Габриэле д'Аннунцио - СМЕРТЬ ГЕРЦОГА ОФЕНСКОГО

Габриэле д'Аннунцио

СМЕРТЬ ГЕРЦОГА ОФЕНСКОГО

I

Когда издали донесся первый, еще смутный гул мя­тежной толпы, дон Филиппо Кассаура внезапно поднял веки, обычно тяжело опущенные, воспаленные и немного вывороченные по краям, как у моряков, проводящих всю жизнь на ветру.

— Слыхал? — спросил он у Маццагроньи, стоявшего рядом с ним. Голос его дрожал, выдавая тревогу.

Дворецкий в ответ улыбнулся:

— Не бойтесь, эччеленца.[1] Сегодня Петров день. Это жнецы поют.

Старик некоторое время прислушивался, опершись па локоть и устремив взгляд на балкон. Гардины колы­хались под жарким дыханием юго-западного ветра. Ласточки стремительно, словно стрелы, носились взад и вперед в горячем воздухе. Внизу пылали розовые и се­рые крыши домов. За крышами расстилались необъят­ные плодородные поля, золотящиеся в эту нору жатвы.

Старик снова спросил:

— Ну, а теперь, Джованни, ты слышал?

И правда, до них доносились крики, по-видимому от­нюдь не радостные. От ветра они то усиливались, то за­мирали, то сливались с его свистом, становясь от этого еще более необычными.

— Не обращайте внимания, эччеленца, — ответил Маццагронья. — Вы просто ослышались. Не беспокойтесь.

Он встал и вышел на один из балконов. Это был коре­настый человек, кривоногий, с огромными руками, во­лосатыми, точно звериные лапы. Глаза его, белесоватые, как у альбиноса, слегка косили, лицо было усеяно вес­нушками, на висках росли жидкие рыжие волосы, на за­тылке выступали похожие на каштаны твердые темные шишки.

Вглядываясь вдаль, он постоял между занавесками, надувшимися, словно два паруса. На дороге, ведущей из Фары, вздымалось пыльное облако, словно там проходили многочисленные стада; густые клубы пыли, раздуваемые ветром, разрастались, принимая форму смерча. По вре­менам в этом облаке что-то сверкало, как будто в нем скрывались вооруженные люди.

— Ну что? — тревожно спросил дон Филиппе

— Ничего, — ответил Маццагронья. Однако брови его сильно нахмурились.

Резкий порыв ветра снова донес отдаленные крики. Одна занавеска сорвалась и со свистом забилась в воз­духе, словно развернутое знамя. Дверь внезапно с шумом захлопнулась, так что задрожали стекла и лежавшие на столе бумаги разлетелись по всей комнате.

— Закрой окно, закрой! — в ужасе закричал ста­рик. — А где мой сын?

Он прерывисто дышал на своей кровати, задыхаясь от тучности, и не в силах был подняться, так как вся нижняя половина тела была у него парализована. Бес­престанная паралитическая дрожь сводила мускулы шеи, локти, колени. Руки его лежали на простыне, скрючен­ные, узловатые, точно корни старой маслины. Обильный пот струился со лба и лысого черепа, бороздя широкое лицо, покрытое нездоровым румянцем и испещренное тончайшими багровыми прожилками, словно бычья селе­зенка.

— Черт побери! — пробормотал сквозь зубы Мацца­гронья, с трудом захлопывая оконные рамы. — Значит они и вправду?..

На дороге, ведущей из Фары, у самых первых домов показалась толпа возбужденных людей, бурлящая, как мор­ской прибой, и, видимо, представлявшая собой лишь пер­вые ряды еще более густой массы народа, пока неви­димой, скрытой за кровлями домов и дубами Сан-Пио. Значит, вспомогательный отряд из деревни прибывал, чтобы поддержать мятеж. Мало-помалу толпа эта стала редеть, рассеиваясь по улицам местечка, исчезая, как муравьи, расползающиеся по всем ходам и переходам муравейника. Крики, заглушаемые пли отражаемые стенами, доносились теперь как непрерывный, но смут­ный гул. Порою они совсем стихали, и тогда слы­шался шум раскачиваемых ветром падубов перед двор­цом, который в этом безмолвии казался еще более оди­ноким.

— Где мой сын? — снова спросил старик визгливым от страха голосом. — Позови его! Я хочу его видеть!

Он дрожал в своей постели всем телом не только от паралича, но и от ужаса. Еще накануне, при первых при­знаках бунта, когда человек сто молодежи принялись гор­ланить под балконом дворца, возмущаясь новыми побо­рами герцога Офенского, старика охватил такой безумный страх, что он плакал, как баба, и целую ночь напролет взывал ко всем святым царства небесного. Мысль о смерти или опасности внушала невыразимый ужас этому старому паралитику, уже полумертвому, для которого все проявления жизни были так мучительны. Он не хо­тел умирать.

