Андрей Вознесенский - Тьмать Страница 34

Из «Дамы треф»

Благослови, Господь, мои труды.Я создал Вещь, шатаемый любовью,не из души и плоти – из судьбы.Я свет звезды, как соль, возьму в щепотьи осеню себя стихом трёхперстным.Мои труды благослови, Господь!Через плечо соль брошу на восход.(Двуперстье же, как держат папироску,боярыня Морозова взовьёт!)С побудкою архангельской трубыне я, пусть Вещь восстанет из трухи.Благослови, Господь, мои труды.Твой суд приму – хоть голову руби,разбей семью – да будет по сему.Господь, благослови мои труды.Уходит в люди дочь моя и плоть,её Тебе я отдаю, как зятю, —искусства непорочное зачатье —пусть позабудет, как меня зовут.Сын мой и господин её любви,ревную я к тебе и ненавижу.Мои труды, Господь, благослови.Исправь людей. Чтоб не были грубы,чтоб жемчугов её не затоптали.Обереги, Господь, мои труды.А против Бога встанет на дыбы —убей создателя, не погуби созданья.Благослови, Господь, Твои труды.

Отплясывает при народес поклонником голым подруга.Ликуй, порнография плоти!Но есть порнография духа.

Докладчик порой на лектории —в искусстве силён, как стряпуха, —раскроет на аудиториисвою порнографию духа.

В Пикассо ему всё не ясно,Стравинский – безнравственность слуха.Такого бы постесняласьлюбая парижская шлюха.

Когда танцовщицу раздели,стыжусь за пославших её.Когда мой собрат по панели,стыжусь за него самого.

Подпольные миллионеры,когда твоей родине худо,являют в брильянтах и нерпахсвою порнографию духа.

Когда на собрании в заленеверного судят супруга,желая интимных деталей,ревёт порнография духа.

Как вы вообще это смеете!Как часто мы с вами пытаемсявзглянуть при общественном свете,когда и двоим – это таинство…

Конечно, спать вместе не стоило б…Но в скважине голый глаззначительно непристойнеетого, что он видит у вас…

Клеймите стриптизы экранные,венерам закутайте брюхо,Но всё-таки дух – это главное.Долой порнографию духа!

Не возвращайтесь к былым возлюбленным,былых возлюбленных на свете нет.Есть дубликаты – как домик убранный,где они жили немного лет.

Вас лаем встретит собачка белая,и расположенные на холмедве рощи – правая, а позже левая —повторят лай про себя, во мгле.

Два эха в рощах живут раздельные,как будто в стереоколонках двух,всё, что ты сделала и что я сделаю,они разносят по свету вслух.

А в доме эхо уронит чашку,ложное эхо предложит чай,ложное эхо оставит на ночь,когда ей надо бы закричать:

«Не возвращайся ко мне, возлюбленный,былых возлюбленных на свете нет,две изумительные изюминки,хоть и расправятся тебе в ответ…»

А завтра вечером, на поезд следуя,вы в речку выбросите ключи,и роща правая, и роща леваявам вашим голосом прокричит:

«Не покидайте своих возлюбленных.Былых возлюбленных на свете нет…»

Но вы не выслушаете совет.

Запомни этот миг. И молодой шиповник.И на Твоём плече прививку от него.Я – вечный Твой поэт и вечный Твой любовник.И – больше ничего.

Запомни этот мир, пока Ты можешь помнить,а через тыщу лет и более того,Ты вскрикнешь, и в Тебя царапнется шиповник…И – больше ничего.

Я не знаю, как остальные,но я чувствую жесточайшуюне по прошлому ностальгию —ностальгию по настоящему.

Будто послушник хочет к Господу,ну а доступ лишь к настоятелю, —так и я умоляю доступабез посредников к настоящему.

Будто сделал я что-то чуждое,или даже не я – другие.Упаду на поляну – чувствуюпо живой земле ностальгию.

Нас с тобой никто не расколет,но когда тебя обнимаю —обнимаю с такой тоскою,будто кто тебя отнимает.

Когда слышу тирады подленькиеоступившегося товарища,я ищу не подобья – подлинника,по нему грущу, настоящему.

Одиночества не искупитв сад распахнутая столярка.Я тоскую не по искусству,задыхаюсь по-настоящему.

Всё из пластика – даже рубища,надоело жить очерково.Нас с тобою не будет в будущем,а церковка…

И когда мне хохочет в рожуидиотствующая мафия,говорю: «Идиоты – в прошлом.В настоящем – рост понимания».

