Агата София - Серый морок дневного неба. Ad libitum, или От фонаря на коду. Маноромижор (сборник)

Агата София

Маноромижор

© Агата София., 2015

© ООО Издательский дом «БИБЛИО-ГЛОБУС», 2015

Серый морок дневного неба

Роман-новелла

Часть первая. Звук

«Что было, то и будет; что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем»

Слово сказано и, подобно камню, брошенному в гладь воды, рождающему круги от себя, будоражит оно дух мой, и осознание смысла его волнует и колышет легко стоячие воды памяти моей. Небеса разверзлись неслышно. Искушение, исторгнутое ими, имело голос: мужской, сильный, красивого тембра, с обилием обертонов. Искушение пело… Голос проникал в кровь, полностью замещая ее на время звучания трека: то растекался по венам, растягивая их стенки до болезненной прозрачности, наполняя волнующей энергией; то скручивал все естество мое в немыслимые сплетения грубыми корабельными канатами, превращая паруса души моей в лохмотья. Обладал ли голос таким магическим свойством сам по себе или слышался мне таким под воздействием бесконечных откровений о том человеке, кому он принадлежал, теперь значения не имеет, да и не может иметь, так же как и все, что сбылось и не сбылось, теперь не вызывает во мне ни раскаяния, ни сожаления.

Моя семейная лодка уже близка была к берегу, который имел от сходней две дороги, и два единственных ее пассажира жаждали коснуться суши, предвкушая свободу.

Ласковый ветер перемен, с легкостью облетевший опустевшие покои дворцов моей судьбы, с присущей ему бесшабашностью, беспечностью и, возможно, поспешностью распахнул все двери.

И настал день, когда Звук голоса обрел определенные телесные очертания его обладателя.

И предстал он пред очи моя.

И узнала я его и приняла его в сердце моем.

Голос

Благословенное время отсутствия пейджеров, мобильных телефонов и определителей номеров! Как естественно просто было смотреть на телефон и надеяться на чудо: «он» позвонит…

Ты с волнением берешь трубку и слышишь его голос, который так вдруг врывается в твою жизнь и попадает сразу в твое сердце. Потом, все также волнуясь, на вопрос, что новенького написала, отвечаешь: «Нет, ничего особенного», – вот, может быть, один набросок рискнешь показать. Голос настаивает. Он не просто готов это услышать, он готов слушать. Запоминаешь это? Кладешь в сердце как величайшую драгоценность? Правильно делаешь. Потом только поймешь, что это – твоя реликвия. А сейчас только чувствуй, интуичь, и этого достаточно.

Читаешь, проговаривая привычное: «Сейчас, я поищу, написала на каком-то клочке». Тетрадка лежит около телефона, но это – твоя тайна. Он не должен знать, как ты ждала звонка. Потом еще что-то говоришь из «обычного»: что «не очень идет», и что сама чувствуешь, что это совсем «не то». Слышишь мягкоснисходительное, что «так» ты говоришь всегда, и что он готов слушать и ждет. Читаешь. Волнуешься и сдерживаешь дыхание, чтобы он не распознал твое волнение. Он терпелив. Он не говорит тебе о том, что чуткий телефонный динамик передает прямо в его ухо все то, что ты хочешь скрыть. Он пережидает твои нервные задержки дыхания и нарочитое выговаривание слов совсем «недрожащим» голосом. Он слышит главное: твои рифмованные мысли, облаченные в чуть наивные философствования и в аллегорию образности – твои стихи. Только стихи. Он знает, что ты не станешь задавать тривиальные вопросы про «что» и «как». Это – принятая тобой и им форма ваших разговоров. Ваши отношения похожи на аневризму: все порвалось пополам, и остались лишь тонкие жилочки, соединяющие некогда единую ткань. Вот через эти тонюсенькие жилочки ты осторожно проталкиваешь все и дрожишь ты от страха, как бы этого всего не было для этой жилочки слишком, и она попросту не лопнула насовсем.

Думаешь, что на самом деле ты для него еще что-то значишь, иначе он бы не звонил. Ну, не из-за стихов же? И уж совсем не хочешь думать о том злосчастном дне, когда он больше не позвонит. Поэтому ты оставляешь в разговоре лазейки, заманиваешь его тем, что учтешь его замечания в виде дружеских советов, что перепишешь, и тебе хотелось бы это ему показать. Просишь что-то его узнать, или что-то прочитать в книге (которую, разумеется, может прочесть только он) для тебя. Не настаиваешь, не кокетничаешь, не намекаешь, но ожидаешь… постоянно ожидаешь только одного слова: «Увидимся?»

