Романтические приключения Джона Кемпа - Конрад Джозеф Страница 21

Это движение было немедленно обнаружено изобретательным генералом д’Юбером. Он решил, что это еще шаг по прямой к другому дереву, но когда оказалось, что сапоги исчезли из поля зрения в зеркале, он почувствовал некоторое беспокойство. Генерал Феро просто отошел от дерева, но противник его никак не мог предположить, что он двигается теперь совершенно открыто. И тут-то генерал д’Юбер, уже несколько обеспокоенный исчезновением своего противника, был пойман врасплох. Он обнаружил опасность только тогда, когда длинная утренняя тень неприятеля легла на его вытянутые ноги. Он даже не слышал шагов, когда Феро вышел из-за деревьев.

Это было слишком даже для его хладнокровия. Он сразу вскочил, а пистолеты остались на земле. Непреодолимый инстинкт любого обыкновенного человека (если он только не совсем растерялся от страха) заставил бы его нагнуться за своим оружием и тем самым подставить себя под выстрел. Инстинкт, конечно, не рассуждает. Это, так сказать, входит в его определение. Однако стоило бы заняться вопросом, не влияет ли у мыслящего человека привычка думать на механические движения инстинкта. В дни своей юности Арман д’Юбер, рассудительный, подающий надежды офицер, высказал однажды мнение, что во время боя никогда не следует исправлять свою ошибку. Эта мысль, которую он неоднократно высказывал и защищал, так глубоко засела у него в мозгу, что стало как бы частью его сознания. Проникла ли она так глубоко, что обрела власть управлять его инстинктом, или просто, как он потом сам говорил, он слишком испугался и забыл об этих проклятых пистолетах, но генерал д’Юбер не сделал попытки нагнуться за ними. Вместо того чтобы исправить свою ошибку, он обхватил широкий ствол обеими руками и юркнул за него с такой быстротой, что, вынырнув по другую его сторону в тот самый момент, когда раздался выстрел, очутился лицом к лицу с генералом Феро. Генерал Феро, совершенно обомлев от такого необыкновенного проворства мертвого противника, задрожал с головы до ног. В легком облачке дыма, повисшем в воздухе, его физиономия, у которой как будто отпала нижняя челюсть, представляла собой поразительное зрелище.

— Мимо! — хрипло вырвалось у него из пересохшего горла.

Этот зловещий голос вывел генерала д’Юбера из остолбенения.

— Да, мимо, а стреляли в упор, — услышал он свой собственный голос, прежде чем успел окончательно прийти в себя.

Внезапный переворот, совершившийся в самоощущении генерала д’Юбера, вызвал в нем бешеную ярость. Столько лет его мучила, унижала, преследовала эта чудовищная нелепость, дикое самодурство этого человека! И то, что ему на этот раз так трудно было решиться пойти навстречу смерти, сейчас тоже разжигало в нем одно непреодолимое желание — убить.

— А за мной еще два выстрела, — безжалостно сказал он. Генерал Феро стиснул зубы, и на лице его появилось отчаянное, бесшабашное выражение.

— Стреляйте! — мрачно сказал он.

И это были бы его последние слова, если бы генерал д’Юбер держал пистолеты в руках. Но пистолеты лежали на земле, под сосной, — и вот тут-то оказалось, что достаточно было одной секунды, чтобы генерал д’Юбер понял, что он боялся смерти не так, как может просто бояться человек, а как влюбленный, и что смерть стояла перед ним не как угроза, а как соперник, не как непримиримый враг, а как помеха к браку. И вот теперь этот соперник сокрушен, разбит, уничтожен!

Он машинально поднял пистолеты и, вместо того чтобы выпустить заряд в грудь генерала Феро, сказал первое, что пришло ему в голову:

— Больше вам не придется драться на дуэли.

Эта фраза, произнесенная невозмутимым, увереннодовольным тоном, оказалась не по силам генералу Феро, стоически глядевшему в глаза смерти.

— Да не тяните вы, черт вас возьми, хлыщ проклятый, штабной шаркун! — рявкнул он, не изменяя выражения лица и продолжая стоять неподвижно, вытянувшись.

Генерал д’Юбер не спеша разрядил пистолеты. Генерал Феро смотрел на эту операцию со смешанным чувством.

— Вы промахнулись дважды, — спокойно сказал победитель, держа пистолеты в одной руке, — и последний раз — стреляя в упор. По всем правилам поединка, ваша жизнь принадлежит мне. Но это не значит, что я воспользуюсь своим правом сейчас.