Хлещет чёрная вода из крана,хлещет ржавая, настоявшаяся,хлещет красная вода из крана,я дождусь – пойдёт настоящая.

Что прошло, то прошло. К лучшему.Но прикусываю, как тайну,ностальгию по настающему,что настанет. Да не застану.

Не отрекусьот каждой строчки прошлой —от самой безнадёжной и продрогшейиз актрисуль.

Не откажусьот жизни торопливой,от детских неоправданных трамплинови от кощунств.

Не отступлюсь —«Ни шагу! Не она ль за нами?»Наверное, с заблудшими, лгунами…Мой каждый куст!

В мой страшный час,хотя и бредовая,поэзия меня не предавала,не отреклась.

Я жизнь моюв исповедальне высказал.Но на весь мир транслировалась исповедь.Всё признаю.

Толпа кликушждёт, хохоча, у двери:«Кус его, кус!»Всё, что сказал, вздохнув, удостоверю.

Не отрекусь.

Четырнадцать тысяч пиитовстрадают во мгле Лужников.Я выйду в эстрадных софитах —последний читатель стихов.

Разинувши рот, как минёры,скажу в ликование:«Желаю прослушать Смирновыхнеопубликованное!»

Три тыщи великих Смирновыхзахлопают, как орлыс трёх тыщ этикеток «Минводы»,пытаясь взлететь со скалы.

И хор, содрогнув батисферы,сольётся в трёхтысячный стих.Мне грянут аплодисментыза то, что я выслушал их.

Толпа поэтессок минорноавтографов ждёт у кулис.Доходит до самоубийств!Скандирующие суровоСмирновы, Смирновы, Смирновыжелают на бис.

И снова, как реквием служат,я выйду в прожекторах,родившийся, чтобы слушатьсреди прирождённых орать.

Заслуги мои небольшие,сутул и невнятен мой век,средь тысячей небожителей —единственный человек.

Меня пожалеют и вспомнят.не то, что бывал я пророк,а что не берёг перепонки,как раньше гортань не берёг.

«Скажи в меня, женщина, горе,скажи в меня, счастье!Как плачем мы, выбежав в поле,но чаще, но чаще

нам попросту хочется высвободитьневысказанное, заветное…Нужна хоть кому-нибудь исповедь,как Богу, которого нету!»

Я буду любезен народуне тем, что творил монумент, —невысказанную нотупонять и услышать сумел.

Я беру тебя на поруки,перед силами жизни и зла,перед алчущим оком разлуки,что уставилась из угла.

Я беру тебя на порукииз неволи московской тщеты.Ты – как роща после порубки,ты мне крикнула: защити!

Отвернутся друзья и подруги.Чтобы вспыхнуло всё голубым,беловежскою рюмкой сивухиголовешки в печи угостим.

Затопите печаль в моём доме!Поёт прошлое в кирпичах.Всё гори синим пламенем, кроме, —запалите печаль!

В этих пылких поспешных поленьях,в слове, вырвавшемся, хрипя,ощущение преступленья,как сказали бы раньше – греха.

Воли мне не хватало, воли.Грех, что мы крепостны на треть.Столько прошлых дров накололи —хорошо им в печали гореть!

Это пахнет уже не романом —так бывает пожар и дождь, —на ночь смывши глаза и румяна,побледневшая, подойдёшь.

А в квартире, забытой тобою,к прежней жизни твоей подключён,белым черепом со змеёюбудет тщетно шуршать телефон…

В этой егерской баньке бревенчатой,точно сельские алтари,мы такою свободой повенчаны —у тебя есть цыгане в крови.

Я беру тебя на порукиперед городом и людьми.Перед ангелом воли и мукиты меня на поруки возьми.

Аплодировал Парижв фестивальном дыме.Тебе дали первый приз —«Голую богиню».

Подвезут домой друзьяот аэродрома.Дома нету ни копья.Да и нету дома.

Оглядишь свои углызвёздными своими:стены пусты и голы —голая богиня.

Предлагал озолотитьрежиссёр павлиний.Ты ж предпочитаешь житьголой, но богиней.

Подвернётся, может, роль,с текстами благими.Мне плевать, что гол король!Голая богиня…

А за окнами стоятталые осиныобнажённо, как талант, —голая Россия!

И такая же однагрохает тарелкивозле вечного огнягазовой горелки.

И мерцает из углав сигаретном дыме —ах, актёрская судьба!Голая богиня.

