Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ

Надежда Александровна Тэффи

НОСТАЛЬГИЯ

Рассказы

Воспоминания

Автор считает нужным предупредить, что в «Вос­поминаниях» этих не найдет читатель ни прослав­ленных героических фигур описываемой эпохи с их глубокой значимости фразами, ни разоблачений той или иной политической линии, ни каких-либо «осве­щений и умозаключений».

Он найдет только простой и правдивый рассказ о невольном путешествии автора через всю Россию вместе с огромной волной таких же, как он, обыва­телей.

И найдет он почти исключительно простых, не­исторических людей, показавшихся забавными или интересными, и приключения, показавшиеся за­нятными, и если приходится автору говорить о себе, то это не потому, что он считает свою персону для читателя интересной, а только потому, что сам участ­вовал в описываемых приключениях и сам пере­живал впечатления и от людей, и от событий, и если вынуть из повести этот стержень, эту живую душу, то будет повесть мертва.

Автор

1

Москва. Осень. Холод.

Мое петербургское житье-бытье ликвидировано. «Русское слово» закрыто. Перспектив никаких.

Впрочем, есть одна перспектива. Является она каждый день в виде косоглазого одессита антрепре­нера Гуськина, убеждающего меня ехать с ним в Киев и Одессу устраивать мои, литературные выступления.

Убеждал мрачно:

—  Сегодня ели булку? Ну, так завтра уже не будете. Все, кто может, едут на Украину. Только никто не может. А я вас везу, я вам плачу шестьдесят процентов с валового сбора, в «Лондонской» гостинице лучший номер заказан по телеграфу, на берегу моря, солнце светит, вы читаете рассказ-другой, берете деньги, покупаете масло, ветчину, вы себе сыты и сидите в кафе. Что вы теряете? Спросите обо мне — меня все знают. Мой псевдоним — Гуськин. Фамилия у меня тоже есть, но она ужасно трудная. Ей-богу, едем! Лучший номер в «Международной» гостинице.

—  Вы говорили — в «Лондонской»?

—  Ну, в «Лондонской». Плоха вам «Международная»?

Ходила, советовалась. Многие действительно стремились на Украину.

—  Этот псевдоним, Гуськин,– какой-то странный.Чем странный? — отвечали люди опытные.— Не страннее других. Они все такие, эти мелкие антрепренеры.

Сомнения пресек Аверченко. Его, оказывается, вез в Киев другой какой-то псевдоним. Тоже на гастроли. Решили выехать вместе. Аверченкин псевдоним вез еще двух актрис, которые должны были ра­зыгрывать скетчи.

— Ну, вот видите! — ликовал Гуськин.—Теперь

только похлопочите о выезде, а там все пойдет, как

хлеб с маслом.

Нужно сказать, что я ненавижу всякие публичные выступления. Не могу даже сама себе уяснить поче­му. Идиосинкразия. А тут еще псевдоним — Гуськин с процентами, которые он называет «порценты». Но кругом говорили: «Счастливая, вы едете!», «Сча­стливая — в Киеве пирожные с кремом». И даже про­сто: «Счастливая… с кремом!»

Все складывалось так, что надо было ехать. И все кругом хлопотали о выезде, а если не хлопо­тали, не имея на успех никаких надежд, то хоть меч­тали. А люди с надеждами неожиданно находили в себе украинскую кровь, нити, связи.

—  У моего кума был дом в Полтаве.

—  А моя фамилия, собственно говоря, не Нефе-

дин, а Нехведин, от Хведько, малороссийского кор­

ня.

—  Люблю цыбулю с салом!

—  Попова уже в Киеве, Ручкины, Мельзоны, Ко-

кины, Пупины, Фики, Шпруки. Все уже там.

Гуськин развил деятельность.

— Завтра в три часа приведу вам самого страш­

ного комиссара с самой пограничной станции. Зверь.

Только что раздел всю «Летучую мышь». Все ото­

брал.

—   Ну уж если они мышей раздевают, так где уж

нам проскочить!

—   Вот я приведу его знакомиться. Вы с ним по­

любезничайте, попросите, чтобы пропустил. Вече­

ром поведу его в театр.

Принялась хлопотать о выезде. Сначала в каком-то учреждении, ведающем делами театральными. Там очень томная дама, в прическе Клео де Мерод, густо посыпанной перхотью и украшенной облезлым медным обручем, дала мне разрешение на гастроли.

Потом в каких-то не то казармах, не то бараках, в бесконечной очереди, долгие, долгие часы. Нако­нец солдат со штыком взял мой документ и понес по начальству. И вдруг дверь распахнулась и вышел «сам». Кто он был — не знаю. Но был он, как гово­рилось, «весь в пулеметах».