…Их не так много, твоих стихов того периода, они записаны в тетрадки и убраны подальше, есть большая вероятность, что часть из них потерялась. Но они живут где-то, как метки, маркеры, и по ним ты возвращаешься в свое прошлое. Ты его покинула с какой-то невероятной поспешностью. Словно покидала вещички в чемодан и сбежала. Ты оставила там что-то, и это что-то не очень удобно укладывается в свою, отведенную для него, ячейку твоей памяти.

Перед тобой лежит номер его телефона. Ты берешь в руки листок, потом откладываешь, непременно куда-нибудь на видное место. Ты делаешь так уже несколько дней или неделю. Ты держишь телефон в руке и понимаешь, что не можешь набрать последовательность цифр, написанную на клочке бумаги: время простых и доступных коммуникаций смущает тебя.

И еще ты страдаешь от сегодняшней собственной прозрачности: кто-то определит твой номер, время звонка и еще хлеще: «вычислит» по спутнику твое местонахождение.

А ты… А вдруг ты хотела быть неузнанной и намеревалась лишь убедиться в том, что в телефонной трубке все тот же голос…

Я! Все – мое!

Конец того лета, хоть и пропечатан датой поступления в синей дипломной корочке, был твоим рождением для новых открытий, совершенно не связанных с графой «квалификация», что в той же дипломной корочке. Эти открытия коснулись лишь невидимых основ твоей души.

Была осень. Она просто наступила, соблюдая свое природное расписание, накрыв своей притязательной, легкой, кокетливой, пестрой накидкой все треволнения абитурьентского лета: сомнения, внезапные вспышки осознания своей одаренности и ничтожества одномоментно, томительные ожидания результата конкурсных этапов, радость, выплескивающуюся слезами и объятиями с какими-то совсем малознакомыми, но уже «своими» однокурсниками; дикие пляски с ними же, обнявшись…

Прохладным ветром осень чуть остудила ощущение неумещающегося в груди счастья, которое прорывалось беспричинной улыбкой, заставляя ответно улыбаться пассажиров электрички, везущей тебя на дачу: там ждали дети, под присмотром всех возможных бабушек, и «пра», и дедушек, совершенно не понимая, почему время от времени те предлагали им сегодня «поругать маму», что бы у нее все получилось, и она поступила в свой…

Вы поступали в какой-нибудь творческий вуз?

Тогда Вы понимаете. И тогда была осень…

Осень словно катилась вперед, закручивала над тропинками спиральки из поднятых в воздух листьев.

Куда она так торопилась, эта осень? Куда так торопилась ты сама, бежавшая по этим тропинкам. К чему ты так стремительно летела вперед по ним в институтском парке меж красавцев дубов и еще каких-то лиственных.

Твоя небольшая близорукость позволяла свершаться добровольному самообману, и целый лес, а вовсе не маленький парк, становился стеной перед тобой всякий раз, когда ты бодро вышагивала с утра от электрички на лекции.

Ты жаждала этого обмана. Стирались границы этого парка или леса – стирались твои внутренние границы. Нечто новое вошло в тебя, необъяснимое, но очень приятное: волнение и даже предвкушение чего-то неведомого от полученной вновь свободы, от ощущения молодости и от опьянения этим неожиданным ощущением.

Твоя прежняя, тщательно исполняемая то ли партия, то ли функция жены и матери со всей присущей ей серьезностью и основательностью вдруг отдалилась от тебя, как старательно сыгранная роль, в снятом с программы спектакле.

Это была иллюзия, конечно. Заканчивались занятия, и дорога домой возвращала тебя в реальность. Но пока ты была здесь, ты радовалась сидению за партой больше, чем другие однокурсники. Для них институт был этапом, а для тебя возможностью, уже неожиданной, получить назад время своей беззаботной юности, милостью прожить его. Понимала ли ты это тогда? Чувствовала – это точно.

Тогда ты не представляла еще, чем и как поплатишься за эту сомнительную удачу задержаться во времени, но и сейчас, пройдя все тернистые повороты судьбы, ты не отдашь ничего и не поделишься ни с кем даже капелькой той боли, которую тебе пришлось изведать. Я! Все – мое!

Подобное себе. Ирка

Будильник давно отставлен в сторону. Твои глаза открываются сами ровно в положенное время. Поспать еще? Нет! Жить! Не упустить ни малейшего мгновения из чудесной и наполненной новым смыслом теперь жизни.

Бежать от реальности предстоящего развода, от угрызений совести, которые рвут тебя на части всякий раз, когда ты слышишь вопросы детей: «Где папа?» и «Скоро ли он вернется из «командировки?» Утопать в раскаянии и счастьи, прижимая к себе их маленькие теплые тельца, обещая, что все будет хорошо.