Прорвавшие блокаду - Верн Жюль Габриэль

Жюль Верн

Прорвавшие блокаду

I

«ДЕЛЬФИН»

Первой рекой, которую вспенили колеса пароходов, была река Клайд.[1] Это случилось в 1812 году. Корабль назывался «Комета».[2] Он установил регулярное сообщение между Глазго и Гриноком[3] и двигался со скоростью шесть миль в час. С тех пор больше миллиона пароходов и ботов поднялось и спустилось по течению этой шотландской реки, а жителям великого торгового города, расположенного на ее берегах, пришлось сжиться со всеми чудесами пароходостроения.

И все-таки 3 декабря 1862 года грязные улицы Глазго заполнила пестрая толпа судовладельцев, торговцев, хозяев мастерских, моряков, их жен и детей. Она двигалась в сторону Келвин-дока — гигантской судоверфи, принадлежащей Тоду и Мак-Грегору. Последнее из имен лишний раз свидетельствовало о том, что потомки знаменитых родовых кланов хайлендцев[4] стали фабрикантами, обратив бывших вассалов в фабричных рабочих.

Келвин-док располагался всего в нескольких минутах ходьбы от города, на правом берегу Клайда. Его обширные строительные площадки сразу были захвачены любопытными, и ни на набережной, ни на пирсе, ни на крышах складов — нигде не осталось ни одного незанятого местечка; по реке сновали лодки, а холмы Гован, по левому берегу, кишели зрителями, словно огромный муравейник.

Между тем речь вовсе не шла о каком-то небывалом событии, а всего лишь о спуске на воду корабля. Да и публика Глазго, конечно, не могла уже не пресытиться подобного рода зрелищами. Может быть, «Дельфин» — а именно так называлось судно, построенное Тодом и Мак-Грегором — чем-то от других отличался? Говоря по правде, нет. Это был большой корабль, грузоподъемностью тысяча пятьсот тонн, обшитый листовой сталью, с конструкцией, рассчитанной на самую высокую скорость. Паровая машина, изготовленная на заводе в Лэнсфилде, удерживала высокое давление и обладала мощностью в пятьсот лошадиных сил. Ею приводились в действие два сдвоенных винта, расположенных по обе стороны ахтерштевня,[5] в удаленной части кормы. Оба совершенно не зависели друг от друга. — это принципиально новое изобретение Даджина из Милуолла позволяло развивать высокую скорость и менять курс по необычайно короткой дуге. Что касалось водоизмещения «Дельфина», то оно было невелико. Знатоки не сомневались в этом и делали вывод, что корабль рассчитан на фарватеры средней глубины. Но даже все эти особенности судна не могли объяснить всеобщего интереса. В конце концов, у «Дельфина» их ни больше и ни меньше, чем у любою корабля. Ну, а представлял ли сам спуск на воду какую-либо техническую трудность? Опять-таки, ни малейшей: ведь Клайд уже принял на свои воды множество судов более высокой грузоподъемности.

Итак, в тот момент, когда воцарился штиль и наметился отлив, спуск на воду начался: послышались дружные удары деревянных колотушек по клиньям, поднимавшим киль корабля. Массивное тело «Дельфина» завибрировало, и, хотя приподнялось только чуть-чуть, стало ясно, что пришло в движение — корабль заскользил по настилу, все быстрее, быстрее, — и через несколько мгновений покинул тщательно натертые салом стапели[6] и погрузился в Клайд среди густого белого пара и пены. Он ударился кормой о темную поверхность реки, был поднят на спину огромной волны и, увлекаемый собственным весом, разбился бы о набережную, — если бы в тот же миг не выбросили за борт сразу все якоря и не остановили движение.

Зрители взорвались аплодисментами, дружное «ура» раздалось с обоих берегов. «Дельфин» спокойно покачивался на волнах Клайда.

Но чем же объяснялись эти крики, аплодисменты? Без сомнения, даже самый увлеченный зритель вряд ли смог бы дать точный ответ. Чем был вызван такой интерес к кораблю? Только неизвестным предназначением. Никто не знал, для какой цели его построили, и можно было лишь поражаться обилию слухов, высказываемых на сей счет.

