Мануэль Скорса - Бессонный всадник

Мануэль Скорса

Бессонный всадник

Баллада третья

Отцу, где бы он ни был

Глава первая,

о том, как река Чаупиуаранга осталась Чаупиуарангой, хотя и перестала быть рекой

Я первым заметил, как обленилась вода. Живу я у Ракре, в хижине, которую щадит половодье, и знаю все повадки реки. Как-то в августе (а то и в декабре) отправился я с утра загонять форель в заводь, смотрю – вода еле течет. Я только переболел, в Уануко заразился, несло меня, и к полудню поближе пошел я нарвать на берегу целебных листочков. Глянь – а вода та же самая. Испугался я, но решил обождать. Чтобы унять страх, точил я до ночи ножницы, подуспокоился, опять иду. Вода стоит, как стояла. Ну, чтоб сгоряча не ошибиться, поставил я опыт. В четверг (или в пятницу, а может – в понедельник) поехал я в Янауанку. Знаю свое, язык держу за зубами и покупаю немножко лиловой краски. Назавтра, в пятницу (а может, во вторник), высыпаю ее в реку. По краске увидишь, как вода течет, что река замыслила. Высыпал я весь мешочек и ушел. Солнце печет, дышать нечем. Нашел я, где тень, поел инжиру, полегче мне стало, совсем успокоился – и заснул под деревом. Никогда снов не вижу, а тут приснился отец, несет мехи с водой. Я было испугался, но он глядит спокойно, хорошо, я ему руку поцеловал. Водица льется, а он сел на скамью, спросил про своих про Друзей. Хочу ответить, но он еще спрашивает: «Может, чем угостишь?» Дал я ему баранью ногу, что осталось. Он ее доел а не видит, что вода течет, у скамьи залило ножки, мне выше пояса Не дожидаясь, что я предложу, берет другую ногу, и вяленое мясо, и маис – на стене висели, – а сам кричит:

– Клади мне в суму, Магдалено! Скоро и того не будет голод идет.

Жует и хохочет, никогда он так грубо не смеялся.

– Не дури, Магдалено! Жри, сколько влезет. Спеши скоро локти будешь кусать!

Обернулся он кроликом и пропал. Я проснулся, на сердце у меня тяжело. Смеркается уже, во рту печет, пошел я к реке. Смотрю – краска где стояла, там и стоит, недалеко от тех же самых кустиков. Пятница была или понедельник? Ну, думаю, этот гад Сиснерос всучил мне пакость какую-то; и в субботу (а может – в четверг) еду я в город – проверить, хороша ли краска. На этот раз купил три пакетика – красной, морковной и зеленой все в разных магазинах, и каждому хозяину сказал, что это я хочу покрасить плащ Пречистой Деве. Думал, хоть святыни постесняются, не обманут. Никому ничего не говорю, еду домой. В воскресенье (или когда ж это?) влез я в реку, где мне выше груди, и высыпал краску в трех разных местах: красную – у дерева, которое молнией разбило, зеленую – около того, лилового пятна, морковную – там, где унесло течением мою корову Телку. Под вечер так и тянуло поглядеть, но я удержался. А в понедельник (или когда там?) у меня глаза на лоб полезли: стоят островки и стоят – красный, морковный, зеленый.

Отправился я опять в Янауанку, к главе общины, но дон Раймундо Эррера был в Тапуке, на крестинах у Медардо Руиса, который на восьмом десятке еще одного ребенка сплодил. Ах ты, нехорошо! Когда наш отец Часан заклинал сатану, в самое это время, повстречал я братьев Маргарито, чтоб им лопнуть! Было мне худо. Стоял туман, похолодало, даже эвкалипты меньше пахли, а меня палил жар. Захожу я в кабачок «Метис», а братья там пьют, они быка продали, кстати сказать – чужого. Вот уж не повезло! Я с ними не здороваюсь, прошу две рюмки тростниковой, дон Глисерио наливает, но удивляется, я ведь непьющий. А братья Маргарито – чтоб их всех! – тут и решили, что я пьяница.

– Хитрый вы, дон Магдалено, никто и не знал!

Донья Факунда говорит:

– Это надо отметить! Налей еще одну Магдалено, в кои-то веки нас, бедных, удостоил!

– Что тут отмечать? Не беспокойтесь вы, к чему такие заботы!

– Забота – не работа, была – и сплыла, ха-ха-ха!

Я и не слушаю.

– Видели вы, дон Глисерио, что река творит?

– Течет, надо думать, – говорит хозяин.

– Нет, стоит, остановилась.

– И то хорошо! – болбочет младший Маргарито. – У нас в Янауанке никто не остановится…

Приложил я руку ко лбу, лоб горячий.

– Который день еле движется. Вчера вот…

– Что ж нам, дон Магдалено, на костыль ей сложиться?

– А то мула ей купим! Налейте-ка еще рюмочку, дон Глисерио.

Я ушел. Сами посудите, что еще делать? Овец своих оставил, такой путь прошел, хотел бедой поделиться, а им смех. Нет, что за люди, недоноски какие-то или переношены!

Через три недели река совсем стала.

