Михаил Щукин - Ямщина Страница 41

— И что же вы хотели предложить взамен?

— Террор! Уничтожение всего лишнего, ненужного, гнилого. Одряхлевшая страна нуждается в новой крови. И мы вольем эту кровь, насильно вольем в старый организм, он воспрянет от вековой спячки. Татьяна только в одном не ошиблась — мы, действительно, действуем бомбами и револьверами, ибо в России только такими средствами можно добиться высоких целей. Иного пути нет и не будет. Теперь вы понимаете — почему я вас ненавижу?

— Не понимаю, — искренне ответил Щербатов. — Для того чтобы вас понять, надо стать таким же душевнобольным, а я, увы, пока еще в здравом уме.

— Это не здравый ум, а тупой и заскорузлый, не способный чувствовать новое время. А новое время — это ломка всех устоев, это пепел и развалины, на которых, как во времена Адама и Евы, будет начинаться иная жизнь. Свободная жизнь свободных людей!

Чем дальше говорил Константин, тем сильнее менялось его лицо. Исчезла обычная улыбка, глаза блестели, губы вздрагивали в нервном тике. Казалось, что слова, которые он произносил, колотили его изнутри, жгли и приводили в лихорадочное состояние.

— Константин Сергеевич, вам к доктору нужно, — усмехнулся Щербатов. — Только к хорошему доктору, иначе вас разобьет паралич.

— Скорее, это произойдет с вами. В ближайшее время. И хотите знать — почему? Потому что вы, дорогой мой Петр Алексеевич, предали своего любимого командира, нарушили честь и присягу, сообщив о времени его прибытия государственным злоумышленникам, как нас называют. Завтра вашего Любомудрова разнесет в клочья.

Щербатов дернулся в кресле и застонал от боли в плече.

— А я еще постараюсь сделать так, — продолжал Константин, — чтобы об этом стало известно вашим сослуживцам. И тогда вам останется, Петр Алексеевич, только одно — пуля в лоб. На большее, по своему мировоззрению, вы и не способны.

Только теперь до Щербатова в полной мере дошло — в какой ловушке он оказался. И от отчаяния он еще раз дернулся в кресле, чтобы хоть болью перебить безысходность, которая им овладела полностью. Но привязали его крепко, прочно, пожалуй, что и со знанием дела.

— Не надо тревожить рану, Петр Алексеевич, не надо, больно ведь… — Константин снова заулыбался.

И тут еще одна догадка осенила Щербатова:

— И с Татьяной, подсунув ей дневник, вы тоже специально подстроили?

— Разумеется. Татьяна, как я и ожидал, кинется спасать меня и честь семьи, обратится к вам, а вы придете сюда и сообщите все, что мне нужно. Именно это и произошло, и именно это доказывает, что я неплохо постиг человеческую сущность. Не правда ли, Петр Алексеевич?

В это время в дверь раздался осторожный и условный стук — раз, два и — после долгого промежутка — три. Константин пошел открывать. В прихожей раздались голоса, они звучали приглушенно, но Щербатов сумел расслышать:

— Нет, Хайновский, это сделаю я, — говорил Константин. — Если вы попадетесь, это вызовет еще большие гонения на евреев. Я все выполню сам, лично. И никаких обсуждений!

— Спасибо, Мещерский, я никогда в вас не сомневался. Вы станете настоящим знаменем всех наших товарищей, которые борются за освобождение трудового народа. Коробку с начинкой вам доставят к вечеру. Мы решили — угол возле «Метрополя», там как раз поворот и коляска окажется очень близко к тротуару. Желаю удачи.

Дверь закрылась, и Константин вместе с рыжебородым появились в зале. И сели, как ни в чем ни бывало, пить чай. Говорили они… о погоде, и о том, что весна в этом году наступает слишком медленно. Щербатов слушал их и ему казалось, что он видит дурной сон.

Через какое-то время, покончив с чаем, они словно вспомнили о Щербатове, и рыжебородый, взглянув на часы, предложил:

— Пожалуй, поручика пора закрывать.

