Уильям Сароян - Ученик брадобрея

Уильям Сароян

Ученик брадобрея

На том берегу озера, по улицам Муша, чуть ли не кубарем катится Маркар, ученик брадобрея. Он горланит обрывки песен и размахивает руками, каким-то чудом умудряясь удерживаться на ногах. Он направляется в цирюльню Мустафы, где его обучают мастерству бритья, стрижки и выдергивания зубов. Ну и, как обычно, он в подпитии. Он приветствует каждого встречного, отвешивая поклоны, которые не грозят ему падением, и выкрикивает: «Эфенди!», при этом его толстые непослушные губы брызжут слюной. Причем никто на него не в обиде, а многих он даже забавляет. Все, кто видит его, свои ли, чужие ли, улыбаются и говорят про себя: «Наш Маркар-дурачок. Как всегда навеселе».

У дурака прогресс человечества быстренько сводится к нулю, а в душе у него величайшие из цивилизаций в мгновение ока обращаются во прах. Но где вы видели, чтобы дурак был не любим? Нет такого села, города, страны или народа, откуда бы он был родом. Нет и характерного для него времени. Он не есть порождение какой-то конкретной эпохи. Он – явление всемирное: его родина – весь мир. Он вечен, он – смех вопиющего в пустыне, он – прямой отпрыск Божьего юмора. Дитя всех народов, он ни к одному из них не относится. Всяк для него – просто человек, будь то армянин, курд, турок, сириец, черкес, татарин, еврей, грек, араб, монгол или кто там еще. Ему все едино. Все – его братья. Все одинаково слабы, жалки и беспомощны. Все гоняются за одними и теми же химерами, фантазиями о совершенстве, устройстве рая на земле и вечном блаженстве. Все требуют от жизни больше, чем она может дать. Все познали, что такое хандра. Так от чего же тогда всем нам не расхохотаться и не осушить залпом свою чашу? Почему в сердце каждого из нас не может возгореться пламя, зажженное напитком, а душа, почему она не может петь, согретая его теплом? Зачем человеку пребывать в трезвости? Разве человек есть нечто большее, чем бедная, одинокая, неприкаянная душа?

Дурак зевает от скуки, взирая на славу античности, он глух и безразличен к возможностям, которые открывает перед ним будущее. Ненависть отталкивающе противна, невыносимо омерзительна и отвратительна дураку. Как может один человек ненавидеть другого, когда каждый из нас, в равной степени, – жертва этой жизни. Для дурака важнее всего – миг, момент, да и тот в непоседливой его душе нудно тянется целую вечность, если его не подхлестнешь выпивкой. Вот тогда дурак взовьется до небес и закружится волчком, и пойдет откалывать номера, выкидывать коленца, ходить на голове, прыгать, скакать, кувыркаться, выискивая, где бы еще покуролесить, поколобродить да набедокурить. Он умудрится за один безумный час натворить столько, что с лихвой хватило бы на целый десяток лет. Дурак, ищущий удовольствий в каждом мгновении, в результате обнаруживает, что каждый час приносит ему лишь отчаяние и опустошенность. Вздумается ему запеть, а изо рта у него идет пена да пузыри. Молясь, он богохульствует. В смирении – бахвалится. Но что бы ни случилось, он всеобщий любимец. Сам Господь Бог, являя сострадание и милосердие, улыбается ему с небес. Он блудный сын нашей жизни, дитя, сбившееся с торного пути общепринятых условностей, бежавшее от уюта, которым окружают нас традиции. К тому же отцы обожают своих блудных сыновей и братья в них души не чают.

После долгих спотыканий, хождений на подкашивающихся ногах и верчений юлой бедняга Маркар добрался наконец до маленькой цирюльни своего хозяина и, обтерев слюнявые губы рукавом куртки, сделал героическое усилие, дабы привести себя в прямоходячее состояние и преисполниться твердостью и достоинством. В ту же минуту, однако, он обрел свой привычный расхлестанный вид и, отказавшись от тщетных попыток, ввалился в мастерскую. Его дикие глаза были налиты кровью, он еле держался на своих непослушных ногах, руки дрожали, язык заплетался. К счастью, Мустафа, маленький человечек с добрым сердцем, был один. Помутившиеся глаза Маркара едва различили лишь размытые очертания человека с усами. Усы множились: вот их уже двое, трое, четверо. «И все они, без сомнения, принадлежат Мустафе», – подумал Маркар.

– Мустафа, – сказал он. – Ага, эфенди, хозяин, господин, прости меня, я опять опоздал. Я был бы вовремя, да пришлось помочь одному слепому дойти до дому. Он заблудился, ага, я должен был. Он живет на другом конце города. Слепой. Эфенди, я проплакал всю дорогу, пока вел его через город. Ага, мои глаза до сих пор в слезах. Быть слепым – так тяжело. Какая тьма, эфенди! Какое одиночество! Ага, какие страдания! Ну как я мог его бросить? Будь мне судьей, эфенди. Разве Господь простил бы мне?

