Альберто Васкес-Фигероа - Икар

Альберто Васкес-Фигероа

Икар

Alberto Vázquez-Figueroa

Iсaro

© Alberto Vázquez Figueroa, 1998

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015

Эл Вильямс, Джон МакКрэкен, Джимми, Вирджиния и Мэри Эйнджел, Дик Карри, Феликс Кардона, Густаво Генри по прозвищу Веревка и Мигель Дельгадо — реальные люди.

В этой книге мне хотелось прикоснуться к их почти невероятной истории.

Часть первая

Стая красных ибисов вспорхнула с дерева.

По зеленому покрову сельвы словно заскользили языки пламени.

Ибисы устремились на север.

Навстречу им летели грузные белые цапли, и в какое-то мгновение пути их пересеклись.

Красные ибисы пролетели выше, длинноногие белые цапли — под ними, почти задевая кроны деревьев.

Зеленый, красный, белый, а добавить сюда где желтые, где фиолетовые пятна распустившихся орхидей, — и все вместе сливается в пестрый ковер под голубыми небесами. А там, в вышине, в этот час ни облачка.

Ни тени ястреба.

Или орла.

Даже самуро.[1]

Тишь да гладь.

Покой и в небесах над сельвой, и на поверхности широкой реки, которая течет себе, извиваясь, не ведая иных забот, кроме как отражать солнечные лучи, посылая их на пролетающих над водой цапель и ибисов.

Царство света, мира и цвета в ста метрах от земли.

А ниже, где широкие листья деревьев начинают просеивать яркий свет, льющийся сверху, и каждому лучу приходится пробиваться самостоятельно, в тщетной попытке коснуться земли, картина совершенно меняется: свет с каждым метром уступает место мраку, цвет — оттенкам тускло— и густо-серого, а покой обманчив, ибо повсюду таятся смерть и насилие.

Бурая, цвета гниющих листьев и остатков плодов, топь, в которую стараниями бесчисленных дождей превратилась почва джунглей, на какое-то мгновение расцветилась блестящими красными и черными кольцами: это бесшумно проползла ядовитая коралловая змея — и тут же исчезла в трухлявом нутре уже много лет как мертвого дерева.

Тукан следил за ней, почти не поворачивая головы.

Рыжебородый ревун[2] в тревоге метался на ветке.

Ленивец[3] решил-таки передвинуть на несколько миллиметров свои мощные когти, чтобы, зацепившись за ветку, продолжить свое неспешное восхождение к далекой кроне арагуанея.[4]

Приползли тучи.

И зарядил дождь.

И зазвучала вековечная песня леса, неутомимое «бум-бум» миллионов крупных капель воды, барабанящих по листу. Скатившись по нему, они падали в пустоту, ударялись о следующий лист, вновь скатывались и устремлялись вниз — и так на протяжении пятидесяти или шестидесяти метров: их путь к заболоченной земле мог прерываться до бесконечности.

Каждый удар сам по себе был едва слышен, зато их оркестр — самый большой на свете — оглушал лесных обитателей.

А тут еще гром.

И удар молнии.

И треск рухнувшего исполина, который целое столетие тянулся к небу, а она свалила его в мгновение ока.

Вода.

И снова вода.

Воды все больше и больше.

В реке.

В месиве под ногами.

В воздухе.

Вода пропитала кожу, все тело и кости.

Шлепанье босых ног по грязи, хруст веток, хлопанье крыльев всполошенных попугаев — и вот из-за толстого самана[5] появился, тяжело дыша, промокший человек. Пробормотав что-то сквозь зубы, он остановился передохнуть.

Тощий, кожа да кости, воспаленные, глубоко запавшие глаза, ноги в загноившихся язвах — ну прямо живые мощи, прикрытые лохмотьями. Того и гляди упадет лицом в грязь и испустит дух прямо здесь, в самой чаще леса.

Но он не упал.

Он лишь прислонился спиной к саману и задрал голову, чтобы сориентироваться, и это в сельве, где взглядом зацепиться просто не за что.

Возьми любое дерево: оно ничуть не приметнее соседнего.

Любая ветка похожа на тысячи других.

Любой лист ничем не выделяется среди миллионов подобных.

Любой просвет — копия предыдущего, а следующий — такой же.

Сельва куда однообразнее пустыни и даже моря.

От этого однообразия голова идет кругом, и впору сойти с ума.

Однообразие сельвы доконало многих; змеи, пауки или ягуары и то сгубили меньше народа.

Но этот доходяга, эта тень, жалкое подобие человека, каким он был когда-то очень давно, неспешно обвел вокруг цепким взглядом (такой появляется у тех, кто не один год провел в сельве), а затем взмахнул длинным тесаком, который столько раз точили, что от широкого лезвия осталась лишь узкая полоска, сделал размашистую засечку на уровне головы.

И пошел себе дальше.

Пошел без суеты и спешки, усталой походкой человека, который уже бог весть сколько прошагал; и его упорство в конце концов было вознаграждено: спустя полчаса зеленая стена вдруг раздвинулась, словно пышный занавес гигантского театра, и взору путника открылась великолепная картина, какую в жизни не видывал никто из белых людей.

Разинув рот он опустился на толстую ветку, несколько раз провел рукой по блестящей лысине, недоверчиво поморгал и что-то невнятно пробормотал, а потом чуть ли не час просидел как зачарованный: все никак не мог поверить, что это не наваждение.

А зрелище, представшее его взору, на самом деле превосходило самый что ни на есть невероятный сон.

— Так это правда! — наконец проговорил он себе под нос. — Так и есть. Мать всех рек течет с неба.

Немного погодя он поднялся и пошел обратно.

На этот раз он действительно заспешил, поскольку тени сельвы стали сгущаться, торопя приход ночи.

Под конец человек уже двигался с трудом: падая и поднимаясь, отдуваясь и чертыхаясь, он уже почти в темноте добрался до берега речушки и рухнул рядом с утлой пирогой из древесины чонты.[6] Его товарищ — совершенно изможденного вида, лежавший на носу лодки, — еле слышно, словно на последнем издыхании, спросил:

— Что с тобой? Ты как самого черта увидел.

Лысый, видно, запыхался, и ему потребовалось какое-то время, чтобы отдышаться. Наконец он хрипло проговорил:

— Самого черта — нет, а вот Мать всех рек, да, видел.

Изнуренный спутник долго смотрел на лысого и, по-видимому, понял, что тот говорит серьезно.

— Так, значит, эта легенда тоже правда…

Его товарищ чуть заметно кивнул:

— Она берет начало прямо на небе, и, скажу по правде, я в жизни такой красоты не видел. — Потом он закрыл глаза и погрузился в глубокий сон.