Вдвоем они подняли кресло, развернули его, и Щербатов увидел, что в стене есть небольшая потайная дверь, ловко скрытая будто бы отставшими обоями. За дверью оказался совсем крохотный закуток, абсолютно темный, куда не проникал даже лучик света. Удушливо пахло пылью и мышами. Рана в плече нестерпимо ныла, связанные руки затекли и налились тяжестью. Пытаясь хоть немного облегчить боль, Щербатов стал шевелиться, надеясь, что веревки чуть-чуть ослабнут. Но это была пустая затея. Тогда он стал раскачивать кресло и вдруг почувствовал, что оно под ним начинает шевелиться. Рассохшиеся ножки подавались в такт движениям, и колебания кресла становились все больше. Сверху, от плеча, по руке заструилось тепло — пошла кровь из раны. Но Щербатов, намертво сцепив зубы, терпел — в непроницаемости сплошной безнадежности для него замигал робкий лучик. Кресло расшатывалось все сильнее, и Щербатов теперь боялся только одного: чтобы оно не заскрипело. Но рассохшиеся пазы звуков не подавали.

Сколько длилось это мучение, Щербатов не помнил — время для него будто замерло. Иногда он останавливался передохнуть, слышал за дверью голоса Константина и рыжебородого и снова раскачивал кресло. Первыми выпали передние ножки, Щербатов даже дышать перестал, ожидая громкого стука, но пол был застелен чем-то и они упали почти беззвучно. Задние ножки удалось выломить намного быстрее. Теперь надо было освободиться от спинки и от сиденья. Щербатов присел на корточки и в неимоверном усилии, едва не теряя сознания от боли, упираясь сиденьем в стену, отломил и его. Оставшуюся спинку упер в пол и резко стал дергать руки вниз. Веревки, подаваясь с великим трудом, все же сползали и слабели. И, наконец, ослабли. Еще не веря, что ему это удалось, Щербатов перевел дыхание. Теперь надо было окончательно избавиться от веревок. Обламывая ногти, он долго распутывал тугой узел. А когда почувствовал, что руки свободны, в изнеможении опустился на пол и прислонился спиной к стене. Сил не было.

Он сидел, как в забытьи, но теперь хорошо слышал и различал голоса, которые звучали в зале.

— Я возвращаюсь с коробкой, — говорил Константин, — и мы с вами еще раз обговорим все детали, затем вы уедете — мне нужно хорошенько отдохнуть.

— А поручик?

— Поручик, поручик, несчастный поручик… Пожалуй, он примет яд от неразделенной любви и умрет где-нибудь на бульваре. Можете придумать что-нибудь более изящное, как вам фантазия подскажет. Все, я пошел.

Стукнула дверь, и в зале стало тихо. Щербатов без устали шевелил занемевшими руками, разгоняя кровь. Боль в плече не отпускала, но теперь он к ней уже притерпелся. На ощупь нашарил в темноте увесистую ножку от разваленного кресла и тихонько приоткрыл дверь. Рыжебородый сидел к нему спиной и наклонив голову что-то быстро писал. Он даже не успел оглянуться, а после удара по затылку сунулся лицом в мелко исписанный лист и затих. Щербатов связал его той же самой веревкой, от которой только что освободился, подтащил и прислонил к резному шкафу. Открыл верхний ящик — револьвер был на месте. Крутнул барабан — заряжен полностью. Там же, в ящике, лежала коробка с патронами. Сунул ее в карман, на всякий случай. Подошел к столу, взял мелко исписанный листок. Прочитал: «Граждане! Этот приговор, исполненный нами над гонителем свободы и мракобесом Любомудровым, есть суровое предупреждение всем черным силам власти. Россия, истомленная голодом, самоуправством администрации, постоянно теряющая силы сынов своих на виселицах, на каторге, в ссылке, в томительном бездействии, вынужденном существующим режимом, не может жить так далее…» И — длинный, рваный на бумаге, росчерк после удара.