Божий замысел я исказил,жизнь сгубив в муравейне.Значит, в замысле не было сил.Откровенье – за откровенье.

Остаётся благодарить.Обвинять Тебя в слабых расчётах,словно с женщиной счёты сводить —в этом есть недостойное что-то.

Я мечтал, закусив удила-с,свесть Америку и Россию.Авантюра не удалась.За попытку – спасибо.

Свёл я американский расчёти российскую грустную удаль.Может, в будущем кто-то придёт.Будь с поэтом помягче, сударь.

Бьёт двенадцать годов, как часов,над моей терпеливою нацией.Есть апостольское число,для России оно – двенадцать.

Восемьсот двенадцатый год —даст ненастья иль крах династий?Будет петь и рыдать народ.И ещё, и ещё двенадцать.

Ясновидец это числочерез век назовёт поэмой,потеряв именье своё.Откровенье – за откровенье.

В том спасибо, что в Божий наш часв ясном Болдине или в Равенне,нам являясь, ты требуешь с насоткровенье за откровенье.

За открытый с обрыва Твой лесжить хочу и писать откровенно,чтоб от месс, как от горних небес,у больных закрывались каверны.

Оправдался мой жизненный срок,может, тем, что, упав на колени,в Твоей дочери я зажёгвольный свет откровенья.

Она вспомнила замысел Твой,и в рубашке, как тени Евангелья,руки вытянув перед собой,шла, шатаясь, в потёмках в ванную.

Свет был животворящий такой,аж звезда за окном окривела.Этим я расквитался с Тобой.Откровенье – за откровенье.

Человек явился в лес,всем принёс деликатес:

лягушонкудал сгущёнку,

дал ежу —что – не скажу,

а единственному волкудал охотничью водку,

налил окуню в прудымандариновой воды.

Звери вежливо ответили:«Мы еды твоей отведали.Чтоб такое есть и пить,надо человеком быть.Что ж мы попусту сидим,хочешь, мы тебя съедим?»

Человек сказал в ответ:«Нет.Мне ужасно неудобно,но я очень несъедобный.Я пропитан алкоголем,аллохолом, аспирином.Вы меня видали голым?Я от язвы оперируем.Я глотаю утром водку,следом тассовскую сводку,две тарелки, две газеты,две магнитные кассеты,и коллегу по работе,и два яблока в компоте,опылённых ДДТ,и т. д.

Плюс сидит в печёнках враг,курит импортный табак.В час четыре сигареты.Этоубивает в деньсорок тысяч лошадей.

Вы хотите никотин?»Все сказали: «Не хотим,жаль тебя. Ты – вредный, скучный:если хочешь – ты нас скушай».

Человек не рассердилсяи, подумав, согласился.

Человек надел трусы,майку синей полосы,джинсы белые, как снег,надевает человек.

Человек надел пиджак,на пиджак нагрудный знакпод названьем «ГТО».Сверху он надел пальто.

На него, стряхнувши пыль,он надел автомобиль.Сверху он надел гараж(тесноватый – но как раз!),

сверху он надел наш двор,как ремень надел забор,сверху он надел жену,и вдобавок не одну,сверху наш микрорайон,область надевает он.

Опоясался, как рыцарь,государственной границей.И, качая головой,надевает шар земной.Чёрный космос натянул,крепко звёзды застегнул,Млечный Путь – через плечо,сверху – кое-что ещё…

Человек глядит вокруг.Вдруг —у созвездия Весывспомнил, что забыл часы.(Где-то тикают онипозабытые, одни?…)

Человек снимает страны,и моря, и океаны,и машину, и пальто.Он без времени – ничто.

Он стоит в одних трусах,держит часики в руках.На балконе он стоити прохожим говорит:«По утрам, надев трусы,НЕ ЗАБУДЬТЕ ПРО ЧАСЫ!»

Четырежды и пятериждымолю, достигнув высоты:«Жизнь, ниспошли мне передышкудыхание перевести!»

Друзей, своих опередивши,я снова взвинчиваю темп,чтоб выиграть для передышкисекунды две промежду тем.

Нет, не для славы чемпионамы вырвались на три версты,а чтоб упасть освобождённов невытоптанные цветы!

Щека к щеке, как две машины,мы с той же скоростью идём.Движение неощутимо,как будто замерли вдвоём.

Не думаю о пистолете,не дезертирую в пути,но разреши хоть раз в столетьедыхание перевести!