— Вы такая-то?

—  Да,—призналась. (Все равно теперь уж не

отречешься.)

—  Писательница?

Молча киваю головой. Чувствую, что все конче­но,—иначе чего же он выскочил.

— Так вот, потрудитесь написать в этой тетради

ваше имя. Так. Проставьте число и год.

Пишу дрожащей рукой. Забыла число. Потом за­была год. Чей-то испуганный шепот сзади подска­зал.

— Та-ак! — мрачно сказал «сам». Сдвинул брови.

Прочитал. И вдруг грозный рот его медленно по­

ехал вбок в интимной улыбке: —Это мне… захоте­

лось для автографа!

— Очень лестно!

Пропуск дан.

Гуськин развивает деятельность все сильнее. При­волок комиссара. Комиссар страшный. Не человек, а нос в сапогах. Есть животные головоногие. Он был косоногий. Огромный нос, к которому прикре­плены две ноги. В одной ноге, очевидно, помеща­лось сердце, в другой совершалось пищеварение. На ногах сапоги желтые, шнурованные, выше колен. И видно, что комиссар волнуется этими сапогами и гордится. Вот она, ахиллесова пята. Она в этих сапогах, и змей стал готовить свое жало.

— Мне говорили, что вы любите искусство…—

начинаю я издалека и… вдруг сразу, наивно и жен­

ственно, словно не совладев с порывом, сама себя

перебила: — Ах, какие у вас чудные сапоги!

Нос покраснел и слегка разбухает.

—  М-м… искусство… я люблю театры, хотя редко

приходилось…

—  Поразительные сапоги! В них прямо что-то

рыцарское. Мне почему-то кажется, что вы вообще

необыкновенный человек!

—  Нет, почему же…—слабо защищается комис­

сар.— Положим, я с детства любил красоту и ге­

роизм… служение народу…

«Героизм и служение» — слова в моем деле опасные. Из-за служения раздели «Летучую мышь». Надо скорее базироваться на красоте.

— Ах нет, нет, не отрицайте! Я чувствую в вас

глубоко художественную натуру. Вы любите искус-

ство, вы покровительствуете проникновению его в народные толщи. Да, в толщи, и в гущи, и в чащи. У вас замечательные сапоги… Такие сапоги носил Торквато Тассо… и то не наверное. Вы гениальны!

Последнее слово решило все. Два вечерних платья и флакон духов будут пропущены как орудия производства.

Вечером Гуськин повел комиссара в театр. Шла оперетка «Екатерина Великая», сочиненная двумя авторами — Лоло и мною…

Комиссар отмяк, расчувствовался и велел мне передать, что «искусство действительно имеет за со­бой» и что я могу провезти все, что мне нужно,— он будет «молчать, как рыба об лед».

Больше я комиссара не видала.

Последние московские дни прошли бестолково и сумбурно.

Из Петербурга приехала Каза-Роза, бывшая певи­ца «Старинного театра». В эти памятные дни в ней неожиданно проявилась странная способность: она знала, что у кого есть и кому что нужно.

Приходила, смотрела черными вдохновенными глазами куда-то в пространство и говорила:

—  В Криво-Арбатском переулке, на углу, в суров-

ской лавке, осталось еще полтора аршина батиста.

Вам непременно нужно его купить.

—  Да мне не нужно.

—  Нет, нужно. Через месяц, когда вы вернетесь,

уж нигде ничего не останется.

В другой раз прибежала запыхавшаяся:

— Вам нужно сейчас же сшить бархатное платье!

_ ?

— Вы сами знаете, что это вам необходимо. На

углу в москательной хозяйка продает кусок зана­

вески. Только что содрала, совсем свежая, прямо

с гвоздями. Выйдет чудесное вечернее платье. Вам

необходимо. А такой случай уж никогда не предста­

вится.

Лицо серьезное, почти трагическое.

Ужасно не люблю слова «никогда». Если бы мне сказали, что у меня, например, никогда не будет бо­леть голова, я б и то, наверное, испугалась.

Покорилась Каза-Розе, купила роскошный лоскут с семью гвоздями.

Странные были эти последние дни.

272

По черным ночным домам, где прохожих душили и грабили, бегали мы слушать оперетку «Сильва» или в обшарпанных кафе, набитых публикой в рваных, пахнущих мокрой псиной пальто, слуша­ли, как молодые поэты читали сами себя и друг дру­га, подвывая голодными голосами. Эти молодые по­эты были тогда в моде и даже Брюсов не по­стыдился возглавить своей надменной персоной какой-то их «эротический вечер»!

Всем хотелось быть «на людях»…

Одним, дома, было жутко.

Все время надо было знать, что делается, узна­вать друг о друге.