Душан Збавитель - Одно жаркое индийское лето Страница 38

На следующий день кондиционер дважды подряд часа на два-три самопроизвольно отключался. Сначала по своей неискушенности я решил, что аппарат перегрелся, позвонил коридорному и сказал о неисправности.

— Вовсе это не неисправность, саб, а «лоуд-шеддинг», — последовал ответ коридорного.

Такое слово бесполезно искать в словаре бенгальского языка. Коридорный и я объяснялись по-бенгальски, хотя он был ория, а я чех, и все же в последующие два месяца я слышал это слово от своих бенгальских друзей не реже, чем приветствие номошкар или непременное кемон ачен (как поживаете?). Load-shedding по-английски означает «снижение нагрузки», т. е. временное падение напряжения в сети, и индийцы, страдающие от этого явления, которое без преувеличения можно сравнить с извержением вулкана, позаимствовали слово у англичан.

Живя в «Гранд-отеле», я еще в полной мере не осознал, что может означать это столь невинно звучащее слово. За время, пока ток отсутствовал, температура в моем переохлажденном номере успела подняться лишь до вполне приемлемого уровня, так что я, пожалуй, был единственным человеком в Калькутте, который не ощущал столь резко, что такое «лоуд-шеддинг».

Через несколько дней я на неделю переселился в одну из четырех «мужских» комнат, расположенных на первом этаже в женском общежитии международной Христианской ассоциации молодых женщин (YWCA). Там, конечно, кондиционеров уже не было, а под потолком висели простые электрические вентиляторы, и только тогда я сразу понял, почему «лоуд-шеддинг» — предмет стольких разговоров и причина стольких нареканий и жалоб.

Около четырех часов пополудни, когда температура воздуха достигла 41 °C и я прилег с книгой в руке под крутящимся пропеллером, его мощные лопасти неожиданно остановились. Из комнаты, где есть кондиционер, холод выходит постепенно — окна и двери, разумеется, должны оставаться закрытыми, — но там, где воздух освежает лишь вентилятор, после его отключения почти мгновенно становится душно и жарко. Моя комната на первом этаже, за которую женщины-христианки не по-христиански запросили 66 рупий в день, вообще не имела окон, в ней была лишь дверь, ведущая на широкую крытую галерею, а перед ней — два раскаленных солнцем теннисных корта.

Как только я открыл дверь, мне в лицо в полном смысле слова ударил обжигающий воздух. Но выбирать не приходилось — лучше печься в горячей тени галереи, чем задыхаться в комнате без окон и вентилятора. И потому я сидел в луже собственного пота и каждые полчаса уползал в ванную, чтобы принять душ, в этакую жару, разумеется, совершенно теплый. Нечего и говорить, что в подобной ситуации нелегко сосредоточиться даже на самом легком чтении.

После шести часов вечера совсем стемнело и стало чуть-чуть прохладнее, но для меня почти ничего не изменилось. На каменные плиты галереи вышли женщины и девушки со всего общежития. Они устроились прямо на плитах и стали громко щебетать, стараясь перекричать друг друга. Из двух или трех транзисторов, разумеется настроенных на разные станции, неслась пронзительная музыка. Среди женских голосов — сопрано и альтов — порой слышался и более низкий мужской — скучающих девушек развлекали несколько пришлых кавалеров. Так продолжалось почти до половины двенадцатого ночи, когда наконец снова зажглись лампочки, завертелись вентиляторы и все разошлись по своим комнатам. Но к тому времени я уже готов был согласиться с киплинговской характеристикой Калькутты из одного очень старого очерка об этом городе, который писатель назвал «City of Dreadful Nights» — «Город кошмарных ночей».

До конца моего пребывания в Калькутте ток изо дня в день подавался с коварной и совершенно непостижимой произвольностью. Иногда электричество пропадало на час днем и на час ночью. Однажды тока не было в течение дня четыре часа кряду. Случалось, что вентиляторы послушно крутились целый день, но вознаграждали себя ночным простоем, причем трижды подряд. «Лоуд-шеддинг» стал предметом каждодневных разговоров, фельетонов, критических заметок, писем читателей, газетных комментариев. Вместо того чтобы спрашивать о здоровье, измученные люди задавали друг другу вопрос: «Как у вас дела с, лоуд-шеддингом“?» или: «Сколько часов у вас вчера не было тока?»

Ведь эти перебои в подаче тока происходят по-разному в различных частях города и даже на соседних улицах; мы не раз сидели во тьме и смотрели на освещенные окна дома, который стоял совсем недалеко, за теннисными кортами.

Житель Европы не может себе представить, какие страдания причиняет отключение электричества. Так, калькуттская газета «Стейтсмен» ввела новую рубрику и каждый день сообщала о тех неприятностях, которые терпят от этого люди разных профессий, включая самые скромные. К примеру, красноречив был рассказ медицинской сестры из одной небольшой калькуттской больницы, тоже не избавленной от «лоуд-шеддинга». Однажды здесь пришлось завершать трудную операцию при свете керосиновых ламп, которые держали над операционным столом мокрые от пота медсестры. Впечатляющим было и описание работы в швейной мастерской, которая после выключения тока буквально превращалась в камеру пыток. Интересны и другие зарисовки. Вот одна из таких заметок, весьма выразительная именно благодаря своей обыденности и типичности.

Харипада, чиновник, герой поэмы Р. Тагора «Флейта», проводил вечера, прогуливаясь по перронам вокзалов, чтобы сэкономить деньги за электричество. Харипрасаду, пятидесятисемилетнему чиновнику из Калькутты, «сегодня уже не надо пользоваться выключателем, — сообщала газета, — за него это сделает сама электростанция». Когда он утром встает, то временное падение тока в сети часто сказывается и на подаче воды. Она течет тонкой струйкой, которой не хватает, чтобы как следует почистить зубы, не то что воспользоваться душем. Герой очерка написал жалобу в городское управление, после чего в их квартале сменили водопроводные трубы, но вода снова бежит из крана тоненькой струйкой.

В снабженной кондиционером конторе на улице Шекспира, где служит Харипрасад, не больше комфорта, чем в его невыносимо душной двухкомнатной квартире на улочке, почти сплошь состоящей из трущоб, в Багх-базаре. В до отказа набитом автобусе, буквально вися на подножке, он добирается до здания, где расположена его контора. Там выясняется, что лифт не действует и надо подниматься на пятый этаж по лестнице пешком. Бывает, что из восьми часов рабочего времени он отработает всего три, так как электричество отключается надолго.

Возмущенный, он задает вопрос: можно ли в таких условиях требовать, чтобы люди хорошо выполняли свою работу? Его коллега — худой человек с запавшими щеками. У него больное сердце, и каждое утро он вынужден ждать в подъезде, пока снова начнет действовать лифт. О сверхурочной работе не приходится и думать, поскольку по вечерам тока тоже не бывает.