Мы обручились временем с тобой,не кольцами, а электрочасами.Мне страшно, что минуты исчезают.Они согреты милою рукой.

Когда по Пушкину кручинились миряне,что в нём не чувствуют былого волшебства,он думал: «Милые, кумир не умирает.В вас юность умерла!»

Есть русская интеллигенция.Вы думали – нет? Есть.Не масса индифферентная,а совесть страны и честь.

Есть в Рихтере и Аверинцевеземских врачей черты —постольку интеллигенция,постольку они честны.

«Нет пороков в своём отечестве».Не уважаю лесть.Есть пороки в моём отечестве,зато и пророки есть.

Такие, как вне коррозии,ноздрёй петербуржской вздет,Николай Александрович Козырев —небесный интеллигент.

Он не замечает карманников.Явился он в мир стеретьвторой закон термодинамикии с ним тепловую смерть.

Когда он читает лекции,над кафедрой, бритый весь,он – истой интеллигенцииуказующий в небо перст.

Воюет с извечной дурью,для подвига рождена,отечественная литература —отечественная война.

Какое призванье лестноеслужить ей, отдавши честь:«Есть, русская интеллигенция!Есть!»

Друг мой, мы зажились. Бывает.Благодать.Раз поэтов не убивают,значит, некого убивать.

Я сплю на чужих кроватях,сижу на чужих стульях,порой одет в привозное,ставлю свои книги на чужие стеллажи, —но светдолжен бытьсобственного производства.Поэтому я делаю витражи.

Уважаю продукцию ГУМа и Пассажа,но крылья за моей спинойработают, как ветряки.

Свет не может быть купленнымили продажным.Поэтому я делаю витражи.

Я прутья свариваю электросваркой.В наших магазинах не достать сырья.Я нашёл тебя на свалке.Но я заставлю тебя сиять.

Да будет свет в Тебемолитвенный и кафедральный,да будут сумерки, как тамариск,да будет светв малиновых Твоих подфарниках,когда Ты в сумерках притормозишь.

Но тут моё хобби подменяется любовью.Жизнь расколота? Не скажи!За окнами пахнет средневековьем.Поэтому я делаю витражи.

Человек на 60 процентов из химикалиев,на 40 процентов из лжи и ржи…Но на 1 процент из Микеланджело!Поэтому я делаю витражи.

Но тут моё хобби занимается теософией.Пузырьки внутри сколовстоят, как боржом.Прибью витраж на калитку тесовую.Пусть лес исповедуетсяперед витражом.

Но это уже касается жизни, а не искусства.Жжёт мои лёгкие эпоксидная смола.Мне предлагали (по случаю)елисеевскую люстру.Спасибо. Мала.

Ко мне прицениваются барышники,клюют обманутые стрижи.В меня прицеливаются булыжники.Поэтому я делаю витражи.

«Скрюченный мальчик» резца Микеланджело,сжатый, как скрепка писчебумажная,что впрессовал в тебя чувственный старец?Тексты истлели, скрепка осталась.

Скрепка разогнута в холоде склепа,будто два мрака, сплетённые слепо,дух запредельный и плотская малостьразъединились. А скрепка осталась.

Благодарю, необъятный создатель,что я мгновенный твой соглядатай —Сидоров, Медичи или Борджиа —скрепочка Божья!

Боже, ведь я же Твой стебель,что ж Ты меня отдал толпе?Боже, что я Тебе сделал?Что я не сделал Тебе?

Кинжальная строка Микеланджело…Моё отношение к творцу Сикстинской капеллыотнюдь не было платоническим.В рисовальном зале Архитектурного институтамне досталась голова Давида. Это самая труднаяиз моделей. Глаз и грифель следовали за еёнепостижимыми линиями. Было невероятнотрудно перевести на язык графики, перевестив плоскость двухмерного листа, приколотогок подрамнику, трёхмерную – а вернее,четырёхмерную форму образца!Линии ускользали, как намыленные. Моя досадаи ненависть к гипсу равнялись, наверное, лишьненависти к нему Браманте или Леонардо.Но чем непостижимей была тайна мастерства,тем сильнее ощущалось её притяжение,магнетизм силового поля.С тех пор началось. Я на недели уткнулсяв архивные фолианты Вазари, я копировалрисунки, где взгляд и линия мастера, как штопор,ввинчиваются в глубь бурлящих торсовнатурщиков. Во сне надо мною дымилсявспоротый мощный кишечник Сикстинского потолка.Сладостная агония над надгробием Медичиподымалась, прихлопнутая, как пружинойкрысоловки, волютообразной пружиною фронтона.

