Борис Слуцкий - Покуда над стихами плачут... Страница 31

«Господи, больше не нужно…»

Господи, больше не нужно.Господи, хватит с меня.Хлопотно и недужнодень изо дня.

Если Ты предупреждаешь —я уже предупрежден.Если Ты угрожаешь —я испугался уже.Господи, неужелия лишь для страха рожден?Холодно мне и суетнона роковом рубеже.

Все-таки многоначалиебольше надежды дает,проще спасти свою душуи уберечь свою плоть,чем если молотом тяжкимсудьбы немолчно куетне подлежащий обжалованиюединосущный Господь.

Но никуда не денешься.Падаешь, словно денежка,в кружке церковной звеня.Боже, помилуй меня!

Березка в Освенциме

Ю. Болдыреву

Березка над кирпичною стеной,случись,   когда придется,     надо мной!Случись на том последнем перекрестке.Свидетелями смерти не возьмуплатан и дуб.И лавр мне — ни к чему,С меня достаточно березки.

И если будет осень,   пусть листокспланирует на лоб горячий.А если будет солнце,   пусть востокблеснет моей последнею удачей.

Все нации, которые — сюда,все русские, поляки и евреиберезкой восхищаются скорее,чем символами быта и труда.

За высоту,за белую корутебя   последней спутницей беру.Не примирюсь со спутницей   иною!Березка у освенцимской стены!Ты столько раз   в мои     врастала сны,случись,   когда придется,     надо мною.

О себе. О поэзии. О поэтах

Гнев

Пропаганда и рассказы освобожденных жителей, запах самого словечка «фриц», историческая нелюбовь к «колбасникам» обусловили специфическое отношение наших солдат к немцам — не презрение, не злобу, а брезгливую ненависть, отношение, равное отношению к лягушкам или саламандрам.

Капитан Назаров, мой комбат, ландскнехт из колхозных агрономов, за обедом рассказывал мне, как он бил пленных в упор, в затылок из автомата.

— Зимой 1941 года на Воронежском фронте взяли в плен сорок фрицев. В штаб армии привели двоих из них. Часть пленных убили штабные офицеры — из любопытства. Остальных заставили снять шинели — «щоб воши их не грызлы». Фрицы «потанцювалы» в открытом кузове, а потом померли потихоньку. «Ось мы идем и чуем — щось торохтит у кузове, як та мерзла картофля. Роздывылысь — а то фрицы, вже застыглы. Мы их повыкыдывали из машины, тай позакыдывали снигом».

20 февраля 1943 года на станции Мичуринск наш эшелон стоял рядом с эшелоном пленных. Здесь были итальянцы, румыны, югославские евреи из рабочего батальона.

На платформах валялись десятки желтых трупов. Их крайняя истощенность свидетельствовала, что причиной смерти был голод; однако достаточно было взглянуть в окно, чтобы понять, что пленные страдают от жажды больше, чем от голода. Через окна шла жуткая торговля. Жители подавали туда грязный снег, смерзшийся, февральский, политый конской мочой, осыпанный угольной пылью. За этот снег пленные отдавали часы, ридикюли, кольца, легко снимавшиеся с истощенных пальцев. Вдоль окон ходила маленькая девочка с испуганными глазами. Она давала большие куски снега — бесплатно. Я подал пленным несколько кусков и приказал страже немедленно напоить их. В окне югославский еврей в бараньей шапке кричал скребущим по душе голосом: «Я хочу работать! Я не виноват! Я не хочу умереть с голоду!» Я знаю правительственные установки об обращении с пленными. Их выполнение скрывает не жестокость, не мстительность, а лень. Мы народ добрый, но ленивый и удивительно не считающийся с жизнью одного человека.

Мне рассказывали один из разительных примеров этой разбойной доброты. Зимой разведчики поймали фрица. Возили его за собой три недели — в комендантской роте. Фриц был забавный и первый в дивизии. Его кормили на убой — тройными порциями пшенной каши. Наконец встал вопрос об отправке его в штаб армии. Никому не хотелось шагать по снегу восемь километров. Фрица накормили досыта — в последний раз, а потом пристрелили в амбаре. Этот пир перед убийством есть черта глубоко национальная.

