Бернар Клавель - Пора волков

Бернар Клавель

Пора волков

Роберу Буайе, дружески -

***

Действие романа разворачивается во Франш-Конте, в 1639 году, то есть во время так называемой Десятилетней войны, которая длилась девять лет (1635 – 1644); французские историки предпочитают о ней умалчивать или упоминают ее лишь как один из незначительных эпизодов Тридцатилетней войны. В январе 1629 года Ришелье уведомил Людовика XIII, что он может рассматривать Наварру и Франш-Конте как свои владения, «…граничащие с Францией, – уточнял Ришелье, – и легко покоряемые во всякое время, когда только мы сочтем нужным».

Покорение Франш-Конте сопровождалось кровопролитными битвами. Против французов, чья армия была подкреплена отрядами жителей Бюжи («серых»), немецких, шведских, швейцарских и других наемников, выступили регулярные войска испанской провинции Конте и партизаны (секанезцы – сокращенно – «канезцы»[1]), предводительствуемые зачастую неграмотными командирами, самым знаменитым из которых был Пьер Прост, по прозвищу Лакюзон (что на местном диалекте означает «забота»).

Франш-Конте всегда стремилось к независимости, которую и обеспечивали ему договоры о нейтралитете; но договоры эти то и дело нарушались королями.

Роман ни в коей мере не претендует на историческую достоверность; его можно рассматривать скорее как один из эпизодов известного в истории преступления, содеянного королем Франции и его министром, а главным образом как рассказ о человеческих злоключениях, актуальный, увы! на все времена.

Бернар Клавель

Часть первая

ВОЗЧИК ИЗ ЭГЛЬПЬЕРА

1

Рассвет чуть брезжил. Матье Гийон вгляделся в серую мешанину туч, душивших слабый болезненный свет. Вершины гор тонули в их взбугренной ветром массе. Матье подумал, что такой рассвет предвещает ненастье. Вдалеке, за пустырем, позади уже окутанных мглою домов, в зареве огромного костра, который жгли у Браконских ворот, вырисовывались остроконечные крыши. Ветер прибивал к земле дым, и едкий его запах временами доносился даже сюда. Матье принюхался.

– Небось кончается можжевельник-то, – пробурчал он, – вот они и взялись теперь за ель.

Холодный ветер, налетевший на город, казалось, принесла с собой Фюрьез. Порывы ветра обдавали голый, блестящий от пота торс Матье.

– Ох, уж эти речные ветры, – проворчал он, – сырость одна. Кожей чувствую… Они-то как раз болезнь и приносят. Целую ночь волочатся по дну долины, собирают заразу… Ничего хорошего там внизу и быть не может. Мать недаром говаривала: «Ни добрые ветры, ни добрые люди там не родятся».

– Чего ты там опять бурчишь, Гийон? Вечно тебе все не так!

Пронзительный голос солевара доносился откуда-то сверху, где мгла была чуть тронута желтоватым светом, который пробивался сквозь волны пара, вырывавшегося из узкого окошка. Матье с трудом различил силуэт старика Доме, тот, высунувшись, наблюдал за ним. Сверху Матье был хорошо виден – он ведь стоял перед дверью и его освещало пламя печи.

– А тебе только бы за мной глядеть, – крикнул Матье. – Будто ты хозяин и вся выручка за соль идет тебе в карман.

Вырывавшийся наружу пар тут же подхватывало и прижимало ветром к крыше, и он смешивался с дымом, что поднимался из трубы, вместе с целым снопом искр.

– Я и должен глядеть за топкой, это моя работа. Так чего там у тебя не ладится?

– Все ладится. Я только говорю, что ветер этот недобрый. Он дует с верховьев реки. Холоднющий как лед. До самых костей пробирает. Такие ветры только болезнь и разносят.

– А ты возьмись за тележку, тогда и забудешь про ветер. А глядеть за тобой я должен, слышишь, должен. Понятно? И поддай-ка огня, сегодня совсем нет жару!

– Все этот пакостный ветер задувает.

– Не болтай ерунду! Хватит. Делом занимайся, лодырь! Умелому истопнику никогда еще этот ветер не мешал.

Голова солевара исчезла, и проем окошечка сразу заполнился неожиданно белыми клубами пара. С минуту Матье послушал, как Доме орудует деревянным скребком, погружая его в раствор и выбирая соль, потом принялся наваливать на тележку буковые поленья. По мере того как он укладывал их между прутьями ветхой решетки, тележка все больше оседала на два расхлябанных колеса. Стоило Матье взяться за оглобли, весь остов тележки затрещал, колеса заскрипели и смолкли, лишь когда тележка остановилась перед печью. На сей раз солевар высунулся из лаза, куда вела шаткая винтовая лестница.

– Ну и здоровяк же ты, Гийон. Только говорил я тебе, что тележка-то послабей тебя будет. Ежели тебе лень делать две ездки вместо одной, долго она не протянет. Смотри, сломаешь тележку.