Эту «Ночь» я взгромоздил на фронтон моегокурсового проекта музыкального павильона.То была странная и наивная пора нашейархитектуры. Флорентийский Ренессанс былнашей Меккой. Классические колонны,кариатиды на зависть коллажам сюрреалистовслагались в причудливые комбинации нашихпроектов. Мой автозавод был вариацией на темупалаццо Питти. Компрессорный цех имелзавершение капеллы Пацци.Не обходилось без курьёзов. Все знают домЖолтовского с изящной лукавой башенкойнапротив серого высотного Голиафа. Но не всезамечают его карниз. Говорили, что старыймаэстро на одном и том же эскизе набросалсразу два варианта карниза: один – каменный,другой – той же высоты, но с сильнымидеревянными консолями. Конечно, оба карнизабыли процитированы из ренессансных палаццо.Верные ученики восхищённо перенесли обакарниза на Смоленское здание. Так, согласнолегенде, на Садовом кольце появился домс двумя карнизами.Вечера мы проводили в библиотеке, калькируяс флорентийских фолиантов. У моего товарища Н.было 2000 скалькированных деталей, и онне был в этом чемпионом.Когда я попал во Флоренцию, я, как родных,узнавал перерисованные мною тысячи разпалаццо. Я мог с закрытыми глазами находитьих на улицах и узнавать милые рустованныечудища моей юности. Следы наводнения толькоподчёркивали это ощущение.Наташа Головина, лучший живописец нашегокурса, как величайшую ценность подарила мнефоторепродукцию фрагмента «Ночи». Онадо сих пор висит под стеклом в бывшем моёмуглу в родительской квартире.И вот сейчас моё юношеское увлечение догналоменя, воротилось, превратилось в строкипереводимых мною стихов.

Вероятно, инстинкт пластики связан со стихотворным.Известно грациозное перо Пушкина, рисункиМаяковского, Волошина, Жана Кокто. Недавнонашумела выставка живописи Анри Мишо.И наоборот – один известнейший наш скульпторнаговорил мне на магнитофон цикл своих стихов.Прекрасны стихи Пикассо и Микеланджело.Последний наизусть знал «БожественнуюКомедию». Данте был его духовным крёстным.У Мандельштама в «Разговоре о Данте» мычитаем: «Я сравниваю, значит, я живу» – мог бысказать Данте. Он был Декартом метафоры, ибодля нашего сознания – а где взять другое? —только через метафору раскрывается материя,ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытиеесть сравнение».

Но метафора Данте говорила не только с Богом.В век лукавый и опасный она таила в себеполитический заряд, тайный смысл. Онадрапировала строку, как удар кинжалаиз-под плаща. 6 января 1537 года был заколотфлорентийский тиран Алессандро Медичи.Беглец из Флоренции, наш скульптор по заказуреспубликанцев вырубает бюст Брута —кинжального тираноубийцы. Скульптор в спорес Донато Джонатти говорит о Бруте и егоместоположении в иерархии дантовского ада.Блеснул кинжал в знаменитом антипапском сонете.Так, строка «Сухое дерево не плодоносит»нацелена в папу Юлия II, чьим фамильнымгербом был мраморный дуб. Интонационнымвздохом «Господи» («Синьор» по-итальянски)автор отводит прямые указания на адресат.Лукавая злободневность, достойная Данте.Данте провёл двадцать лет в изгнании,в 1302 году заочно приговорён к сожжению.Были ли чёрные гвельфы, его мучители,исторически правы? Даже не в этом дело. Мы ихпомним лишь потому, что они имели отношениек Данте. Повредили ли Данте преследования?И это неизвестно. Может быть, тогда не было бы«Божественной комедии».Обращение к Данте традиционно у итальянцев.Но Микеланджело в своих сонетах о Дантеподставлял свою судьбу, свою тоску по родине,своё самоизгнание из родной Флоренции.Он ненавидел папу, негодовал и боялся его,прикованный к папским гробницам, —кандальный Микеланджело.

Менялась эпоха, республиканские идеалыМикеланджело были обречены ходомисторических событий. Но оказалось, чтоисторически обречены были события.А Микеланджело остался.В нём, корчась, рождалось барокко. В нёмумирал Ренессанс. Мы чувствуем томительныеизвивы маньеризма – в предсмертной его«Пьете Рондонини», похожей на стеблиболотных лилий, предсмертное цветениекрасоты.А вот описание магического Исполина:

Ему не нужен поводырь.Из пятки, жёлтой, как желток,напившись гневом, как волдырь,горел единственный зрачок!