Однажды на командном пункте дивизии офицер допрашивал немца. Его знания языка строго ограничивались кратким четырехстраничным разговорником. Он беспрестанно лазил в разговорник за переводами вопросов и ответов. В это время фриц дрожал от усердия, страха, необычайного холода, а разведчики сердито колотили по снегу промерзшими валенками. Наконец офицер окончательно уткнулся в разговорник. Когда он поднял голову, перед ним никого не было. «А куда же вы девали фрица?» — «А мы его убили, товарищ лейтенант».

Зимой, после приостановки наступления, фронт стабилизируется. На позициях воцаряется тишина. Делать нечего. Живешь — от завтрака до обеда, от обеда до ужина. Через нейтральную полосу лениво переругиваются рупористы. В землянках режутся в карты и рассказывают похабные анекдоты. В такое-то времечко командир дивизиона, мой знакомый, пережил необычайные приключения. В стереотрубу он заметил, что из-за дома вышел немец — толстый, наверное, рыжий, с котелком каши в руках. Кашу есть собрался. Комдив немедленно позвонил на огневые, указал координаты, приказал израсходовать на фрица 18 снарядов. Все они разрывались «почти рядом»: «Он в окоп, я по окопу, он в траншею — я по траншее, он в дом — я по дому. Прямое попадание. Смотрю: где фриц? А он уже выскочил из-под известки, бежит, в руке котелок. Так и удрал в блиндаж. Вот, наверное, пообедал со вкусом».

Жестокость наша была слишком велика, чтобы ее можно было оправдать. Объяснить ее можно и должно. В октябре 1944 года я вещал с горы Авала — огромного холма под Белградом, увенчанного гранитным капищем неизвестному солдату. По склонам Авалы выходили из окружения три разбитые немецкие дивизии. Мою машину прикрывали партизаны. Пока грелись аккумуляторы, я разговорился с солдатом из русской роты — бывшим сельским учителем из Западной Сибири, немолодым уже человеком с одухотворенным и бледным лицом. Вот что рассказал мне учитель о Кёльнской яме:

Нас было семьдесят тысяч пленных.В большом овраге с крутыми краями.Лежим безмолвно и дерзновенно.Ржавеем от голода в Кёльнской яме.

Ногтями, когтями, камнями — чем было,Чего под рукою обильно, довольно,Мы выскребли надпись над нашей могилой,Письмо бойцу — разрушителю Кёльна!

«Товарищ боец, остановись над нами.Над нами, над нами, над белыми костями.Нас было семьдесят тысяч пленных,Мы пали за родину в Кёльнской яме!»

О немецкая нация, как же так!О люди Германии, где же вы были?Когда меднее, чем медный пятак,Мы в Кёльнской яме от голода выли.

Когда в подлецы вербовать нас хотели,Когда нам о хлебе кричали с оврага,Когда патефоны о женщинах пели,Партийцы шептали: «Ни шагу. Ни шагу».

Читайте надпись над нашей могилой!Да будем достойны посмертной славы!А если кто больше терпеть не в силах,Партком разрешает самоубийство слабым.

О вы, кто наши души живыеХотели купить за похлебку с кашей, —Смотрите, как, мясо с ладоней выев,Встречают смерть товарищи наши!Землю роем когтями-ногтями,Зверем воем в Кёльнской яме,Но все остается, как было, как было! —Каша с вами, а души с нами.

Так какие же сроки нужны для того, чтобы забыть о Кёльнской яме? Какие горы трупов, чтобы ее наполнить? Кто из нас, переживших первую военную зиму, забудет синенький умывальник в детском лагере, где на медных крючках немцы оставили аккуратные петельки, — здесь они вешали пионеров, первых учеников подмосковных школ. Нет, наш гнев и наша жестокость не нуждаются в оправдании. Не время говорить о праве и правде. Немцы первые ушли по ту сторону добра и зла. Да воздастся им за это сторицей!

Себастиан Барбье

Пленного немца Конрада Каневского, который трудился на меня в 1944 году, солдаты называли Кондрат. Его заместитель Себастиан Барбье, революционный эсэсовец, был соответственно перекрещен в Севастьяны.

Барбье был типичным немцем ближайшего будущего. Еще в 1943 году он понял, что, собственно говоря, все кончено. Полвека необъявленных войн изжили себя. Им на смену шли пятьдесят лет широко рекламируемого возмездия.