Эрнст Гофман - Артуров двор

Эрнст Теодор Амадей Гофман

Артуров двор

Знаменитый купеческий город, старинный Данциг, уж верно известен тебе, благосклонный читатель, по крайней мере, понаслышке. Быть может, тебе знакомы все тамошние достопримечательности из всевозможных описаний; а лучшей удачей для меня будет, если окажется, что тебе самому довелось в нем побывать и ты своими глазами видел тот чудесный зал, в который я сейчас намерен тебя повести. Я имею в виду Артуров двор[1].— В полдневные часы там вовсю кипела торговля, ее бушующие валы, тесня и погоняя друг друга, перекатывались по густой толпе разноплеменного торгового люда вдоль и поперек обширного зала, обрушивая на входящего оглушительный шквал многоголосого гомона. Но зато потом, когда биржа кончала свою работу и торговые воротилы, разойдясь по домам, усаживались за накрытый стол, когда в зале лишь изредка можно было видеть деловито поспешающего пешехода, который решил воспользоваться сквозным проходом, ведущим из одной улицы на другую, вот тогда-то, благосклонный читатель, и ты, бывалый гость Данцига, мог доставить себе удовольствие, посетив Артуров двор.

В этот час сквозь тусклые окна вкрадчиво вползал таинственный полумрак, и тогда по стенам, обильно украшенным росписью и резьбой, пробуждались к жизни причудливые изображения. Олени с громадными рогами и разное диковинное зверье вперяли в тебя огненные очи, и у тебя пропадала охота их рассматривать, да и мраморная статуя короля, стоящая посередке, так белела в густеющих сумерках, что тебе, говоря по правде, становилось от нее жутковато. Гигантская картина[2], на которой собраны были все добродетели и пороки, поименно обозначенные соответствующими надписями, претерпевала заметный урон по части морали, ибо высоко вознесшиеся добродетели скрывались за серой туманной пеленой и становились неразличимы, в то время как пороки — дивные красавицы в блистательных нарядах всех цветов — тем ярче проступали из мрака и наперебой принимались соблазнять тебя, нашептывая сладостные речи. Ты спешил перевести взгляд на узкую полосу, почти целиком опоясавшую все помещение, на которой можно видеть очаровательно выполненные изображения праздничных шествий; одна за другой по ней тянутся длинные процессии вооруженных горожан в разноцветных старинных одеждах, принадлежащих к эпохе, когда Данциг еще был вольным имперским городом. Впереди шествия на боевых конях, украшенных роскошной сбруей, едут почтенные бургомистры с умными, значительными лицами, за ними, как живые, выступают барабанщики, флейтисты и алебардщики с таким залихватским видом, что ты уже слышишь, как звенит бодрая военная музыка, и тебе начинает казаться, что, дойдя вон до того широкого окна, они выйдут через него наружу и пошагают дальше по длинной вытянутой площади. Разумеется, благосклонный читатель, поскольку ты у нас, кстати сказать, всегда был заядлым рисовальщиком, то, не дожидаясь, пока они скроются из вида, ты, конечно же, воспользовался случаем, чтобы при помощи пера и чернил запечатлеть вот этого великолепного бургомистра с его очаровательным пажом. На столах к услугам публики всегда лежала покупаемая на общественные средства бумага, перья и чернила, так что все подручные материалы имелись в заманчивом изобилии, и против такого искушения нельзя было устоять. Ты мог себе это позволить, благосклонный читатель. Иное дело — молодой начинающий коммерсант Траугот; ему подобная затея принесла сплошные огорчения и расстройства.

— Будьте любезны, милейший господин Траугот, незамедлительно авизировать нашего гамбургского друга о заключенной нами сделке! — С такими словами глава торговой и посреднической фирмы господин Элиас Роос обратился к Трауготу, каковой, по взаимному согласию, в самое ближайшее время должен был вступить с ним в дело в качестве компаньона и жениться на его единственной дочери Кристине. С трудом отыскав незанятое местечко, Траугот устроился за одним из столов, обмакнул перо и уже изготовился, как заправский каллиграф, начертать размашистый завиток, но прежде чем начать, он, чтобы не ошибиться, на всякий случай еще раз мысленно прикинул содержание будущего послания и, соображая, нечаянно поднял взгляд от бумаги. — По воле случая вышло так, что он расположился как раз против двух фигур нарисованной на стене процессии, вид которых всегда вызывал в его душе чувство необъяснимой и странной грусти. — Верхом на вороном коне ехал всадник, одетый в богатое платье, лицо его, обрамленное курчавой черной бородой, было строгим, почти что хмурым; коня вел в поводу юноша удивительной красоты — роскошные кудри, изящество цветистого наряда придавали его облику что-то женственное. Глядя на всадника, Траугот невольно робел, душа его холодела, зато осиянный дивным светом лик юноши навевал ему целый мир смутных и сладостных грез. Эти двое точно приворожили Траугота — сколько раз он, бывало, смотрел на них и не мог оторваться; вот и сейчас, вместо того чтобы сочинять авизо для гамбургского партнера, он загляделся и в беспамятстве марал пером чистый лист. Долго ли, коротко ли продолжалось это занятие, но вдруг кто-то похлопал его сзади по плечу, и густой голос воскликнул:

— Славно! Очень славно! Вот это мне нравится! Пожалуй, тут будет толк!

Пробудившись от грез, Траугот стремительно обернулся, но то, что он увидел, поразило его, точно удар грома; испуг, изумление лишили его дара речи — оцепенелым взором он уставился на хмурое лицо человека с картины. Он-то и произнес слова, которые только что слышал Траугот, а рядом стоял нежный прекрасный паж и улыбался Трауготу улыбкой, исполненной словно бы несказанной любви.

«Ведь это они! — замелькали мысли в голове Траугота. — Те самые люди! Сейчас они скинут эти уродливые плащи и предстанут в великолепии старинных одеяний!»

Но тут в людском море набежала новая волна, подхватила пришельцев, и они растворились в толпе, а застывший на месте Траугот так и остался с листком в руке; уже и биржа закрылась, толпа схлынула, разбредались последние запоздалые посетители, а он все стоял точно статуя. Наконец Траугот заметил господина Элиаса Рооса, который шел к нему в компании двух незнакомцев.

— О чем это вы замечтались, милейший господин Траугот? — окликнул его Элиас Роос. — Надеюсь, что наше авизо уже, как и следовало, отправлено в Гамбург?

На что Траугот рассеянно протянул ему свой листок, и тут господин Элиас Роос всплеснул руками и схватился за голову, сначала он слегка притопнул правой ногой, а потом затопотал изо всей силы и раскричался на весь зал:

— Господи прости! Да что же это такое, прости господи! — Ребячество! — Глупое ребячество! — Уважаемый Траугот — беспардонный зятек — неумный компаньон! — Что же это такое! Какой бес вас попутал, ваше благородие? — Авизо! — Авизо! — О, господи! Почта! — Господин Росс задыхался от ярости, а его спутники только улыбнулись, взглянув на странное авизо, которое и впрямь было мало пригодно для отправки. Сразу же после слов «в ответ на Ваше любезное послание от 20-го числа сего месяца» рукою Траугота был сделан изящный быстрый набросок поразившей его необыкновенной пары — старика и юноши. Спутники господина Элиаса Рооса принялись его утешать ласковыми уговорами, но тот лишь терзал свой круглый парик, съезжавший у него то на одно, то на другое ухо, стучал тростью и вопил:

— О, исчадие ада! — Ему поручили написать авизо, а он накорябал человечков — и вот вам, извольте! — Десять тысяч марок — fit!

Растопырив пальцы, он дунул сквозь них и снова заголосил:

— Десять тысяч марок!

— Успокойтесь же, милый господин Роос, — сказал ему старший из незнакомцев. — Почта, правда, уже ушла, но зато через час в Гамбург отправляется мой курьер, я отдам ему ваше авизо, и таким образом оно окажется на месте даже раньше, чем прибудет почта.

— О, несравненнейший! — воскликнул, весь просияв, точно ясное солнышко, господин Элиас Роос.

Тем временем Траугот оправился от смущения и вернулся к столу, чтобы написать авизо, но господин Элиас отпихнул его и, метнув в него ехидный взгляд, пробормотал:

— Можешь не утруждать себя понапрасну, любезный сынок.

Между тем как господин Элиас принялся усердно строчить, старший из его спутников приблизился к пристыженному и молчаливому Трауготу и молвил:

— Вы, сударь, кажется, попали не на свое место. Настоящему коммерсанту никак не пришло бы в голову, когда следует писать авизо, заняться вместо того набросками.

Траугот воспринял эти слова как укор слишком даже заслуженный. Совершенно удрученный, он ответил:

— Бог мой! Сколько же безупречных авизо написано этой рукой, и только изредка со мной бывает такая оказия.

— Зачем же так, мой дорогой! — продолжал с улыбкой приезжий господин. — Стоит ли называть это дурацкой оказией? Смею полагать, что все написанные вами авизо далеко не так хороши, как эти фигуры, смело и чисто начертанные уверенной рукой. Они настолько своеобразны, что в них чувствуется истинное вдохновение.