Далее следуют отпрыски этого Циклопа:

Их члены на манер плющанас обвивают, трепеща…

Вот вам ростки сюрреализма. Сальвадор Дали могпозавидовать этой хищной, фантастичной точности!

Не только Петрарка, не только неоплатонизмбыли поводырями Микеланджело в поэзии.Мощный дух Савонаролы, проповедника,которого он слушал в дни молодости, —ключ к его сонетам: таков его разговор с Богом.Безнравственные люди поучали егонравственности.Их коробило, когда мастер пририсовывал Адамупуп, явно нелогичный для первого человека,слепленного из глины. Недруг егоПьетро Аретино доносил на его «лютеранство»и «низкую связь» с Томмазо Кавальери.Говорили, что он убил натурщика, чтобынаблюдать агонию, предшествовавшуюсмерти Христа.Как это похоже на слух, согласно которомуДержавин повесил пугачёвца, чтобы наблюдатьпредсмертные корчи. Как Пушкин ужаснулсяэтому слуху!Неслучайно в «Страшном суде» святойВарфоломей держит в руках содранную кожу,которая – автопортрет Микеланджело. СвятойВарфоломей подозрительно похожна влиятельного Аретино.

Галантный Микеланджело любовных сонетов,куртизирующий болонскую прелестницу.Но под рукой скульптора постпетрарковские штампытипа «Я врезал Твой лик в моё сердце»становятся материальными, он говорит о своейпрактике живописца и скульптора. Я пыталсяподчеркнуть именно «художническое»видение поэта.Маниакальный фанатик резца 78-го сонета(в нашем цикле названного «Творчество»).В том же 1550 году в такт его сердечной мышцестучали молотки создателейВасилия Блаженного.

Меланжевый Микеланджело.Примелькавшийся Микеланджелоцеллофанированных открыток, общего вкуса,отполированный взглядами, скоростнымконвейером туристов, лаковые «сикстинки»,шары для кроватей, брелоки для ключей —никелированный Микеланджело.

Смеркающийся Микеланджело —ужаснувшийся встречей со смертью,в раскаянии и тоске провывший свойзнаменитый сонет «Кончину чую…»:«Увы! Увы! Я предан незаметнопромчавшимися днями.Увы! Увы! Оглядываюсь назад и не нахожу дня,который бы принадлежал мне! Обманчивыенадежды и тщеславные желания мешали мнеузреть истину, теперь я понял это… Сколькобыло слёз, муки, сколько вздохов любви, ибони одна человеческая страсть не осталась мнечуждой.Увы! Увы! Я бреду, сам не зная куда, и мнестрашно…» (Из письма Микеланджело.)Когда не спасала скульптура и живопись, мастеробращался к поэзии.На русском стихи его известны в достоверныхпереводах А. Эфроса, тончайшего эрудитаи ценителя Ренессанса. Эта задача достойноим завершена.Моё переложение имело иное направление.

Повторяю, я пытался найти черты стихотворноготропа, общие с микеланджеловской пластикой.В текстах порой открывались цитаты из«Страшного суда» и незавершённых «Гигантов».Дух создателя был един и в пластике,и в слове – чувствовалось физическоесопротивление материала, савонароловскийсвоенравный напор и счёт к мирозданию.Хотелось хоть в какой-то мере воссоздатьне букву, а направление силового потока, поледуховной энергии мастера.

Идею перевести микеланджеловские сонетымне подал в прошлом голу покойныйДмитрий Дмитриевич Шостакович Великий.Композитор только что написал тогда музыкук эфросовским текстам, но они его не во всёмудовлетворяли. Работа увлекла меня, нок готовой музыке новые стихи, конечно,не могли подойти.После их опубликования итальянскоетелевидение предложило мне рассказатьо русском Микеланджело и почитать стихина фоне «Скрюченного мальчика» из Эрмитажа.«Скрюченный мальчик» – единственныйподлинник Микеланджело в России – маленькийдемон смерти, неоконченная фигуркадля капеллы Медичи.Мысленный каркас его действительно похожв профиль на гнутую напряжённуюметаллическую скрепку, где силы Смертии Жизни томительно стремятся и разогнутьсяи сжаться.

