закатавсегда в делах:слежу, чтоб брат поменьше в молококлал сахара, а сам, полакомясь медком,по воскресеньям тщательно вылизываю ложку,отгородившись дверцами буфета.Обходимся без скатерти — бумагой,что после пригодится на растопку.Ну а приспичило подняться ночьюбери свечу, другой лежи впотьмах.И так проходит час, и день, и месяц,и голова работает неплохо.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Нас нынче утром голос разбудил.Верней, не голос, а скорее крик.Как будто имя, может быть, мое. Окно раскрыли:нет никого, и комнаты пусты,и под кроватью никого, и на дороге.Пригрезилось? Но разве же моглодвоим пригрезиться одно и то же?Нет, это голос звал из темноты.Мужской иль женский?

ПЕСНЬ ТРИДЦАТАЯ

Мы заперлись на десять дней в потемках,с утра до вечера валялись на постелях.Болтали обо всем: что стал длинней арбуз,что персик водянист, что ласточек уж нет,что, если землю не смешать с навозом,она становится совсем как пепел.Ночь напролет тянулся разговоро качестве зернаи о «ментане», которой больше нет:она не полегала и в грозу,не то что этот сорт, длиннее голодухи:чуть что — полег, проворней всякой шлюхи.А в общем, горько было знать, что миридет ко всем чертям. Но как-то на рассветемы вытащили, заглянув в комод,два праздничных, забытых там костюма.Глядь, мой пиджак и брюки впору брату,а все его как сшито на меня.Не думая, куда пойдем, открыли двери,и перед нами, в поле, отделенномдорогою, — вишневники в цветупируют, оттененные лазурью.Тут мы застыли оба на ступеняхи разом, не произнеся ни слова,сняли шляпы.

ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Стою и вижу со двора, что братглядит в окно. Я почешусь — он тоже.Я скину шляпу — он тому и рад:свою ответно скидывает с маху.А я — пиджак, и галстук, и рубаху!расхристан, как юнец для потасовки.Мы пять минут глядели друг на друга.Я повернулся и пошел на пьяццу,и он не стал торчать в окне, похоже.

ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Я двадцать дней тому назад в стаканна столик у окна поставил розу.Потом, когда заметил, что вот-вотс нее слетят свернувшиеся листья,уселся рядом, глядя на стакан,чтоб уловить момент ее кончины.Так я сидел над нею день и ночь.Я принял первый лепесток в ладонина следующее утро, в девять.При мне еще никто не умирал,и даже в день, когда скончалась мать,я был в пути, далеко, на дороге.

ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Сперва забарахлил будильник,следом встал брегет, подаренный когда-то братузнакомым машинистом. Мы определяли часпо солнечным лучам на кухне, где сначалаони пускали зайчиков, дробясь о край буфета,и это ровно девять означало,а там, как доберутся до стаканов, и полдень наступал.Потом, попозже, яркое пятно, смещаясь,плясало по гвоздями путь его постели огибал,чтоб в шесть исчезнуть где-то в паутине,свисавшей с потолка. Когда дождило,то вороватый слух по звукамна улице подсказывал нам время.Услышишь Бину, что бредет с козою,и семь утра, а в полдень им домой.Сапожники едят уже к закату,уносят стулья, покидая площадь.А между тем цикады замолкают:их завораживает сумрак. Филуменаза сито принимается в два ночи.Но в воскресенье мы спутали шесть пополуднис шестью утра и поняли, что впрямьи винтики в башке, похоже, староваты,пришли в негодность.

ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Вода, огонь, а после — пепели кости среди груды пепла,дрожанье воздуха вокруг земного шара.Где зелень листьев, травы? Где горохи женские персты, шуршащие стручками?Где розы и гитара, пес и кот,булыжники, соседские заборы?Где рты поющих, численник, река?Молочность груди? Где повествованья,коль от потухших свеч — ни огонька?Где Время в повторенных днях недели,часов-секунд размеренный отсчет?Кружится Солнце, и мелькают тенипредметов без движенья.Где я сам? Где тот?Венеция проблескивает снизускоплением костей в морских волнах.Но будет день, когда из горних вратобрушится в глубины пыли голос,веля, чтоб вышел для ответа тот,кто изобрел все это:и колесо, и циферблат, и числа,и флаги на карнизах.Тогда Адам с поднятой головоюпредстанет перед Негасимым Светоми скажет, что дарованный нам медбыл подан нам на острие меча.

ПЕСНЬ ПОСЛЕДНЯЯ

Обоих братьев погребли под дубом,вблизи осевшего креста графинихозяйки сорока усадьби экипажа на резиновом ходу.Они от пасхи и до рождества прожили взапертии даже в окна не показывали носа.Потом дознались, что один из нихдержал другого на воде и хлебе,нещадно понося его при этом.Когда монахиня-сиделкавыломала дверь,они казались кучами навоза.В больнице оба прожили с неделю.Они лежали на соседних койках,разделены всего лишь табуретом,в лицо друг другу так же не смотрели,но до конца не разжимали рук.

Примечания