Зимой она всегда уносила то козу, то корову, то ослика, даже погонщики тонули. А тут дурь нашла – стоит и стоит, как лужа! И что же, почесался кто-нибудь? Власти, префектура? Куда там! В Янауанке даже обрадовались. Теперь говорят: «В Янакоче тоже не чесались». Вот хотя бы прошлое воскресенье, Карвахали праздновали годовщину, как Исаак вышел на свободу, и Янауанка с Янакочей стали препираться, кто виноват, уже и драка началась, а дон Эдмундо Руис, спьяну, скажи нашим:

– Озера им плохи! Чего ж это вы раньше радовались, а? Кто вас за язык тянул?

– Янакоча еще не была портовым селеньем, – говорит Исаак Карвахаль.

Дону Эдмундо крыть нечем. Кто-кто, а он знает, что ни Янакоча, ни Чипипата, ни Ракре, ни Успачака, ни Тапук, ни Уайласхирка портами не были. Я сам их объездил, когда играл на кларнете у братьев Уаман; мне ли не знать, когда этот край стал приморским! Чаупиуаранга текла все тише, пока не остановилась – у нас, в провинции; повыше и пониже все оставалось как раньше. Как-то заехал я за Уаспачаку, думаю – река спит, переведу-ка я вброд корову дяди Педро. До сих пор за нее выплачиваю!.. Но это там, а у нас все ряской затянуло. Вы скажете, куда народ глядел? Не хочу зря говорить на этих Маргарито (хотя до сих пор не отыщу моего коня Конягу), но кто орал: «Только руку запустил, форель словишь!» И что плохо, так оно и есть. Река, лагуна или что у нас такое, прямо ходит от форели. Мы и сами успокоились, даже я радовался. Не река – лужа, а в ней рыбы мечутся, вы себе представьте! Вода стоит, рыба кишит. Эвкалипты видите? Так вот, оттуда и до самой рощи Компании Уарон все была вода. Рыбаку – истинный рай, лови – не хочу! Мы и ловили – кто ведром, кто решетом, кто корзинкой, а кто и впрямь руками, как эти подлецы сказали. Знаете, почем форель была? Десять сентаво дюжина! Нет, представляете? Да вы сами купили у Святых Мощей целую связку. Правда, рыба краденая, но это дело не мое.

Так оцепенела Чаупиуаранга. Потом и другие реки стали. Да что там, если бы их одних одолела немочь!

Глава вторая,

о том, как удивился дон Раймундо Эррера, когда к нему вернулись земельные права общины Янакоча

Эвкалипты потрескивали от холода. Дрозды весело пели, приветствуя рассвет. Дурное предчувствие пронзило дона Раймундо, и он, пошатываясь, поднялся с каменной скамьи, на которой – укрытый скорее гневом, чем пончо, – дожидался конца ночи Не говоря ни слова, он вошел в дом, сварил жидкий кофе, отрезал хлеба и сыру. Светало. Жена его, Мардония Марин, с удивлением смотрела на него – никогда еще он не гнушался пищей; но он не глядя на нее и не касаясь съестного, вышел из-за стола, сложил суму, пересек поле, где пасся его послушный, невысокий конь по кличке Рассеки-Ветер. Медленно его оседлал. Вернулся в дом.

– В 1705 году испанский король даровал нам права на землю, – сказал он жене. – Я за ними еду.

– Сколько дней тебя не будет, сеньор? – спросила Мардония Марин.

– Может, дней, а может – и недель, – отвечал он с отрешенностью, которой жена за ним не знала. День беззастенчиво сверкал над лощиной Чаупиуаранги. Дон Раймундо неспешно сел в седло. До склона Кенкаш он ехал рысью. Через три дня, наутро, его зоркие, злые глазки разглядели усадьбу Лаурикоча. Туман еще скрывал бесчисленные амбары, поилки, конюшни, коровники и овчарни. Выпрямившись в седле, дон Раймундо подъехал к воротам, спешился, пересек мощенный камнем двор. Погонщики спокойно навьючивали смирных лам. На краю скамьи сидел человек и пил кофе из кувшинчика. Глядел он сердито, и это его портило.

– Добрый день, дон Раймундо, – сказал надсмотрщик. – С чем пожаловал?

– Бог в помощь, Состенес, – отвечал старик, внезапно ощутив усталость. – Можно мне повидать дона Германа?

– Навряд ли, дон Раймундо.

– Если он занят, я подожду.

Лицо надсмотрщика стало совсем мрачным.

– Он не занят, он умирает.

Старик побледнел.

– Я знал твоего отца, Состенес. Он был верный человек. Мне очень нужно видеть дона Германа.

– Он никого не принимает, дон Раймундо.

Старика знобило, словно ему хотелось горячего кофе.

– Кофейку налить, дон Раймундо?

– Нет.

– Горячий!

– Скажи, что я здесь.

– Я скажу, но вы опоздали, дон Раймундо.

Раймундо Эррера был бледен как смерть. Состенес ушел. Старик схватился за голову и, словно голова эта чужая, стукнул ею об стенку. Шатаясь, он присел на камень. Из тумана проступали люди, терявшиеся в просторе пастбищ. Сквозь пелену слез неспешно шли стада. Когда колокол пробудил его от оцепенения, дон Раймундо ощутил, как печет солнце. Старуха в черном глядела на него гноящимися глазами.