Через три месяца в РимеРенато Гуттузо, сам схожий с изображениямисивилл, показывал мне в мастерской своейсерию работ, посвящённых Микеланджело.Это были якобы копии микеланджеловскихвещей – и «Сикстины» и «Паолино» – вариациина темы мастера. Шестнадцатый век пересказанвеком двадцатым, переписан сегодняшнимпочерком. Этот же метод я пытался применитьв переводах.Я пользовался первым научным изданием1863 года с комментариями профессораЧезаре Гуасти и сердечно благодаренГ. Брейтбурду за его любезную помощь.Тот же Мандельштам говорил, что в итальянскихстихах рифмуется всё со всем. Переводить ихадски сложно. Например, мадригал,организованный рефреном:О Diо, о Diо, о Diо!Первое попавшееся: «О Боже, о Боже,о Боже!» – явно не годится из-за сентиментальнойинтонации русского текста.При восторженном настрое подлинникамогло бы лечь:О диво, о диво, о диво!Заманчиво было, опираясь на католическийкульт Мадонны, перевести:О Дева, о Дева, о Дева!Увы, это не подходило. В строфах идётощущаемое почти физическое преодолениематериала, ритм с одышкой. Поэтому следуетпоставить тяжеловесное слово «Создатель,Создатель, Создатель!» с опорно-направляющейсогласной «д». Ведь идёт обращение Мастерак Мастеру, счёт претензий их внутрицеховогопорядка.

Кроме сонетов с их нотой гефсиманской скорбии ясности, песен последних лет, где мастермолитвенно раскаивается в богоборческихгрехах Ренессанса, в цикл входят эпитафиина смерть пятнадцатилетнего Чеккино Браччи,а также фрагмент 1546 года, написанный не безвлияния иронической музы популярного тогдаФранческо Верни. Нарочитая грубость,саркастическая бравада и чёрный юморавтора, вульгарности, частично смягчённыев русском изложении, прикрывают, как эточасто бывает, ранимость мастера, нешуточныйужас его перед смертью.Впрочем, было ли это для Микеланджело«вульгарным»? Едва ли!Для него, анатома и художника, понятие мышц,мочевого пузыря с камнями и т. д., как и дляхирурга, – категории не эстетические илиэтические, а материя, где всё чисто.«Цветы земли не знают грязи».Точно так же для архитектора понятиесанузла – обычный вопрос строительнойпрактики, как расчёт марша лестници освещения. Он не имеет ничего общегос мещанской благопристойностью умолчанияоб этих вопросах.Наш автор был ультрасовременен в лексике,поэтому я ввёл некоторые термины из нашегообихода. Кроме того, в этом отрывке я отступилот русской традиция переводить итальянскиеженские рифмы мужскими. Хотелось услышать,как звучало всё это для уха современника.Понятно, не всё в моём переложении являетсябуквальным слепком. Но вспомним Пастернака,лучшего нашего мастера перевода:

Поэзия, не поступайся ширью,храни живую точность, точность тайн,не занимайся точками в пунктиреи зёрен в мере хлеба не считай!

Сам Микеланджело явил нам пример переводаодного вида искусства в другой.Скрижальная строка Микеланджело.

Я удивляюсь, Господи, Тебе,Поистине – «кто может, тот не хочет».Тебе милы, кто добродетель корчит.А я не умещаюсь в их толпе.

Я твой слуга. Ты свет в моей судьбе.Так связан с солнцем на рассвете кочет.Дурак над моим подвигом хохочет.И небеса оставили в беде.

За истину борюсь я без забрала,Деяний я хочу, а не словес.Тебе ж милее льстец или доносчик.Как небо на дела мои плевало,

Так я плюю на милости небес.Сухое дерево не плодоносит.

Любовь моя, как я тебя люблю!Особенно когда тебя рисую.Но вдруг в тебе я полюбил другую?Вдруг я придумал красоту твою?

Но почему ж к друзьям тебя ревную?И к мрамору ревную, и к углю?Вдвойне люблю – когда тебя леплю,Втройне – когда я точно зарифмую.

Я истинную вижу красоту,Я вижу то, что существует в жизни,Чего не замечает большинство.Я целюсь, как охотник, на лету.

Ухвачено художнической призмой,Божественнее станет божество!

