Кнут Гамсун - Отъявленный плут

Кнутъ Гамсунъ

Отъявленный плутъ

Дорогой читатель! Я встрѣтилъ этого человѣка на кладбищѣ. Я и пальцемъ не пошевельнулъ, чтобы войти съ нимъ въ какія-нибудь отношенія, но онъ тотчасъ же завладѣлъ мной. Я только сѣлъ на скамью, на которой онъ уже сидѣлъ до меня, и спросилъ:

— Не помѣшаю ли я вамъ?

И онъ сейчасъ же началъ:

— Нѣтъ, вы нисколько мнѣ не мѣшаете! — сказалъ онъ и подвинулся, чтобы датъ мнѣ мѣсто. — Я вотъ сижу здѣсь и смотрю на всѣ эти мертвыя богатства.

И онъ движеніемъ руки указалъ на могилы. Мы находились на кладбищѣ Христа.

Чѣмъ ближе подвигалось время къ полдню, тѣмъ оживленнѣе становилось тамъ: каменщики и другіе рабочіе прошли одинъ за другимъ, старый сторожъ сидѣлъ уже въ своей будкѣ и читалъ газету. То тамъ, то здѣсь появлялись женщины въ траурѣ; онѣ сажали цвѣты, поливали ихъ или подрѣзали слишкомъ высокую траву. И птицы громко чирикали среди вѣтвей огромныхъ каштановыхъ деревьевъ.

Мой сосѣдъ былъ мнѣ совершенно незнакомъ; онъ былъ еще довольно молодъ, широкоплечъ, плохо выбритъ и въ сильно поношенномъ костюмѣ. Морщины на лбу, громкій, полный особенной важности голосъ, привычка какъ-то вдумчиво щуриться во время разговора — все это вмѣстѣ взятое дѣлало его тѣмъ, что обыкновенно называютъ опытнымъ и видавшимъ виды человѣкомъ.

— Вы здѣсь чужой?

— Я провелъ девять лѣтъ вдали отъ этой мѣстности.

Онъ откинулся на спинку скамьи, вытянулъ ноги и продолжалъ смотрѣть на могилы. Изъ кармана его пальто торчали нѣмецкія и французскія газеты.

— Какъ грустно на такомъ кладбищѣ! Сколько мертвыхъ собрано тутъ въ одномъ мѣстѣ! Сколько убитыхъ силъ, и какъ мало онѣ достигли!

— Что вы хотите этимъ сказать? — спросилъ я.

— Да вѣдь это мѣсто погребенія солдатъ.

«А, вотъ что. Значитъ — это вѣчный миръ!» — подумалъ я про себя. Онъ же продолжалъ:

— Но постыднѣе всего — это культъ, который воздаютъ мертвымъ, этотъ современный способъ оплакиванія умершихъ…

— Ну, да вѣдь это можно назвать просто набожною безцѣльностью.

Онъ быстро выпрямился.

— Развѣ вы не знаете, что на эти могилы затрачено цѣлое состояніе въ одномъ даже гранитѣ! А затѣмъ еще раскидываютъ по песку дорого стоящіе цвѣты, заводятъ удобныя скамьи, чтобы на нихъ сидѣть и оплакивать покойниковъ. Воздвигаютъ какіе-то мраморные кумиры, знаете, изъ тѣхъ мраморныхъ каменоломенъ, которыя находятся тамъ наверху, въ Грейфенбергѣ,- однимъ словомъ, здѣсь цѣлое окаменѣлое состояніе. Кладбище — это самое богатое и менѣе всего подвергающееся банкротству мѣсто въ городѣ… Не правда ли, это даетъ пищу уму, тутъ есть надъ чѣмъ подумать! Однажды вложенное сюда состояніе остается здѣсь, оно неприкосновенно, потому что оно мертвое. Оно только требуетъ управленія, т.-е. надзора за собой, требуетъ слезъ, цвѣтовъ, которые лежатъ и вянутъ на песчаныхъ холмахъ, вѣнковъ, доходящихъ до пятидесяти кронъ за штуку…

«Соціалистъ, — подумалъ я, — какой-нибудь странствующій ремесленникъ, побывавшій за границей и научившійся тамъ кричать о капиталѣ и капиталистахъ».

