Джон Фаулз - Бедный Коко

Джон Фаулз

Бедный Коко

Byth dorn re ver dhr'n tavas re hyr,

Mes den hep tavas a-gollas y dyr.

Некоторые мелодраматические ситуации, разработанные в детективных романах и триллерах, настолько заезжены кино и телевидением, что, подозреваю, возник новый и абсурдный закон обратной вероятности – чем чаще подобные ситуации наблюдаются на экране, тем меньше шансов, что зритель столкнется с чем-либо подобным в реальной жизни. По иронии судьбы я доказывал это в беседе с бойким юным гением, сотрудником Би-би-си, всего лишь за месяц с чем-то перед крайне тяжелым испытанием, которое составляет тему нижеследующего рассказа. Юный гений без малейшей искры юмора был шокирован моим сардоничным заявлением, что чем ужаснее сообщение в новостях, тем утешительнее оно для слушающего, поскольку раз нечто произошло где-то еще, значит, оно не произошло здесь, не происходит здесь и По-этому никогда здесь не произойдет. Незачем говорить, что мне пришлось пойти на попятный и признать, что современный Панглосс во всех нас, считающий трагедии привилегией других людей, – насквозь гнусный и асоциальный мерзавец.

Тем не менее, когда я проснулся в ночь моего испытания, я лежал, скованный не столько страхом, сколько невозможностью поверить, что это происходит на самом деле. Я заверил себя, что видел сон, что звон и треск существовали только в моей ночной бессознательности, а не во внешней реальности. Оперевшись на локоть, я оглядел темную комнату, затем прислушался, напрягая слух. И все еще рассудок заверял меня, что то, чего я страшился, могло бы в тысячу раз вероятнее случиться в Лондоне, а не здесь, где я нахожусь на самом деле. Я даже собрался откинуться на подушки и приписать мою, в сущности, детскую реакцию этой первой ночи в относительно малознакомом доме, где я был совсем один. Я никогда не принадлежал к любителям безмолвия, касается ли это людей или мест, и мне не хватало привычных всенощных уличных звуков за стенами моей лондонской квартиры.

И тут снизу донеслось легкое позвякивание или побрякивание, будто что-то металлическое задело край чего-то стеклянного или фарфорового. Просто скрип, постукивание не совсем закрытой двери могли иметь другое объяснение. Но только не этот звук. И моя смутная тревога очень быстро перешла в крайний испуг.

Один мой друг как-то заявил, что есть ряд моментов, которые нам всем необходимо пережить, если мы хотим изведать жизнь сполна. Например, твердая уверенность, что ты вот-вот неминуемо утонешь. Или быть застигнутым в кровати (разговор происходил на не слишком официальном званом обеде) с чьей-то чужой женой. В-третьих, увидеть привидение и убить, кого-то – в-четвертых. Помнится, я, хотя и сам добавил парочку не менее абсурдных примеров про себя немножечко огорчился, что мне ни разу ничего подобного испытать не довелось. В моей жизни возникали свои проблемы, но убийство никогда не казалось практичным способом их разрешения – или всего лишь на секунду, в связи с одним–двумя непростительно предвзятыми отзывами на мои книги. Мое сквернейшее зрение помешало мне активно участвовать во Второй мировой войне. Я побывал в постели с чужой женой – во время упомянутой воины, – но муж на протяжении всей нашей кратенькой связи оставался на безопасном расстоянии в Северной Африке. Плавать я толком не умел, что надежно исключало возможность утонуть, а привидения с непонятным равнодушием к собственным интересам словно бы упорно не желают являться скептикам вроде меня. И вот наконец-то, после шестидесяти шести лет безопасного существования, я переживал еще один из этих "жизненно важных" моментов: узнать, что ты не один в доме, где, по-твоему, ты был один.

Если книги не научили меня превозносить и искать правду в письменном слове, значит, свою жизнь я прожил напрасно, и в этом рассказе я меньше всего хочу представить себя иным, чем я есть. Я никогда не пытался представить себя человеком действия, хотя мне нравится думать, что некая толика юмора на собственный счет, а также ирония делают определение «книжный червь» несколько несправедливым. Я очень рано – в школе-интернате – убедился, что скромная репутация остряка или хотя бы некоторый навык подкалывать самодовольство в какой-то мере противостоят уничижительным ярлыкам вроде "зубрила" и "читатель", если только речь не идет о наиболее самоупоенных атлетах. Без сомнения, таким способом я подпитывал характерную злобность физически обделенных и не стену делать вид, будто я не всегда смаковал (а при случае, боюсь и активно способствовал их распространению) сплетни, бросающие тень на других писателей. Да и мой самый успешный и провокационный «Карлик в литературе» был не совсем тем образцом объективности и эрудированного анализа, на который претендовал. К весьма большому сожалению, мои собственные недостатки представлялись мне куда интереснее добродетелей других людей. Не могу я и отрицать, что книги – писать их, читать, критиковать, способствовать их изданию – были моей жизнью гораздо больше, чем сама жизнь. И выглядело вполне уместным, что положение, в котором я оказался в ту ночь, возникло благодаря исключительно книге.

