Редьярд Киплинг - Свет погас Страница 44

Дик проспал до позднего вечера, когда Торпенгоу пришел и перетащил его с дивана на кровать. Глаза у него горели, и голос был хриплый, когда он заговорил.

— Давай посмотрим еще раз на картину, — сказал он настойчиво, как капризный ребенок.

— Ты ложись в постель, — решительным тоном заявил Торпенгоу, — ты совсем болен, хотя ты, быть может, и не осознаешь этого, потому что ты вынослив, как кошка.

— Завтра я буду совсем молодцом, увидишь. Покойной ночи!

Проходя по мастерской, Торпенгоу мимоходом приподнял занавеску, которой была завешена картина, и чуть было не выдал себя невольным криком: стерта! Все выцарапано, смазано… уничтожена, окончательно уничтожена чудесная картина! Если Дик узнает об этом сегодня или завтра, он сойдет с ума — он и так уже на грани помешательства. Это… эта гадина Бесси! Только женщина могла решиться на такое дело, и когда даже чернила на его чеке еще не успели высохнуть! С Диком сделается припадок буйного помешательства завтра… и все это по моей вине, потому что мне вздумалось вытащить из грязи и нищеты подобную тварь! О, мой бедный Дик, мой бедный Дик! Господь слишком жестоко карает тебя!

Дик не мог заснуть в эту ночь, отчасти от радости и чувства удовлетворения и отчасти от того, что вращающиеся огненные круги превратились теперь в пламенеющие извергающиеся вулканы.

— Пускай, — сказал он, — будь, что будет! Делайте со мной, что хотите!

И он лежал смирно на спине и глядел в потолок, а в жилах его пробегал лихорадочный огонь продолжительного опьянения. Мысли и образы в диком вихре кружились в его голове, сознание боролось с пьяным бредом, и горячие руки судорожно сжимались. Ему чудилось, что он пишет лицо «Меланхолии» на вертящемся куполе, освещенном тысячами огней, и что все его чудесные мысли воплотились в странные образы и стоят там внизу, под тонкой дощечкой, на которой он качается у купола, и громко прославляют его. И вдруг что-то со звоном лопнуло или порвалось у него в висках, точно слишком сильно натянутая струна или тетива, и светящийся купол вдруг точно провалился, и он остался один в густом мраке.

— Я засыпаю, — решил он. — Как темно в комнате!.. Зажгу-ка я лампу да взгляну на «Меланхолию». Сегодня должна была бы быть луна…

В этот момент Торпенгоу услышал, что его зовет какой-то совершенно незнакомый ему голос, в котором слышится безумный страх, от которого у человека зубы стучат.

«Он посмотрел на картину!» — было первою мыслью Торпенгоу в тот момент, когда он со всех ног бросился в мастерскую. Дик сидел на кровати и размахивал руками в воздухе.

— Тори, Торп! Где ты? Ко мне, ради Бога!

— Что случилось?

Дик уцепился за его плечо.

— Случилось!.. Я лежал здесь во мраке, Бог знает, сколько времени, а ты не слышал меня… Я так звал тебя… Торп, ради Бога, не уходи от меня, старина! Кругом так темно, так страшно темно!.. Беспросветно темно!..

Торпенгоу поднес свечу почти к самому лицу Дика, но в его глазах не засветился огонь. Тогда он зажег газ, и Дик услышал, как вспыхнуло пламя; при этом пальцы его впились с такою невероятною силой в плечо Торпенгоу, что тот невольно слегка вскрикнул.

— Не оставляй меня, Торп! Ведь ты не оставишь меня одного теперь? Не правда ли? Я ничего не вижу — понимаешь? Все черно, совершенно черно, и мне кажется, что я проваливаюсь в эту бездонную черноту, в этот ужасающий мрак.

— Мужайся, Дик! Надо быть спокойным, — говорил Торпенгоу, обняв Дика рукой и тихонько раскачиваясь с ним взад и вперед.

— Так хорошо!.. Теперь не говори ничего; если я буду сидеть очень спокойно некоторое время, то мрак этот рассеется. Кажется, он уже начинает редеть… Тш… тш!

Дик напряженно сдвинул брови и с упорным отчаянием смотрел перед собой. Торпенгоу замерз в одном белье.

— Можешь ты побыть так одну минуточку? — спросил Торпенгоу. — Я принесу себе халат и туфли.

Дик ухватился обеими руками за изголовье кровати и ждал, чтобы тьма рассеялась.

— Как ты долго! — крикнул он, услышав, что Торпенгоу вернулся. — Все тот же мрак. Что ты такое притащил?

— Качалку, одеяло… подушку. Буду спать здесь, подле тебя. Ложись и ты, утром тебе станет лучше.

— Нет! — В голосе его слышался вопль. — Боже мой, я ослеп! Окончательно ослеп, и этот мрак не рассеется никогда.

Он сделал движение, словно хотел выскочить из кровати, но Торпенгоу обхватил его обеими руками и прижался подбородком к его плечу, так что он едва мог дышать, и, слабо сопротивляясь, он повторял одно только слово: ослеп! ослеп!

— Мужайся, Дик, мужайся, мой дорогой, — говорил ему из мрака знакомый густой бас. — Не кланяйся пулям, старина, а то они подумают, что ты их боишься. — И при этом объятия друга становились все крепче и крепче. Оба они тяжело дышали. Дик тревожно метался из стороны в сторону и стонал.

— Пусти меня, — прохрипел он. — Ты мне переломаешь ребра. Мы не должны допускать, чтобы они думали, что мы их боимся, всех этих духов тьмы и мрака и всех их приспешников, не правда ли?

— Лежи смирно… вот уже все прошло.

— Да, — послушно согласился Дик. — Но ты ничего не будешь иметь против того, чтобы я держал твою руку… Мне надо держаться за что-нибудь, а то как будто проваливаешься в этот мрак.

Торпенгоу протянул ему свою большую, широкую, волосатую лапу, и Дик ухватился за нее, и, спустя полчаса, он уже спал. Тогда Торпенгоу тихонько высвободил свою руку и, наклонившись над Диком, осторожно коснулся губами его лба. Он поцеловал его, как целуют иногда пораженного насмерть товарища, чтобы усладить ему час кончины.

Перед рассветом Торпенгоу услышал, что Дик что-то говорил во сне. Он бредил и говорил быстро-быстро, словно торопясь скорее все высказать.

— Жаль, очень жаль, но ничего не поделаешь. Каша заварилась, надо ее расхлебывать. Оставим в стороне все «меланхолии»; ведь известно, что королева не может быть не права, она не может ошибаться и заблуждаться… Торп этого не знает, но я скажу ему об этом, когда мы двинемся немного дальше в глубь пустыни. И что эти матросы возятся с корабельным канатом? Ведь они сейчас перетрут этот четырехдюймовый причал! Ведь я вам говорил, что он сейчас лопнет… вот и лопнул!.. Белая пена на зеленых волнах… и пароход поворачивает… как это красиво! Я непременно зарисую. Нет, ведь я не могу! Ведь у меня больные глаза… Эта болезнь была одной из десяти казней египетских… тьма египетская!.. И она простиралась по всему течению Нила, вплоть до порогов. Ха, вот это так шутка, Торп! Смейся же, каменное изваяние! И отойди подальше от каната… Он тебя может сбросить в воду, Мэзи, и запачкает твое платье, дорогая моя.