Керим Волковыский - Лиственница

Керим Волковыский

Лиственница

Автобиография

Я родился в Москве в 1947 году, а в трёхмесячном возрасте родители перевезли меня в разрушенный после войны город Львов, освобождённый (почти) от немцев и от евреев.

Рос в окруженье польско-украинских детей, с которыми рвал фрукты на чужих участках, швырялся камнями и бегал на соседскую Цитадель собирать патроны, неразорвавшиеся гранаты и ещё подсматривать за проводившими учения красноармейцами. В городе пошаливали бандеровцы, и молодая советская власть была вынуждена вновь истреблять одну часть народа, чтобы другая его часть могла радостно трудиться и не подыхать с голоду.

Первая прочитанная мною книга – «Лис Микита» Ивана Франко. В первой молитве я обращался к боженьке на французском языке и попросил его помиловать неверующих папу, маму и тётю Риту.

В 55 году семья переехала в Молотов. Я заболел холециститом. Город переименовали обратно в Пермь.

Читал Пушкинские сказки, ныне прочно забытый роман Овод и не менее допотопного Майн-Рида. Жюль Верна не любил. Больше всего любил Лермонтова.

В 14 лет написал странное стихотворение1, которое, будучи редактором школьной стенной газеты, в ней же и поместил, за что был на следующий день вызван к директору.

Директор, Софья Владимировна Марципан, грузная дама, с отёчными ногами и задумчивыми глазами профессиональной стукачки, плюхнувшись на стул, спросила меня после некоторого молчания: «Ну что ты такое пишешь Волковыский. Тебе 14 лет, о какой молодости идёт речь. И потом откуда у тебя этот блатной жаргон?»

Дальше её понесло на политику, на «догнать и перегнать Америку», на кукурузу; не забыла подкованная дама упомянуть и Гагарина. Через полчаса, потная и красная, она замолчала также внезапно, как и начала; положила мне свою жирную руку на голову и грустно сказала: «Иди». К чести Софьи Владимировны надо сказать, что о происшествии она моим родителям не сообщила. А кому сообщила, я естественно знать не мог.

Больше стихов не писал. Год. Участвовал, по настоянию родителей, в мат-олимпиадах, а по настоянию марципанши, которая была по совместительству нашей учительницей литературы, читал отрывки из лермонтовского Демона, со сцены районного Дома Культуры.

В 1964 году, по окончании школы, поступал в МГУ на мехмат, не поступил, учился полгода в Перми, а потом в Ташкенте, куда никак не успокаивающаяся семья снова переехала. Начал по новой писать стихи. Писал о пыли, о далёких снежных горах, о летнем зное, о зеленеющих полях и об овечьем сыре. Бойко цокавшие мимо нашего дома по асфальту ослики тоже поражали моё воображение.

В Ташкенте я пережил половое возмужание, первую любовь, получил письмо от Беллы Ахмадулиной, разочаровался в моем кумире Вознесенском, после того как прослушал его бездарные стихи «Помогите Ташкенту», которые он провыл гнусавым голосом в большой университетской аудитории.

Да, землетрясение. Оно многое изменило в моей жизни – нас перевели в Москву, где я и закончил учёбу, в ставшем, наконец, доступном МГУ. В Ташкент больше не вернулся, но сохранил к нему на всю жизнь горькую безоглядную любовь.

В Москве я то сужал, то расширял свой кругозор, научился пить, материться (вслух), танцевать твист; часто влюблялся, иногда хулиганил, а два раза меня даже приводили в милицию; в политике активно не участвовал, скорее всего просто жил, познавая себя и других. Стихи писал мало и плохие; пару раз встречался с Ахмадулиной; продолжал любить Хлебникова и Мандельштама, к Бродскому слишком пылкой симпатией не проникся. Увлекался кино.

По окончании вуза устроился на работу в НИИ АН СССР, под Москвой, где и проработал благополучно десять лет. В Черноголовке, так назывался посёлок городского типа, куда меня закинула судьба, я работал спустя рукава, занимаясь в основном киноклубом и писанием статей о кинематографе; иногда писал стихи, которые зачитывал двум-трём друзьям за чашкой чая. Не печатался и не помышлял о таком деле.

В 1981 году женился и уехал в Швейцарию, где тихонько проживаю до сих пор. Жена умерла. Дочь живёт в NY. Остепенился. Стихов в Швейцарии почти не писал. Два года назад я начал писать прозу. С лета 2012-го переживаю, благодаря (виртуальному) знакомству с замечательными пермскими филологами и необыкновенными людьми Мариной & Владимиром Абашевыми, творческий Ренессанс. Начал снова писать стихи, за которые не стыдно. Все.