Один из двух чемоданов, сопровождавших меня в такси с вокзала в Шерборне (тот, который побольше), был набит бумагой – выписками, черновыми набросками и важнейшими текстами. Я приближался к завершению честолюбивейшего замысла всей жизни – исчерпывающей биографии Томаса Лана Пикока и критического анализа его творчества. Не следует преувеличивать: серьезную работу я начал всего лишь за четыре года до этой ночи. Однако еще в двадцать лет меня снедало честолюбивое желание украсить свою репутацию книгой такого рода. Всегда находились весомые практические причины, почему прежде требовалось закончить то, чем я занимался в данный момент, но этот замысел всегда был ближе всего моему сердцу. И наконец я полностью подготовился к взятию этой заключительной вершины, но тут Лондон, отвратительный новый Лондон, видимо, твердо решивший обезьянничать Нью-Йорк, наложил вето на мой маленький проект. Внезапно напротив моей квартиры в Мейда-Вейл начали приводить в исполнение иной, давно грозивший и куда больший проект. Причем дело не ограничивалось первоначальным грохотом и пылью сноса, а также сознанием, что вскоре воздвижение мерзкого псевдонебоскреба на месте развалин того, что было тихо-солидным рядом домов в итальянском стиле, загородит дорогую моему сердцу перспективу, открывающуюся на запад. Нет, мне эта стройка представилась апофеозом всего, против чего выступал Пикок, – всего нечеловеческого, всего неразумного и несбалансированного. Возмущение, вызванное этим вторжением, начало влиять на то, что я уже написал. В некоторых черновых кусках Пикок использовался как предлог для диатриб против моего собственного века. Я ничего не имею против диатриб на их законном месте, но я знал, что, предаваясь им, я поступил наперекор и моей теме, и собственным моим намерениям.

Как-то вечером я с некоторой грустью (и не без некоторой полезной задней мысли) разглагольствовал обо всем этом перед двумя моими старыми друзьями в их хэмпстедском доме. Много лет я проводил приятнейшие уик-энды в коттедже Мориса и Джейн в Северном Дорсете, хотя, должен признаться, удовольствие я черпал более из их общества, чем из сельской обстановки вокруг. Я не любитель полей и лесов и всегда предпочитал природу в искусстве природе в натуре. Однако теперь я вспомнил коттедж "Остролист" и его уединенную лощину с такой ностальгией, какую только можно пожелать. И как идеальный приют в час моей нужды. Мои деликатные возражения, когда убежище предоставили в мое распоряжение, были чисто формальными. Я с улыбкой уступил поддразниваниям Джейн касательно моей внезапной тоски по деревенской глуши, бесспорного певца которой она обожала и к которому я, по ее мнению, относился с непростительной прохладцей… Томас Гарди всегда был мне очень по вкусу. меня снабдили ключами, импровизированным списком необходимых покупок (Джейн) и приобщением к функциональным таинствам электрического водяного насоса (Морис). Таким образом, вооруженный и осведомленный, с в конце дня, который предшествовал этому бесцеремонному пробуждению в ночи, вступил на время во владение подобием сельской виллы в Сабинских холмах с вполне искренней радостью. И, несомненно, мой шок и неприятие происходящего частично объяснялись тем, что я уснул в предвкушении плодотворной сосредоточенности, которой мне так не хватало предыдущие полмесяца.

Сидя, выпрямившись на постели, я остро осознал, что звуки, в которые я вслушивался, раздавались не в столовой внизу, а на лестнице. Моя окаменелая реакция была нелепой – и, уж конечно, менее всего мужественной. Но ведь я не просто был один в коттедже, а он стоял на отшибе. Дальше в четырехстах ярдах по дороге была ферма, а за ней, примерно в полумиле, – деревня, где, несомненно, местный констебль крепко спал в своей постели. Но в смысле надежды на его помощь – он с тем же успехом мог бы почивать в другом полушарии, поскольку телефон находился в гостиной. Разумеется, я мог бы поднять шум в надежде, что непрошеный гость придерживается принципа, что осмотрительность – основа основ кражи со взломом. Насколько мне помнилось, профессиональные воры чураются насилия. Но здравый смысл сказал мне, что профессиональные взломщики вряд ли практикуют свое metier[1] среди глухих дорсетских нагорий. Куда скорее моим посетителем был какой-нибудь нервный деревенский дилетант. Злоехидно у меня в памяти возник разговор с Морисом, что единственная причина, почему преступность в сельских местностях вроде этой столь низка, заключается в тесном переплетении социальной структуры. Там, где все знают всех, совершить преступление затруднительно, если только вами не движет отчаяние.