— Луиджи! Луиджи! — звал он сына голосом, преры­вающимся от одышки.

Во всем дворце звонко дрожали стекла под напо­ром ветра. Время от времени слышалось хлопанье две­рей, доносились чьи-то быстрые шаги и отрывистые голоса.

— Луиджи!

II

На крик прибежал герцог. Немного бледный и взвол­нованный, он все же старался сдерживаться. Это был вы­сокий крепкий мужчина, с еще совсем черной бородой и массивной челюстью. Из широкогубого властного рта вырывалось мощное дыхание, глаза были мутные, жад­ные, большой раздувающийся нос покрывали краснова­тые пятна.

— Ну что? — спросил дон Филиппе, дыша так хрипло, что, казалось, он вот-вот задохнется.

— Не бойтесь, отец, я здесь, — ответил герцог, под­ходя к кровати и стараясь улыбаться.

Маццагронья стоял у одного из балконов и пристально смотрел вдаль. Крики смолкли, и ничего больше не было видно. С ясного неба к горизонту опускалось солнце, пламенеющий розовый шар, который все увеличивался, все краснел, приближаясь к вершинам холмов. Вся окру­жающая местность словно пылала, юго-западный ветер казался дыханием отдаленного пожара. Молодой месяц поднимался над лесами Лиши. Вдалеке, в Поджо Ривелли, Риччано, Рокка ди Форка, поблескивали стекла окон, и временами оттуда доносился колокольный звон. Там и сям зажигались огни. От зноя нечем было ды­шать.

— Все это, — сказал герцог Офенский своим жест­ким, гортанным голосом, — идет от Шоли. Но...

Он сделал угрожающий жест и подошел к Маццагронье.

Его тревожило продолжительное отсутствие Карлетто Груа. Он прошелся взад и вперед тяжелым шагом по комнате, снял со стены, где развешано было оружие, два длинных седельных пистолета и внимательно осмотрел их. Отец следил широко раскрытыми глазами за каж­дым его движением, тяжело дыша, словно издыхающее вьючное животное, и время от времени, изнемогая от жары, стряхивал с себя скрюченными руками простыню. Несколько раз он спрашивал у Маццагроньи:

— Ну, что там видно?

Вдруг Маццагронья вскричал:

— Вот бежит Карлетто и с ним Дженнаро! Действительно, кто-то бешено забарабанил кулаками в парадную дверь. И вскоре в комнату вошел Карлетто в сопровождении слуги: оба бледные, перепуганные, в запыленной и окровавленной одежде.

При виде Карлетто герцог громко вскрикнул, схватил его за руки и стал ощупывать все его тело, ища рану.

— Что они с тобой сделали? Скажи, что они сде­лали?

Юноша плакал, как женщина.

— Здесь, — рыдая, вымолвил он и, наклонив голову, показал несколько завитков, слипшихся от крови.

Герцог стал осторожно разнимать волосы, чтобы об­наружить рану. Он питал к Карлетто Груа страстную, мрачную привязанность и заботился о нем, как влюб­ленный.

— Больно? — спросил он.

Юноша зарыдал еще сильнее. Он был тонкий, как девушка, с женственным лицом, которое едва оттенял светлый пушок, довольно длинными волосами, красивым ртом и тонким, как у скопцов, голосом. Он был сирота, сын кондитера из Беневенто, и состоял при герцоге ка­мердинером.

— Они сейчас придут! — сказал он, дрожа всем телом и обращая затуманенный слезами взгляд к балкону, откуда теперь снова доносились крики, еще более гром­кие и угрожающие, чем прежде.

У слуги на правом плече зияла глубокая рана, и вся рука до локтя была залита кровью. Прерывистым го­лосом он стал рассказывать, как их обоих нагнала разъ­яренная толпа. Вдруг Маццагронья, который все стоял на балконе, наблюдая за происходящим, крикнул:

— Вот они! Идут ко дворцу. У них оружие!

Дон Луиджи, оставив Карлетто, выбежал на балкон.

III

И правда, толпа с ревом устремилась вверх по широ­кой дороге, потрясая оружием, вилами, косами, и в ярости ее была такая согласованность, что она казалась не скопищем отдельных людей, а единой массой слепого ве­щества, движимой некоей неодолимой силой. В несколько минут она оказалась у самого дворца, окружила его, как огромная извивающаяся змея, и замкнула все здание тес­ным кольцом. Кое-кто из мятежников держал в руках длинные связки зажженных, как факелы, камышей, ко­торые красноватым дрожащим светом озаряли лица и с громким треском разбрасывали кругом искры и мелкие горящие щепки. Другие, тесно сплотившись, вздымали шест, с которого свисало мертвое человеческое тело. Их голоса и жесты сулили смерть. Сквозь их ругательства прорывалось все одно и то же имя:

— Кассаура! Кассаура!