Мустафа, жалея своего ученика, взял его за руку и отвел в маленькую комнатушку за мастерской. Здесь стояла кушетка, на которую он иногда ложился вздремнуть теплыми летними вечерами, пока Маркар дожидался посетителей.

– Приляг, сынок, – сказал цирюльник, – тебе нужно проспаться.

Маркар погрузился в мякоть кушетки. Его язык все еще был занят россказнями о несчастном слепце – плоде его нетрезвой фантазии. Слепец служил ему символом человеческого одиночества, идолом, которому Маркар поклонялся.

– Слепой, эфенди, – продолжал он, – да оградит его Бог от собак, трусов и воров. Пусть ему приснятся тысячи солнц, и каждое – в тыщу раз ярче нашего. Пусть губы его лобзают девственниц. Ага, до чего же нам повезло! Эфенди, какая на нас сошла благодать!

Красноречие молодого человека нисколько не удивило цирюльника: он к этому привык.

– Сынок, – сказал он, – твои враки слаще самой красивой правды. Спи, засыпай.

Маркар плыл навстречу сновидениям, не прошло и минуты, как раздался его могучий храп. Мустафа вернулся в мастерскую, тихонько прикрыв за собой дверь. Он скатал аккуратненькую папироску, прикурил и вдохнул душистый дым. «Какой же я глупец! – думал Мустафа. – У меня и самого-то нет работы, а я еще нанимаю ученика и плачу ему за вранье».

– Слепой, – бормотал он. – Какой же у него богатый ум, теплое воображение. Он никогда не станет брадобреем. Никогда. От него несет перегаром, а с его губ слетают нежнейшие цветы чистой поэзии. И ему-то становиться цирюльником! Чепуха какая-то!

Бедный Маркар. Он спал так, словно в мире воцарились порядок и совершенство. Он храпел, как купец, живущий в достатке и процветании, ибо в подобных вещах люди равны. Уложите спать оборванного подмастерья рядом с разодетым в пух и прах торговцем шелками, и вы увидите: их носы будут рвать воздух с одинаковым остервенением. В обыденных делах все люди похожи друг на друга: заурядные, жалкие, продажные. Грош цена в базарный день. В братстве наготы нищий – брат и попу, и поэту, и политику. Снимите с самой горделивой головы роскошный тюрбан, сорвите с благочестивого священника черную рясу, лишите гордеца чувства защищенности, отберите у тщеславного его уют. Что останется? Стон, зуд, храп, всхлип, визг. Козлиные прыжки, ослиный крик, безмозглые оратории попугаев.

Куда девался человек? Тот, что возвышался над другими, подобными себе, только потому, что платье его было скроено из другого сукна? Тот, которого звон монет превращал в божество? Тот, который благодаря ширине своих плеч, мощи своих мышц и горделивой осанке слыл великаном среди людей? Разве он не так же страдает и мается из-за крошечной блохи? Какая жалкая плоть скрывается под всеми этими изысканно расшитыми покровами культуры!

Маркар дрых, храпел и видел сны. Только в страдании люди едины. В радости же они порознь. Простой добрый человек довольствуется любой крышей, лишь бы не протекала, любой постелью, лишь бы согревала. Для него хлеб есть хлеб, а вода – благодать. Он живет самыми безыскусными вещами. Его дети не хватают звезд с неба, но они и не душегубы. Его жена не ангел, но и не потаскушка. Мир добр. Время не загоняет его до умопомрачения. Жизнь приятна. Бог ласков.

А вот злобная душа, будь она высокого происхождения или низкого, бедная ли, богатая, вечно всем недовольна и ничем ей не угодишь, хоть вывернись наизнанку. Подай такому человеку гроздь самого роскошного пурпурного винограда, что растет на холмах, и он прорычит, что ты всучил ему кислятину. Посади его во дворец, он станет скулить, что ты притащил его в хлев. В теплый сияющий солнечный день он будет требовать дождя. В дождь он скиснет и примется хныкать и жаловаться, что промок до нитки. Дашь ему одну монету – мало. Дашь ему тысячу – он потребует две. Сделай его королем – он все равно останется таким же суетливым и мелочным. Скажи ему: «Ты – Бог», – так и тогда он заноет, что ему этого мало, мало, мало. А все от того, что в груди у него бьется недоброе сердце. Кровь в жилах – мутная. И сам он весь до мозга костей прогнил. Его зрение отравлено ядами – в цветке он видит уродство. Его ноздри протухли: цветочный аромат для него – зловоние. Слух расстроен – птичье пение он принимает за досадный, назойливый шум. Руки – поросли бородавками, а он считает, что это у всех остальных они покрыты болячками да язвами. Сам – жадина и жмот, он обвиняет в скаредности своих друзей. Лживым своим языком он клеймит всякую правду кривдой.