— Вы, кажется, тоже чужой въ этомъ городѣ? — спросилъ онъ.

— Да.

Онъ опять откинулся назадъ, прислонился къ спинкѣ скамьи и сталъ думать и щуриться, щуриться и думать.

Двое стариковъ медленно прошли мимо насъ. Оба шли, опираясь на палки, сгорбленные, грустнопокорные, шопотомъ говоря другъ съ другомъ, — быть можетъ, родители, идущіе навѣстить могилы дѣтей. Порывъ вѣтра пронесся по кладбищу, поднимая и крутя пыль, остатки увядшихъ цвѣтовъ и шелестя упавшей и уже высушенной солнцемъ листвой, покрывавшей дорожки.

— Смотрите, — вдругъ заговорилъ онъ, не мѣяяя своей позы, только слегка указывая глазами на дорожку. — Видите вы эту даму, которая идетъ прямо на насъ? Обратите на нее вниманіе, когда она пройдетъ совсѣмъ близко.

Ничего не могло быть легче этого: она почти коснулась насъ своимъ чернымъ платьемъ, и ея длинная траурная вуаль задѣла наши шляпы.

Маленькая дѣвочка слѣдовала за ней, неся цвѣты, а совсѣмъ позади шла женщина, держа въ рукахъ грабли и лейку. Затѣмъ онѣ исчезли изъ вида на поворотѣ къ нижней части кладбища.

— Ну? — спросилъ онъ.

— Ну? — отвѣтилъ я.

— Вы ничего не замѣтили?

— Ничего необыкновеннаго! Она только взглянула на насъ.

— Прошу извиненія, — она посмотрѣла на меня. Вы улыбаетесь и собираетесь убѣждать меня, что изъ-за этого между нами не возгорится ссоры? Дѣло въ томъ, что нѣсколько дней тому назадъ она вотъ точно такъ же прошла здѣсь. Я тутъ сидѣлъ съ могильщикомъ и старался привить ему немного презрѣнія къ его ремеслу.

— Но скажите, пожалуйста, зачѣмъ?

— Да потому, что онъ безполезно роетъ землю къ великому вреду живущихъ, которые должны жить землей.

«А, значитъ, это несчастный заблуждающійся вольнодумецъ, — подумалъ я про себя. — Да гдѣ же можно найти въ священномъ писаніи, что умершихъ не слѣдуетъ погребать въ землѣ? Ну, ты становишься уже скучнымъ».

— Я сидѣлъ здѣсь, — началъ онъ опять, — и разговаривалъ съ могильщикомъ. «Это вѣдь несправедливость и заблужденіе», — говорилъ я ему. Въ это время эта дама проходила мимо насъ; она слышала мои слова и посмотрѣла на меня. Какъ это я могу говорить о несправедливости и заблужденіи въ такомъ священномъ мѣстѣ?! Да, кстати, обратили вы вниманіе на старуху, несшую грабли и лейку въ огрубѣлыхъ отъ работы рукахъ? А на ея спину? Видѣли вы, до чего она согнута? Это человѣческое существо утратило здоровье, постоянно перерывая землю, этотъ источникъ жизни, чтобы затѣмъ оставить ее, такъ сказать, лежать подъ паромъ. Да, хорошо ли вы видѣли это? Она шла на три, на четыре шага позади этой важной дамы, которая направляется къ какой-то могилѣ, чтобы выставить тамъ напоказъ свое горе и свой трауръ. А видѣли вы, что несла маленькая дѣвочка?

— Цвѣты.

— Да, камеліи и розы. Вы хорошо ихъ видѣли? Цвѣты по кронѣ за штуку. Нѣжные цвѣты, очень чувствительные ко всему: стоитъ яркому солнцу коснуться ихъ своими лучами, и они умираютъ. Черезъ четыре дня ихъ выкинутъ туда, за рѣшетку, и на ихъ мѣсто положатъ другіе.

Тогда я рѣшилъ хорошенько отвѣтить вольподумцу и сказалъ:

— Пирамиды обошлись еще дороже.

Эти слова, однако, не произвели того дѣйствія, какого я ожидалъ. Онъ, повидимому, уже раньше слышалъ это возраженіе.

— Въ то время не царила бѣдность, — отвѣтилъ онъ. — Кромѣ того, Египетъ былъ житницей, снабжавшей хлѣбомъ всю Римскую имперію, да и свѣтъ не былъ тогда такъ тѣсенъ, какъ теперь. Я могу по опыту сказать, до чего свѣтъ сталъ тѣсенъ. Впрочемъ, не я лично производилъ этотъ опытъ, а другой. Но я знаю только то, что пирамида среди пустыни — одно, а хорошо содержимая современная могила среди густо населеннаго города — совсѣмъ другое. Оглянитесь-ка кругомъ: сотни могилъ, памятники на огромную сумму, гранитныя облицовки изъ Грейфенберга по три кроны шестьдесятъ эръ за локоть. Я уже не говорю о надписяхъ, объ изысканной роскоши въ выборѣ каменныхъ колоннъ, полированныхъ или не полированныхъ, высѣченныхъ или отлитыхъ, бѣлыхъ, красныхъ или зеленыхъ… Посмотрите, какое количество дерна здѣсь употреблено. Я говорилъ объ этомъ съ могильщикомъ; торговля этимъ предметомъ приняла такіе размѣры, что теперь съ большимъ трудомъ и съ большими затратами достаютъ дернъ и торфяные кирпичи.

На это я позволилъ себѣ замѣтить, что не слѣдуетъ лишать жизнь извѣстной степени идеальности; эта идеальность должна имѣть и имѣетъ право на существованіе. Есть извѣстная доля и этическаго значенія въ томъ, что люди хотятъ имѣть для своихъ дорогихъ умершихъ нѣсколько лишнихъ кусковъ дерна или нѣсколько штукъ торфяныхъ кирпичей. Я, впрочемъ, остался и до сего дня при этомъ мнѣніи.

— Видите ли, — сказалъ онъ рѣзко и отрывисто, — на тѣ суммы, которыя здѣсь безполезно тратятся или просто выбрасываются, могли бы существовать цѣлыя семьи, восинтываться многія дѣти, а сколько можно было бы поддержатъ надломленныхъ существованій. Теперь вонъ тамъ сидитъ эта молодая женщина и вкапываетъ въ песокъ камеліи, цѣнность которыхъ равняется стоимости двухъ дѣтскихъ костюмовъ. Когда горе имѣетъ средства на такіе расходы, оно становится постепенно очень прихотливой лакомкой.

Очевидно, это былъ соціалъ-демократъ, чего добраго даже и анархистъ, которому доставляло удовольствіе опрокидывать и ставить вверхъ ногами самые серьезные вещи и вопросы. Я слушалъ его все съ меньшимъ интересомъ. Онъ продолжалъ:

— А тамъ наверху сидитъ человѣкъ — сторожъ. Знаете ли вы, въ чемъ состоятъ его обязанности? Во-первыхъ, въ чтеніи по складамъ газеты, а во-вторыхъ — въ присмотрѣ за могилами. Вѣдь въ этомъ культѣ мертвыхъ существуетъ опредѣленный и очень строгій порядокъ. Сегодня, когда я сюда пришелъ, я сказалъ сторожу: «Если я увижу здѣсь ребенка, крадущаго цвѣты, чтобъ на вырученныя за нихъ деньги купить себѣ учебникъ, или маленькую дѣвочку, исхудалую, робкую, которая стащитъ камелію, чтобы продать ее и купить себѣ кусокъ хлѣба, я не только не донесу на нее, но еще помогу ей въ этомъ». — Это я называю нечестнымъ и несправедливымъ, — сказалъ старикъ-сторожъ. Да, онъ назвалъ это нечестнымъ. Голодный человѣкъ останавливаетъ васъ на улицѣ и проситъ сказать ему, который часъ. Вы достаете часы, — обратите вниманіе при этомъ на его глаза, — а онъ съ быстротой молніи вырываетъ ихъ у васъ и убѣгаетъ, и вамъ представляются тогда только двѣ альтернативы: вы можете донести о покражѣ и спустя нѣсколько дней получить обратно ваши часы, которые найдутъ у закладчика, а черезъ двадцать четыре часа обыкновенно находятъ и преступника. Или же вамъ предоставляется право сохранить молчаніе о происшедшемъ. Да, эта вторая альтернатива, — вы можете молчать… Въ сущности, я немного усталъ, потому что я всю ночь не спалъ.