— Не нуждаюсь я в вашем прощении! — мрачно сказал генерал Феро.

— Разрешите мне довести до вашего сведения, что меня это нимало не интересует, — сказал генерал д’Юбер, осторожно взвешивая слова, которые диктовала ему его исключительная деликатность.

В ярости он мог бы убить этого человека, но сейчас, когда он был спокоен, он ни за что не позволил бы себе задеть своим великодушием это неразумное существо — товарища, солдата великой армии, спутника его в этой чудесной, страшной, великолепной военной эпопее.

— Надеюсь, вы не претендуете на то, чтоб диктовать мне, как распорядиться моей собственностью?

Генерал Феро смотрел на него, ничего не понимая.

— Вы в течение пятнадцати лет вынуждали меня предоставлять вам по долгу чести распоряжаться моей жизнью. Отлично. Теперь, когда это право осталось за мной, я намерен поступить с вами, следуя тому же принципу. Вы будете находиться в моем распоряжении столько, сколько мне вздумается. Не больше, не меньше. Вы обязуетесь ждать до тех пор, пока я не найду нужным воспользоваться своим правом.

— Да. Но ведь это же черт знает что такое! Бессмысленное положение для генерала империи! — воскликнул генерал Феро с чувством глубокого возмущения. — Ведь это же значит сидеть всю жизнь с заряженным пистолетом в столе и ждать вашего распоряжения! Это же бессмысленно! Вы делаете меня просто посмешищем!

— Бессмысленно? Вы так думаете? — ответил генерал д’Юбер с ехидной серьезностью. — Возможно. Однако я не знаю, как этому помочь. Во всяком случае, я не собираюсь болтать об этой истории. Никто не будет и знать о ней, так же как и по сей день, я полагаю, никто не знает причины нашей ссоры. Но довольно разговаривать, — поспешно прибавил он. — Я, собственно говоря, не могу входить в обсуждение этого вопроса с человеком, который для меня теперь больше не существует.

Когда дуэлянты вышли на открытое место, генерал Феро несколько позади и с каким-то остолбеневшим видом, оба секунданта бросились к ним со своих позиций на опушке. Генерал д’Юбер, обратившись к ним, сказал громко и отчетливо:

— Господа, я считаю своим долгом торжественно заявить вам в присутствии генерала Феро, что наше недоразумение наконец улажено. Вы можете сообщить об этом всем.

— Вы примирились наконец! — воскликнули они в один голос.

— Примирились? Нет, это не совсем так. Нечто гораздо более связывающее. Не правда ли, генерал?

Генерал Феро только опустил голову в знак согласия. Оба ветерана переглянулись. Позднее днем, когда они на минуту очутились одни, в отсутствие их мрачно помалкивающего приятеля, кирасир сказал:

— По правде говоря, я очень неплохо разбираю своим единственным глазом, но тут я ничего не могу разобрать. А он говорить не собирается.

— Насколько я понимаю, в этой дуэли с самого начала было что-то такое, чего никто во всей армии не мог понять, — сказал кавалерист с отмороженным носом. — В тайне она началась, в тайне продолжалась, в тайне, похоже, и окончится.

Генерал д’Юбер возвращался домой широкими, поспешными шагами; однако он отнюдь не испытывал торжества победителя. Он победил, но у него не было чувства, что он что-то выиграл этой победой.

Накануне ночью он содрогался перед этой опасностью, угрожавшей его жизни. Жизнь казалась ему такой прекрасной, он так дорожил ею! Она давала ему возможность надеяться завоевать любовь этой девушки. Были минуты, когда в каком-то чудесном самообольщении ему казалось, что он уже завоевал эту любовь, и тогда жизнь его — перед этой угрозой смерти — казалась еще желанней, ибо он мог посвятить ее любимой.

Теперь, когда ему ничто не угрожало, жизнь сразу вдруг потеряла все свое очарование. Наоборот, она представлялась ему какой-то страшной западней, подстерегавшей его затем, чтобы показать ему все его ничтожество. А чудесное самообольщение — "завоеванная любовь", то, что на несколько мгновений утешило его среди кошмаров этой бессонной и, может быть, последней ночи, — он теперь понимал, что это такое. Это было просто безумие, тщеславный бред. Так этому человеку, отрезвленному благополучным исходом дуэли, жизнь предстала вдруг лишенной всякой привлекательности только потому, что ей больше ничто не угрожало.