Марк Твен - Похождения Гекльберри Финна (пер.Ранцов) Страница 28

— Умеешь ты разделять слова по слогам, Бек?

— Как же, умею!

— Бьюсь об заклад, что не разделишь моего имени…

— Бьюсь об заклад, что разделю…

— Ну, отлично, попробуй-ка!

— Джор-джи Джек-сон.

— Прекрасно, сумел-таки, а ведь я думал, что ни за что не сумеешь! Довольно мудреное имя, не всякий разделит сразу, не научившись.

Я это намотал себе на ус; еще, чего доброго, кто-нибудь опять спросит мое имя, так что необходимо было на всякий случай приготовиться, чтоб отрапортовать его без запинки, как будто я привык к нему.

Премилое это было семейство, да и дом такой славный! Никогда я еще не видывал дома такого уютного и такого приличного. У входной двери не было железной скобы или деревянной с ремнем, а красовалась изящная медная ручка, которую надо было повертывать — точь-в-точь, как в городских домах. В общей зале не было ни одной постели — ни признака постели, а ведь даже в городе попадаются сплошь и рядом гостиные, в которых стоят кровати. Там красовался большой очаг, выложенный сверху кирпичом, а кирпичи содержались в необычайной опрятности — их обливали водой и терли чисто-начисто другим кирпичом, а иной раз мазали сверху красной водяной краской, называемой киноварью, совсем как в городе. Тут же лежали большущие медные щипцы, такие, что ими можно было бы своротить целое бревно. На камине стояли чудесные часы с картинкой, изображающей какой-то город. Посередине этой картинки, вместо солнца, был вделан стеклянный кружок, и можно было видеть, как сзади качается маятник

Очень забавно было слушать, как тикают эти часы, а иной раз, когда какой-нибудь странствующий разносчик приходил в дом, чистил часы и исправлял их как следует, тогда они начинали бить раз сто двадцать подряд, не останавливаясь. Хозяева не продали бы их ни за какие деньги.

По обе стороны от часов сидели два заморских попугая, сделанных из чего-то вроде мела и очень красиво расписанных. Возле одного попугая была кошка из глины, а возле другого собака, тоже глиняная; если на них нажать, они начинали пищать, но только при этом рта не открывали и вообще не проявляли никакого интереса, а пищанье шло изнутри. Позади всех этих вещиц раскинулись два широких веера из перьев дикой индюшки. На столе, посреди комнаты, стояла изумительная глиняная корзинка, полная яблок, апельсинов, персиков и винограду — только они были гораздо ярче, краснее и желтее, чем настоящие, — местами облупилась краска, и под нею видна была глина или мел.

Этот стол был покрыт скатертью из красивой клеенки, с намалеванными красными и синими орлами и расписным бордюром. Все это, как говорили, привезено было из Филадельфии. Тут же лежали и книги, аккуратно сложенные стопками, по обе стороны стола. Одна из книг была большая фамильная Библия, полная картинок Другая книга называлась «Путь паломника», — в ней рассказано про одного человека, который, неизвестно почему, покинул свою семью. Я часто ее читал. Рассказ, конечно, занимательный, но немного трудный для понимания. А еще была книга «Дар дружбы», полная разных прелестных историй и стихов, — но стихов я не читал. Еще были «Речи Генри Клея», потом «Семейный лечебник» доктора Генна, где говорилось все, что надо делать, когда человек заболеет или умрет. Потом еще книга церковных гимнов и пропасть других. Вокруг стояли красивые стулья с точеными спинками, совсем целые, а не продавленные посередине и не растрепанные наподобие старых корзин.

