Иосиф Бродский - Собрание сочинений Страница 42

* * *

K. Z.

Все дальше от твоей страны,все дальше на восток, на север.Но барвинка дрожащий стебельне эхо ли восьмой струны,

природой и самой судьбой(что видно по цветку-проныре),нет, кажется, одной тобойпришпиленной к российской лире.

* * *

Оставив простодушного скупца,считающего выдохи и вдохи,войной или изгнанием певцадоказывая подлинность эпохи,

действительность поклон календарюкладет и челобитную вручаетна прошлое. И новую зарюот Вечности в награду получает.

* * *

Сокол ясный, головыне клони на скатерть.Все страдания, увы,оттого, что заперт.

Ручкой, юноша, не мучьзапертую дверку.Пистолет похож на ключ,лишь бородка кверху.

Сонет

«Седой венец достался мне недаром...»

Выбрасывая на берег словарь,злоречьем торжествуя над удушьем,пусть море осаждает календарьсо всех сторон: минувшим и грядущим.Швыряя в стекла пригоршней янтарь,осенним днем, за стеклами ревущим,и гребнем, ослепительно цветущим,когда гремит за окнами январь,захлестывая дни, – пускай гудит,сжимает сердце и в глаза глядит.Но, подступая к самому лицу,оно уступит в блеске своенравномседому, серебристому венцу,взнесенному над тернием и лавром!

Einem alten Architekten in Rom [37]

I

В коляску – если только теньдействительно способна сесть в коляску(особенно в такой дождливый день),и если призрак переносит тряску,и если лошадь упряжи не рвет -в коляску, под зонтом, без верха,мы молча взгромоздимся и впередпокатим по кварталам Кенигсберга.

II

Дождь щиплет камни, листья, край волны.Дразня язык, бормочет речка смутно,чьи рыбки навсегда оглушены,с перил моста взирают вниз, как будтозаброшены сюда взрывной волной(хоть сам прилив не оставлял отметки).Блестит кольчугой голавель стальной.Деревья что-то шепчут по-немецки.

III

Вручи вознице свой сверхзоркий Цейс.Пускай он вбок свернет с трамвайных рельс.Ужель и он не слышит сзади звона?Трамвай бежит в свой миллионный рейс,трезвонит громко и, в момент обгона,перекрывает звонкий стук подков!И, наклонясь – как в зеркало – с холмовразвалины глядят в окно вагона.

IV

Трепещут робко лепестки травы.Атланты, нимбы, голубки, голубки,аканты, нимфы, купидоны, львысмущенно прячут за собой обрубки.Не пожелал бы сам Нарцисс инойзеркальной глади за бегущей рамой,где пассажиры собрались стеной,рискнувши стать на время амальгамой.

V

Час ранний. Сумрак. Тянет пар с реки.Вкруг урны пляшут на ветру окурки.И юный археолог черепкиссыпает в капюшон пятнистой куртки.Дождь моросит. Не разжимая уст,среди равнин, припорошенных щебнем,среди руин больших на скромный бюстСуворова ты смотришь со смущеньем.

VI

Пир... пир бомбардировщиков утих.С порталов март смывает хлопья сажи.То тут, то там торчат хвосты шутих,стоят, навек окаменев, плюмажи.И если здесь поковырять (по мне,разбитый дом, как сеновал в иголках),то можно счастье отыскать вполнепод четвертичной пеленой осколков.

VII

Клен выпускает первый клейкий лист.В соборе слышен пилорамы свист.И кашляют грачи в пустынном парке.Скамейки мокнут. И во все глазаиз-за ограды смотрит вдаль коза,где зелень распустилась на фольварке.

VIII

Весна глядит сквозь окна на себяи узнает себя, конечно, сразу.И зреньем наделяет тут судьбавсе то, что недоступно глазу.И жизнь бушует с двух сторон стены,лишенная лица и черт гранита;глядит вперед, поскольку нет спины.Хотя теней в кустах битком набито.

IX

Но если ты не призрак, если тыживая плоть, возьми урок с натурыи, срисовав такой пейзаж в листы,своей душе ищи другой структуры.Отбрось кирпичь, отбрось цемент, гранит,разбитый в прах – и кем! – винтом крылатым,на первый раз придав ей тот же вид,каким сейчас ты помнишь школьный атом.

X

И пусть теперь меж чувств твоих провалначнет зиять. И пусть за грустью томнойбушует страх и, скажем, злобный вал.Спасти сердца и стены в век атомный,когда скала – и та дрожит, как жердь,возможно лишь скрепив их той же силойи связью той, какой грозит им смерть.И вздрогнешь ты, расслышав возглас: «милый!»