Между тем люди, считавшие себя осведомленными, сходились на том, что корабль должен сыграть какую-то роль в ужасной войне, которая раздирала в то время Соединенные Штаты Америки. Суждено ли «Дельфину» стать пиратским судном или транспортным средством конфедератов, а может, сторонников федерации — оставалось загадкой.

— Ура! — кричал кто-то, провозглашая, что «Дельфин» выстроен на средства Южных Штатов.

— Гип-гип-ура! — вопил другой, уверяя окружающих, что еще никогда столь быстроходное судно не появлялось у берегов Америки.

Никто ничего не знал: для этого следовало быть близким другом торгового дома «Винсент Плейфейр и K°» из Глазго.

Поразительно, каким богатством, влиянием и уважением пользовалась фирма, представляемая Винсентом Плейфейром. Это было древнее почитаемое семейство, восходящее к лордам Тобакко, которые выстроили самые красивые кварталы в городе. Удачливые коммерсанты, они первыми после заключения Британского союза открыли торговые лавки, продавая табак из Виргинии и Мэриленда. Вскоре Глазго сделался центром промышленности и ткачества, повсюду строились прядильные фабрики и литейные цеха, и всего через несколько лет город стал процветать.

Торговый дом Плейфейров оставался верен предпринимательскому духу предков. Он занимался самыми рискованными коммерческими операциями, поддерживая честь британской торговли. Его нынешний глава, Винсент Плейфейр, человек лет пятидесяти, в высшей степени практичный, положительный и предприимчивый, дерзкий в своих проектах, был потомственным судовладельцем. Его ничто не интересовало, кроме торговли, — даже политическая сторона сделок. Однако Плейфейр никогда не шел против закона и был совершенно честен.

И все же перед соблазном построить и снарядить «Дельфин» он не устоял. Самая эта мысль принадлежала Джону Плейфейру, тридцатилетнему племяннику Винсента, одному из самых отчаянных шкиперов[7] торгового флота Британского королевства.

Это решилось однажды днем под сводами городской тонтинной[8] кофейни. Джон Плейфейр, только что прочитавший американские газеты и приведенный ими в ярость, посвятил дядю в свой рискованный замысел.

— Дядя Винсент, — сказал он неожиданно, — мы бы могли заработать два миллиона быстрее чем за месяц!

— Ну, а чем мы рискуем?

— Кораблем и его грузом.

— И больше ничем?

— Еще жизнями экипажа и капитана, но это можно не принимать в расчет.

— Поживем — увидим, — отвечал дядя Винсент, питавший особое пристрастие к этому выражению.

— Да тут и думать нечего, — настаивал Джон Плейфейр. — Вы ведь читали «Трибюн», «Нью-Йорк геральд», «Таймс», «Ричмондский обозреватель», «Америкен ревью»?

— Да, читал, и не раз.

— И вы согласны со мной, что война в Соединенных Штатах продлится еще долго?

— Видимо, так.

— А знаете ли вы, сколь непоправимый ущерб она наносит интересам Англии, и, в частности, Глазго?

— Конечно, особенно фирме «Плейфейр и K°», — согласился с племянником дядя Винсент.

— Прежде всего фирме! — подчеркнул молодой капитан.

— Не могу без ужаса видеть упадок из-за всего этого в торговле! — воскликнул дядя. — Конечно же, фирма Плейфейров не лишится авторитета, но некоторых пайщиков мы можем недосчитаться. О, эти американцы, да будь они трижды рабовладельцы или сторонники полной свободы для всех, я всех их послал бы в преисподнюю!

Если исходить из стоящих превыше всего великих принципов гуманизма, Винсент Плейфейр, разумеется, был не прав, только принимая во внимание соображения коммерции, можно с ним согласиться. Дело в том, что самый важный предмет американского экспорта на рынке Глазго отсутствовал. Хлопковый голод[9] (употребим это энергичное английское выражение) становился с каждым днем все более угрожающим. Тысячам рабочих приходилось жить подаянием. В городе насчитывалось двадцать пять тысяч механических станков; до начала войны в Америке они производили в день шестьсот двадцать пять тысяч метров хлопковой пряжи, или пятьдесят миллионов фунтов[10] за год. Понятно теперь, почему в Глазго царили хаос и неразбериха: текстильное сырье почти отсутствовало. Каждый час приносил вести о новых и новых банкротствах. На всех заводах остановилось производство. Рабочие просто умирали с голоду.