Затянувшаяся юность

"От одиночества не спрячусь…"

От одиночества не спрячусь.Что делать – вовсе не придумаю.Живу, как Богом мне назначено:Беспечно, но благоразумно.Затягиваюсь сигареткой.В душе надеюсь на удачу.И сам с собой, как птица в клетке,О чём-то радостно судачу.

"То ли будет в декабре…"

То ли будет в декабре.Шаг задумчив и чудесен.В снежной крошке воздух весел,Лёд таится в серебре.Пелось утром. Шум в лесу.След свежей, чем вспышки белки.Снег слепит. Глаза, как щёлки,Мнится – не перенесу.Перенёс. Напротив снегС ветки сорвался смолистой.Глухотой отмечен выстрел,Грузный выстрел снегом в снег.Но к волнению ресницВ мелкой суете воздушнойВсе остались равнодушны,Мальчик, вдруг замёрзнув, сник.Что за мальчик? Снежный вздор,Сосен рыжие проделки,Сплошь колючие иголки,Бестолковый разговор.О, хитреющий двойник,Пересохшей палки-ёлкиИ обманной белой белкиНеумелый ученик.

Простуда

Память моя умерла.Больно царапает ротОстрый осколок стекла.Кровь по губе течёт.Не загустела пока,Капельку крови слизнуКончиком языкаИ проглочу слюну.Боже, но как же так?Рыбка в мутной воде,Мой путеводный знак,Исчезла, и быть беде.Кто-то сюда идётПо дырочкам потолка.Что-то произойдёт,Знаю наверняка.А может, неясный страх —Всего лишь мелкий испуг.И рыбка бьётся в руках —Жалобный влажный звук.А что, если переплывЭтот бездонный день,Я выживу, полюбивМою смешную болезнь.Тише, быстрей на дно,В тонкую мякоть сна.Кто-то чужой давноПодслушивает у окна.

"Тяжёлое расплывчатое солнце…"

Тяжёлое расплывчатое солнце.Чужое слово – камешек во рту,Воздушную тревожит немоту.А день – густой, невероятно сонный.И если я случайно не усну,Ленивый пережёвывая полдень,То мне, наверное, удастся вспомнитьС тобой не проведённую весну.

Описка

Тёмная важная ласка:В глубинке осени тихойПроисходит тёплое утро,Сладкая убылка на устах.Ах, улыбка! Ну, сонный, глубый,И людей войлочная прослойка…Тсс… ты помнишь, как сегодня ночью —Один? И молоточки фортепьяно.

То не случайная ошибка —Ведь что ни скажешь – ошибёшься.Так почему ж всю ночь боишься:А вдруг отыщется лазейка?

Небеет, светло-серый днится,И вся зелёная странаВ мои вливается глаза —Kрылом махающая птица.

"Ласковый голод…"

Ласковый голодЗлую страну съест.Красное солнцеГорький проглотит дым.Только и радостиВ вечернем озере думЕдва услыхатьЧей-то беспечный свист.

Два стихотворения

Ранка замерзающего неба розовей,чем самая студёная синь.На лице у перепуганного мальчишкигуб распускающихся вспыхивает багряный куст.Чем длиннее строка, тем дышать мне легче,тем мой голос звучит ровней,Тем сильнее я тебя помню. И так крепко люблю.

Я пробую спасти оставшееся,не тронутое жизнью время.И всё ищу себе пристанище,как будто Бог мне не дал имени.Как роза – небо остывающее;пути к спасению неведомы;Мои любимые – всякие люди, друзья, товарищи…Я даже не смею спросить себя, где же вы?

Между Остоженкой и Пречистенкой

Посвящается Рае Чернявской

Словно из холодной глубиныВыбираюсь из прозрачной тени,Обступившей дом или растенье,Влажным полукругом тишины.Я сушусь у солнечной стены.В голубом неясном отдаленьеЗвуков золотистые сплетенья,Как побеги гибкие, нежны.Переулков ласковые сны,Светлая безлюдность освещеньяПридают случайному движеньюПрелесть и степенность старины.Тёмные дворы опоеныЗастоялым воздухом забвенья.И в своём глухом оцепененьеПрошлому торжественно верны.«Здесь дома на слом обречены», —В близоруком щурюсь сожаленье,Но в спокойной ясности прозреньяБрызги слов – лишь капельки слюны.В ожиданье смерти и весныЯ коплю целебные мгновенья,Долгие бесцельные круженьяВ переулках милой старины.

Восточные реминисценции