XI

Сравни с собой или примерь на глазлюбовь и страсть и – через боль – истому.Так астронавт, пока летит на Марс,захочет ближе оказаться к дому.Но ласка та, что далека от рук,стреляет в мозг, когда от верст опешишь,проворней уст: ведь небосвод разлукнесокрушимей потолков убежищ.

XII

Чик, чик-чирик, чик-чик – посмотришь вверхи в силу грусти, а верней, привычкиувидишь в тонких прутьях Кенигсберг.А почему б не называться птичкеКавказом, Римом, Кенигсбергом, а?Когда вокруг – лишь кирпичи и щебень,предметов нет, и только есть слова.Но нету уст. И раздается щебет.

XIII

И ты простишь нескладность слов моих.Сейчас от них один скворец в ущербе.Но он нагонит: чик, Ich liebe dich! [38]И, может быть, опередит: Ich sterbe! [39]Блокнот и Цейс в большую сумку спрячь.Сухой спиной поворотись к флюгаркеи зонт сложи, как будто крылья – грач.И только ручка выдаст хвост пулярки.

XIV

Постромки – в клочья... лошадь где?.. Подковне слышен стук... Петляя там, в руинах,коляска катит меж пустых холмов...Съезжает с них куда-то вниз... две длинныхшлеи за ней... И вот – в песке следыбольших колес. Шуршат кусты в засаде...

XV

И море, гребни чьи несут чертытого пейзажа, что остался сзади,бежит навстречу. И как будто весть,благую весть, сюда, к земной границе,влечет валы. И это сходство здесьуничтожает в них, лаская спицы.

На отъезд гостя

К. А.

Покидаешь мои небеса.И один оборот колесаих приводит в движенье.

Я открытию рад.И проселок сужается, взглядсохранив от суженья.

Чем дорога длинней,тем суждение уже о ней.Оттого страстотерпца

поджидает зимой торжествои само Рождествозащищает от сжатия сердца.

Тихо блеет овца.И кидается лайка с крыльца.Трубы кашляют. Вот я и дома.

И, картавя, кричит с высотынегатив Вифлеемской звезды,провожая волхва-скопидома.

Северная почта [40]

М. Б.

Я, кажется, пою одной тебе.Скорее тут нужда, чем скопидомство.Хотя сейчас и ты к моей судьбене меньше глуховата, чем потомство.Тебя здесь нет: сострив из-под полы,не вызвать даже в стульях интереса,и мудрено дождаться похвалыот спящего заснеженного леса.

Вот оттого мой голос глуховат,лишенный драгоценного залога,что я не угожу (не виноват)совсем в специалисты монолога.И все ж он громче шелеста страниц,хотя бы и стремительней старея.Но, прежде зимовавший у синиц,теперь он занимает у Борея.

Не есть ли это взлет? Не обессудьза то, что в этой подлинной пустыне,по плоскости прокладывая путь,я пользуюсь альтиметром гордыни.Но впрямь, не различая впередиконца и обнаруживши в бокалелишь зеркальце свое, того глядиотыщешь горизонт по вертикали.

Вот так, как медоносная пчела,жужжащая меж сосен безутешно,о если бы ирония могласо временем соперничать успешно,чего бы я ни дал календарю,чтоб он не осыпался сиротливо,приклеивая даже к январюопавшие листочки кропотливо.

Но мастер полиграфии во мне,особенно бушующий зимою,хоронится по собственной винепод снежной скрупулезной бахромою.И бедная ирония в азартвпадает, перемешиваясь с риском.И выступает глуховатый барди борется с почтовым василиском.

Прости. Я запускаю петуха.Но это кукареку в стратосфере,подальше от публичного греха,не вынудит меня, по крайней мере,остановиться с каменным лицом,как Ахиллес, заполучивший в пяткустрелу хулы с тупым ее концом,и пользовать себя сырым яйцом,чтобы сорвать аплодисменты всмятку.

Так ходики, оставив в сторонеот жизни два кошачьих изумруда,молчат. Но если память обо мнеотчасти убедительнее чуда,прости того, кто, будучи ленив,в пророчествах воспользовался штампом,хотя бы эдак век свой удлинивпульсирующим, тикающим ямбом.

Снег, сталкиваясь с крышей, вопрекиприроде, принимает форму крыши.Но рифма, что на краешке строки,взбирается к предшественнице выше.И голос мой, на тысячной верстестолкнувшийся с твоим непостоянством,весьма приобретает в глухоте,по форме совпадающей с пространством.

Здесь, в северной деревне, где дышутобой, где увеличивает плечимне тень, я возбуждение гашу,но прежде парафиновые свечи,чтоб тенью не был сон обременен,гашу, предоставляя им в горячкебелеть во тьме, как новый Парфенонв периоды бессоницы и спячки.

Сонет