Уста твои встречаются с цветами,Когда ты их вплетаешь в волоса.Ты их ласкаешь, стебли вороша.Как я ревную к вашему свиданью!И грудь твоя, затянутая тканью,Волнуется, свята и хороша.И кисея коснётся щёк, шурша.Как я ревную к каждому касанью!Напоминая чувственные сны,Сжимает стан твой лента пояснаяИ обладает талией твоей.Нежней объятий в жизни я не знаю…Но руки мои в тыщу раз нежней!

Здесь с копьями кресты святые сходны,Кровь Господа здесь продают в розлив,Благие чаши в шлемы превратив,Кончается терпение Господне.Когда б на землю Он сошёл сегодня,Его бы окровавили, схватив,Содрали б кожу с плеч его святыхИ продали бы в первой подворотне.Мне не нужны подачки лицемера,Творцу преуспевать не надлежит.У новой эры – новые химеры.За будущее чувствую я стыд:Иная, может быть, святая вераОпять всего святого нас лишит!Конец.Ваш Микеланджело в Туретчине

Единственный живой средь неживых.Свидетелем он Рая стал и Ада.Обитель справедливую РасплатыОн, как анатом, все круги постиг.Он видел Бога. Звездопадный стихНад родиной моей рыдал набатно.Певцу нужны небесные награды,Ему не надо почестей людских.(Я говорю о Данте. Это онЕе понят был. Я говорю о Данте.)Он флорентийской банде был смешон.Непониманье гения – закон.О, дайте мне его прозренье, дайте!И я готов, как он, быть осуждён.

Звезде его все словеса – как дым.Похвал, достойных Данте, так немного.Мы не примкнём к хвалебному потоку.Хулителей его мы пригвоздим!Прошёл он двери Ада, невредим,Пред Данте открывались двери Бога.Но люди, рассуждавшие убого,Дверь родины захлопнули пред ним.О родина, была ты близорука,Когда казнила лучших сыновей,Себе готовя худшую из казней.Всегда ужасна с родиной разлука.Но не было изгнания подлей,Как песнопевца не было прекрасней!

Когда я созидаю на века,подняв рукой камнедробильный молот,то молот об одном лишь счастье молит,чтобы моя не дрогнула рука.Так молот Господа навернякамир создавал при взмахе гневных молний.В гармонию им хаос перемолот.Он праотец земного молотка.Чем выше поднят молот в небеса,тем глубже он врубается в земное,становится скульптурой и дворцом.Мы в творчестве выходим из себя.И это называется душою.Я – молот, направляемый Творцом.

Фигуру «Ночь» в мемориале снаиз камня высек Ангел, или Анжело.Она жива, верней – уснула заживо.Окликни – и пробудится Она.

Блаженство – спать, не ведать злобы дня,не ведать свары вашей и постыдства,в неведении каменном забыться…Прохожий! Тсс… Не пробуждай меня.

Я счастлив, что я умер молодым.Земные муки – хуже, чем могила.Навеки смерть меня освободилаИ сделалась бессмертием моим.

Я умер, подчинившись естеству.Но тыщи дум в моей душе вмещались.Одна на них погасла – что за малость?!Я в тысячах оставшихся живу.

Я пуст, я стандартен. Себя я утратил.Создатель, Создатель, Создатель,Ты дух мой похитил,Пустынна обитель.Стучу по груди пустотелой, как дятел:Создатель, Создатель, Создатель!Как на сердце пустоОт страсти бесстыжей,Я вижу Искусством,А сердцем не вижу.Где я обнаружуПропавшую душу?Наверно, вся выкипела наружу.

Кончину чую. Но не знаю часа.Плоть ищет утешенья в кутеже.Жизнь плоти опостылела душе.Душа зовёт отчаянную чашу!Мир заблудился в непролазной чащеСредь ядовитых гадов и ужей.Как черви, лезут сплетни из ушей.И истина сегодня – гость редчайший.Устал я ждать. Я верить устаю.Когда ж взойдёт, Господь, что Ты посеял?Нас в срамоте застанет смерти час.Нам не постигнуть истину Твою.Нам даже в смерти не найти спасенья.И отвернутся ангелы от нас.

Я нищая падаль. Я пища для морга.Мне душно, как джинну в бутылке прогорклой,как в тьме позвоночника костному мозгу!

B каморке моей, как в гробнице промозглой,Арахна свивает свою паутину.Моя дольче вита пропахла помойкой.

Я слышу – об стену журчит мочевина.Угрюмый гигант из священного шлангамой дом подмывает. Он пьян, очевидно.

Полно на дворе человечьего шлака.Дерьмо каменеет, как главы соборные.Избыток дерьма в этом