Михаил Щукин - Ямщина Страница 40

Пока Щербатов осматривался в зале, Константин быстро заварил чай, расставил на столе чашки, сахарницу, молочник, печенье в вазочках, и все это у него получалось аккуратно, изящно и с изрядной долей неприкрытого самодовольства: да, и это я умею…

Вот и чай разлили, пора начинать разговор, ради которого и затеян был визит, а Щербатов так и не решил для себя: что, и главное — как, он должен говорить.

— Я слушаю, Петр Алексеевич, — поторопил его Константин.

Щербатов, оттягивая время, разломил наполовину круглое ажурное печенье, прихлебнул чаю и решил, в конце концов, действовать напрямую. Не стал таиться, а пересказал, почти дословно, все, что ему поведала вчера Татьяна.

— И вы, конечно, по законам офицерской чести, решили сдержать слово, которое дали моей сестрице, и пришли, чтобы наставить меня на путь истинный… Увы, увы, дорогой мой Петр Алексеевич, вынужден вас глубоко разочаровать. Все, что вы вчера слышали, — это плод воспаленного воображения и перезрелого девичества. Татьяне замуж пора. Вы уж не обижайтесь, я немного циник, что делать. Да, я ушел из дома, да, у меня есть круг друзей, разделяющих мои убеждения. Они очень просты, эти убеждения — наш народ нуждается в просвещении. Я вам более скажу — после окончания курса собираюсь уехать в деревню учительствовать. Само собой разумеется, если я объявлю об этом родителям сейчас, они… впрочем, понимаете, что будет. Я хочу подготовить их постепенно. А что касается бомбистов и ниспровергателей существующего строя… Фантазии! Просто-напросто Татьяна никогда не видела этот тип людей, которые меня сейчас окружают, своеобразных, конечно, и они ей сразу показались злодеями. А какие они злодеи, если могут расплакаться даже над раздавленной букашкой. Конечно, вольнодумцы немного, конечно, поругивают власть, но кто из нас, русских, не любит ее ругать… Даже ваш любимый и прославленный командир Любомудров недавно себе позволил… Доводилось читать?

Щербатов машинально кивнул, совершенно сбитый с толку доверительным тоном Константина, который так был тому не свойственен, и его твердой уверенностью. Может, действительно, Татьяна все преувеличила?

— Да, коль уж зашла речь, — продолжал Константин, — Любомудров и впрямь такой человек, как о нем пишут в газетах? Или врут, как обычно?

— Конечно, врут! — воскликнул Щербатов. — Мы, участники кампании, расцениваем это как травлю и клевету!

А все дело было в том, что полковник Любомудров с присущей ему солдатской прямотой рассказал корреспондентам, в том числе и иностранным, о том, что жертв на Шипке могло быть намного меньше, если бы интендантское ведомство подготовилось к зиме так, как положено, а не занималось бы воровством. А дальше, войдя в раж, как бывает в ближнем бою с противником, Любомудров и вовсе не сдержал себя — заявил, что огромное количество военных поставок было отдано еврейским дельцам, а эти люди, всегда чужие в государстве, растащили казенные деньги на взятки тем же интендантам и на собственное обогащение. В итоге получилось, что Любомудров не угодил всем: в газетах его обзывали сатрапом и ненавистником несчастных евреев, а в ставке к нему стали относиться подчеркнуто холодно и поговаривали, что даже сам государь высказывал недовольство.

— И в полку у вас он пользуется прежним уважением? — продолжал расспрашивать Константин.

— Еще бы! — с жаром отвечал Щербатов. — Завтра он возвращается из Минеральных Вод, после лечения, и мы, офицеры полка, устраиваем обед в его честь. Мы всем хотим показать, что наш боевой командир по-прежнему остается для нас образцом верности долгу и присяге.

— Я бы не отказался присутствовать на этом обеде. Кстати, где он состоится?

— В гостинице «Метрополь», без четверти двенадцать. У входа будет играть полковой оркестр.

— Знаете, Петр Алексеевич, я вам завидую. Это так трогательно, — Константин поднялся из-за стола, прошел к старому резному шкафу, выдвинул верхний ящик и обернулся. — Сидеть, Петр Алексеевич! И не вздумайте шевельнуться!

В правой руке у него поблескивал вороненым стволом взведенный револьвер.

— Вы что, с ума сошли?!

— Руки на стол! — скомандовал Константин.

Но Щербатов ухватился руками за край стола, чтобы перевернуть его под ноги Константину, и в ту же долю секунды прогремел выстрел. Левое плечо ожгло болью, будто по нему внезапно ударили палкой.

Сразу же после выстрела за спиной Щербатова раздался резкий стук и кто-то, невидный, навалился сзади, заломил ему руки за спину. Боль в плече полохнула так, что на короткое время вышибла из сознания.

Когда он вернулся в явь, то обнаружил, что его накрепко прикручивают веревками к креслу, кто-то тяжело сопит над ухом, а Константин стоит на прежнем месте с револьвером в руках и улыбается. И эта улыбка, благостная, счастливая, поразила Щербатова больше, чем внезапный выстрел.

— Готово! — произнес кто-то задышливым голосом, и Константин опустил револьвер. Из-за спины Щербатова вышел приземистый рыжебородый человек, одетый, словно мастеровой, в рубаху навыпуск, перехваченную тонким пояском. На голенищах больших сапог с напуском висели широкие штанины, измазанные дегтем. Но, несмотря на весь этот наряд, рыжебородый нисколько не походил на мастерового. И это стало совсем ясным, когда он заговорил:

— Гениальный ход, Мещерский! Я бы до такого, честное слово, не додумался. Теперь для нас самое главное — успеть, ни в коем случае не опоздать. Я сейчас же ухожу к Хайновскому и от него — сюда, чтобы разработать окончательный план.

— Хорошо. А я пока побеседую с господином поручиком, у нас есть тема для разговора; не так ли, Петр Алексеевич?

Не дождавшись ответа, Константин, продолжая улыбаться, проводил рыжебородого до двери, вернулся в залу и из резного шкафа, из верхнего ящика, из которого он достал револьвер, вынул пузырек с йодом, вату и марлю. Стащил с плеча Щербатова сюртук, разорвал рубашку и стал перевязывать рану, заботливо приговаривая:

— Не беспокойтесь, Петр Алексеевич, это не опасно, задеты только мягкие ткани, есть вход и выход, значит, пуля не застряла. До свадьбы, если таковая состоится, все обязательно заживет.

Константин убрал со стола перевернутую посуду, снял скатерть, залитую расплескавшимся чаем, затем снова заварил чай, постелил чистую скатерть и поставил только один прибор — для себя. Прихлебывал из фарфоровой чашки мелкими глотками, смотрел на Щербатова и улыбался.

— Что же вы молчите, Петр Алексеевич, я жду от вас вопросов. Или хотя бы проклятий… Впрочем, не надо вопросов, я сам все расскажу, как на исповеди. Только сначала — одно признание. Я вас ненавижу! И знаете почему? Вы украли у меня соратницу, мою будущую, какой она могла стать, соратницу — Татьяну. После того как вы вошли в наш дом, я сразу понял, что она для меня, для моего дела, потеряна напрочь. Все двинулось по самому пошлому русскому пути — воздыхания, романические чувства, свадьба и тупое производство на свет себе подобных. А я это все ненавижу!