По стенам висели картины- все больше Вашингтоны, Лафайеты, разные сражения и, наконец, одна картина под названием «Подписание Декларации». Некоторые картинки карандашом нарисовала дочь хозяев, которая умерла, и, представьте, нарисовала, когда ей было всего пятнадцать лет! Таких картинок я еще никогда не видывал: они были гораздо чернее, чем обыкновенно рисуют. На одной была изображена женщина в узком черном платье, высоко подпоясанном под мышками, с пузырями, величиною с тыкву, на каждом рукаве, в большой черной шляпке с вуалью и белыми худыми руками, — она задумчиво облокотилась на могильный памятник, под плакучей ивой, а другая ее рука, свесившаяся вдоль бедра, держала носовой платок и ридикюль; под картиной была надпись: «Увы, неужели я тебя больше не увижу?!» Другая картина изображала молодую особу с волосами, зачесанными кверху на самую макушку и свитыми в узел гребенкой, величиною чуть не со спинку стула, — она плакала и вытиралась носовым платком, а на руке ее лежала мертвая птичка с задранными кверху лапками; внизу было подписано: «Не услышу я больше твоего сладкого чириканья, увы!» А еще была такая картинка: молодая особа стояла у окна и глядела на луну, а слезы так и катились по ее щекам; в одной руке у нее было письмо с черной сургучной печатью, а в другой — медальон, который она прижимала к губам; внизу была надпись: «Неужели тебя уже нет, увы!» Все это — довольно милые картинки, не спорю, только, признаюсь, они всегда наводили на меня тоску. Все домашние очень жалели, что она умерла, так как она намеревалась нарисовать еще пропасть других картин, а по тому, что она уже сделала, они могли судить, как много они потеряли. Но мне кажется, что при подобном складе ума ей, право, веселее на кладбище. Говорят, в то время, когда она заболела, она начала лучшую свою картинку, день и ночь молясь, чтобы Бог сподобил ее докончить это великое произведение, да так ей и не удалось! Это было изображение молодой девушки в длинном белом балахоне, стоящей на перилах моста, словно она собирается спрыгнуть в воду; волосы у нее распущены по плечам, глаза устремлены на луну, а из глаз струятся слезы; две руки у нее сложены на груди, две другие воздеты кверху, к месяцу, а еще две опущены по бокам — все это для того, чтобы увидеть, как будет лучше, а потом вымарать остальные две пары рук Но, как я уже сказал, она умерла, прежде чем кончила работу, а эту картину так и повесили в ее комнате, над кроватью, и каждый год, в день ее рождения, украшали цветами. В остальное время картина завешивалась маленькой занавеской. У молодой девушки на картине было кроткое, милое лицо, но обилие рук делало ее похожей на паука, — так, по крайней мере, мне казалось.

Эммелина вела дневник, куда она имела привычку вносить разные происшествия, вклеивать некрологи, сообщения о несчастных случаях и примеры терпеливого перенесения страданий, заимствованные из газеты «Пресвитерианский наблюдатель», а после сочиняла на них стихи. Стихи были очень хорошие. Например, она написала оду про одного мальчика, — звали его Стефан Доулинг-Ботс, — который упал в колодец и утонул.

Хворал ли молодой СтефанПеред своей кончиной?О нет! Он был всегда румян,Как зрелый плод калины!Нет! Нашего Стефана БотсаСмерть поджидала у колодца!!!Не от коклюша сгинул он,И не погиб от кори,Не скарлатиною сражен,Он умер всем на горе.Хоть мать о нем и голосила,Все ж не болезнь его скосила!Малютку не могли прельститьКокеток наглые уловки,Не удалось бы им вскружитьЕго кудрявенькой головки!Не хлад отвергнутой любвиСковал волну его крови!Увы! Увы! Не холерина,Не резь в желудке и поносУ матери отняли сына,И не от них скончался Ботс!Желудком редко он страдалИ тем родных всех утешал!Вы начали уже рыдать,Глаза платочком утирая, —Наверное, хотите знать,Как Ботса смерть постигла злая?В колодец с головой он окунулся.Малютку вытащили из колодца.Но он, бедняжка, захлебнулся.Пресеклись дни Стефана Ботса.Его душа из уз земной юдолиЧерез колодец вырвалась на волю!

Если уже в четырнадцать лет Эммелина Грэнджерфорд умела сочинять такие стихотворения — то можно себе представить, что она сочинила бы впоследствии! Бек рассказывал, что ей валять стихи было нипочем. Она даже не задумывалась. Напишет, бывало, одну строчку, а если не найдет сейчас же рифмы, зачеркивает первую, пишет вместо нее другую и ну строчит дальше. Ей было все равно о чем писать, что ни дадите — обо всем напишет, лишь бы грустное было. Каждый раз, как кто умрет — мужчина ли, женщина или ребенок, — сейчас у нее и готов «вклад», не успеет еще остыть покойник Она называла это «вкладами». Соседи так и говорили — сперва является доктор, потом Эммелина, а вслед за ней уже гробовщик Один только раз гробовщик поспел раньше Эммелины: тогда она никак не могла придумать рифмы к имени покойника, которого звали Уистлер. После этого она была сама не своя; не жаловалась никогда, но захирела и недолго протянула, бедняжка!