– Возьму другую – от соседней печи. И в накладе никто не останется – кроме нас, ведь на солеварнях никого нет.

– И ты решил, что так и будет! Другие печи со дня на день снова разожгут. Запрещено оттуда брать инструмент, ясно тебе? Делай, как говорят, грузи меньше, а не то в два счета отсюда вылетишь.

Даже не потрудившись ответить, Матье принялся кидать поленья в печь, где ворчал огонь, подстегиваемый ветром, который злобно выхватывал языки пламени и швырял их прямо в лицо Матье, вынуждая его отступать, обжигал лицо, осыпал обнаженный торс каскадом искр, опаляя волосы, оставляя на коже крапинки ожогов. Клубы дыма не проходили в трубу и расползались по тесному помещению, куда ток воздуха шел лишь через низкую дверь. И лишь только ветер вновь набирал силу, сноп дыма, пламени и искр с грозным ворчанием несся обратно к печи, и казалось, будто по комнате течет поток, несущий отблески звезд.

Матье работал и работал. То и дело он крыл ветер, дым, искры, которые падали на его плисовые штаны и которые он гасил прямо ладонью. Окрики старого ворчуна-солевара мало его трогали. Неторопливо, без суеты, он сгружал дрова и наполнял ими печь. И каждый раз, когда он шел грузить тележку, день на его глазах выхватывал из тьмы еще несколько домов или склон холма. Но день этот поскупился на свет, и, наверно, к вечеру еще соберется дождь. В тележке оставалось всего несколько поленьев, когда Матье услышал крик, донесшийся с пустыря.

– Эге-гей! Есть кто на этой печи?

Наверху смолкли скрежетание скребка и стук сабо солевара. Матье собрался было подойти к двери и ответить, но старик Доме сверху уже прокричал:

– У кого глаза на месте, издалека увидит, что одна наша здесь дымит!

– Гийон Матье здесь или нет? – помолчав, спросил пришелец.

Матье услышал, как над его головой простучали сабо солевара, который крикнул из окошка:

– А что вам от него надо, от Гийона?

– Поговорить с ним.

– Он там, внизу, у печи. Да только не отрывайте его от дела, он и так не больно старается.

Матье стоял в нерешительности. Поначалу он шагнул было к двери, но внезапно остановился, охваченный мучительной тревогой. Раз его требуют в такую рань, значит пришли не с доброй вестью. Наверняка человека этого принесло дурным ветром.

Матье, не торопясь, бросил в печь последние поленья и лишь потом вышел, катя перед собой пустую тележку.

Светлее уже не станет. Это чувствовалось по той синеватой дымке, что окутывала город и ближние склоны, окрашивая и стены, и крыши, и леса в одинаковые холодно-пепельные тона, от которых так и веяло зимой. Но не от холода пробрало его дрожью, – он увидел красно-синий мундир городского стражника, стоявшего в десятке шагов от него со шпагой на боку и мушкетом к ноге. Рядом с ним, запахнувшись в черный плащ, полы которого раздувал ветер, стоял иезуит, держа в руках большую сумку желтой кожи с блестящим замком.

– Ты будешь Гийон Матье, из Эгльпьера, возчик по профессии, а в настоящее время… истопник на солеварне? – спросил стражник.

– Само собой – я.

– Тогда бросай работу и следуй за нами.

– А чего от меня хотят?

– Мэр все тебе скажет.

Сверху, из окошка, донесся вопль старого солевара:

– Что? Вы забираете у меня истопника? Да куда ты лезешь, стражник? Видать, совсем рехнулся. Обычно мы втроем у одной печи возимся – и то тяжело. Не могу же я тут один за всех управляться!

– Заменим кем-нибудь другим, – откликнулся стражник.

– А от него-то чего тебе надо? Он славный малый. Надежный такой. Мы с ним прекрасно ладили.

– У меня приказ.

– Чей это приказ? Ты не имеешь права его уводить, не сказавши за что – так в законе писано.

– В законе ничего такого не писано.

– Нет, писано.

– Неправда. Я закон лучше тебя знаю.

Теперь они уже почти кричали. Иезуит выступил вперед и поднял руку, призывая спорящих к молчанию. Как только установилась тишина, ровным, спокойным тоном, столь непохожим на крикливые голоса двух других, он произнес:

– Гийон, вас определили вместе со мной в бараки за Белиной. Там умер могильщик, и вы замените его.

Наступившее молчание казалось нескончаемым. Реву ветра вторил рев огня. Едва уловимый шум огромного насоса, что качал солевой раствор где-то глубоко под их ногами, был подобен приглушенному биению сердца. Справившись с мгновенным оцепенением, Матье бросил оглобли, тележка упала, и сухие поленья посыпались из нее с грохотом, который разнесся далеко за пределы пустыря. Отзвучало эхо, и опять наступила тишина, нарушаемая лишь биением сердца в глуби земли, – Матье различал его так явственно, как если бы приложил ухо к груди больного. Он уже собрался было заговорить, но солевар, опередив его, взревел: