Грэм Грин - За мостом

Грэм Грин

За мостом

— Говорят, он стоит миллион, — сказала Люсия.

Он сидел перед нами в душном и влажном скверике мексиканского города, у ног его лежала собака, и весь вид выражал безмерное и безнадежное терпение. Собака сразу же привлекала к себе внимание — по всему как будто типичный английский сеттер, вот только с хвостом и шерстью что-то неладно. Листья пальм бессильно свисали над его головой, вокруг эстрады для оркестра везде была душная тень, и в дощатых будочках, где можно было обменять песо на доллары себе в убыток, орало по-испански радио. По тому, как он читал газету, мне было ясно, что он не понимает ни слова — я и сам так читал, отыскивая слова, похожие на английские.

— Он здесь уже месяц, — сказала Люсия. — Из Гватемалы и Гондураса его выдворили.

В этом пограничном городишке ничего нельзя было сохранить в тайне и пяти часов: Люсия пробыла здесь всего сутки, но уже знала про мистера Джозефа Кэллоуэя решительно все. Единственная причина, по которой я ничего о нем не знал (а я прожил здесь уже две недели), была в том, что я говорил по-испански не лучше самого мистера Кэллоуэя. Кроме меня, в городишке не было человека, который не знал бы этой истории — всей истории Коммерческого банка Холлинга и требований о выдаче Кэллоуэя. Любой человек, делающий свой крошечный бизнес в любой из дощатых будочек городка, благодаря длительным наблюдениям скорее мог бы поведать эпопею мистера Кэллоуэя, чем я, не считая разве того, что мне довелось присутствовать при финале, в самом буквальном смысле этого слова. Все эти люди следили за ходом развертывающейся здесь драмы с огромнейшим интересом, сочувствием и почтением. Ведь, как ни говори, он стоил миллион.

В течение длинного знойно-влажного дня к мистеру Кэллоуэю то и дело подходил кто-нибудь из чистильщиков и начищал ему туфли: он не мог найти верных слов, чтобы дать им отпор, а они делали вид, будто не понимают по-английски. В тот день, когда мы с Люсией за ним наблюдали, ему чистили туфли раз шесть, не меньше. В полдень он шел через сквер в «Антонио-бар» и выпивал там бутылку пива; сеттер бежал за ним по пятам, словно на загородной прогулке в Англии (быть может, вы помните, что он был владельцем одного из крупнейших поместий в Норфолке). Выпив бутылку пива, он обычно проходил между будочками менял, спускаясь к берегу Рио-Гранде, и смотрел на мост, в сторону Соединенных Штатов — люди то и дело приезжали и уезжали на машинах. Потом — обратно в сквер до второго завтрака. Он жил в лучшем отеле, но в этом пограничном городишке хороших отелей не было: здесь никто не останавливался дольше чем на одну ночь. Хорошие отели были по ту сторону моста — ночью со скверика были видны их светящиеся вывески высотою в двадцать этажей, словно маяки, обозначающие, что там уже Соединенные Штаты.

Вы можете спросить, что же я делал в таком скучном месте целых две недели. Здесь не было ни для кого ровным счетом ничего интересного, только влажная духота, и пыль, и нищета. Некая жалкая копия города за мостом: сквер на том же самом месте, что и там, и кино столько же, сколько там. В том городке чуть почище, но и только; и все намного, очень намного дороже. Я провел за мостом две-три ночи, поджидая человека, который, как мне сообщили в туристской конторе, продвигается из Детройта на Юкатан и готов уступить место в своей машине за невероятно мизерную сумму — двадцать долларов, что ли. Не знаю, существовал он на самом деле или был измышлением жизнерадостного метиса из этой конторы, но только он так и не появился; и вот я ждал, не особенно беспокоясь, на дешевой стороне Рио-Гранде. Мне было все равно — я просто жил там. В один прекрасный день я собрался было махнуть рукой на человека из Детройта и поехать на родину или на юг, но легче было не принимать никаких поспешных решений. Люсия ждала машину, которая шла в другую сторону, но ей не пришлось дожидаться так долго. Мы ждали с ней вместе и смотрели, как ждет мистер Кэллоуэй — одному Богу известно чего.

Не знаю, как мне подавать эту историю: для мистера Кэллоуэя это была трагедия, для держателей акций, разоренных его махинациями, — поэтический символ возмездия, а для нас с Люсией на первых порах — чистейшая комедия, вот только если бы он не пинал свою собаку. Я вовсе не склонен разводить сантименты, когда дело касается собак, по мне, пусть уж лучше человек будет жесток с животными, чем со своими собратьями, но я не мог не возмущаться, видя, как он пинает этого пса — с затаенной холодной злобой, не в порыве ярости, а так, словно хочет с ним расквитаться за какую-то давнишнюю его проделку. Обычно это случалось, когда он возвращался с моста, и было единственным проявлением какого-либо подобия эмоций с его стороны. В остальном это был корректный и тихий с виду маленький человек с серебряной шевелюрой и серебряными усами, в очках в золотой оправе и с одиноким золотым зубом.

Сказав, что из Гватемалы и Гондураса его выдворили, Люсия допустила неточность: оба раза он уезжал по собственной воле, когда казалось, что требование о его выдаче вот-вот будет удовлетворено, и продвигался на север. Мексика пока что не очень централизованное государство, и коль скоро не удается перехитрить министров и судей, можно перехитрить губернаторов. Вот он и сидел у самой границы в ожидании следующего шага. Эта первая часть его эпопеи, вероятно, была драматичной, впрочем, свидетелем ее я не был, а я не могу описывать по вдохновению то, чего сам не видел: долгое ожидание в приемных, взятки — принятые и отвергнутые, все усиливающаяся боязнь ареста и, наконец, бегство — в золотых очках, и усердные попытки замести следы; но это уже не из области финансов, и тут он был жалким дилетантом. Так вот он и очутился здесь, перед глазами у меня, перед глазами у Люсии; сидит целый день в тени у эстрады, и читать ему нечего, разве что мексиканскую газету, и делать тоже нечего, разве что глядеть за реку, в Соединенные Штаты, и, должно быть, понятия не имеет, что все о нем знают решительно все, и раз в день пинает свою собаку. Возможно, пес этот, будучи сеттером только наполовину, по-своему, но слишком живо напоминал ему о норфолкском поместье, а с другой стороны, именно потому он, наверно, его и держал.

Следующий акт тоже был чистейшей комедией. Даже подумать страшно, во что этот человек, стоивший миллион, обошелся своей родине, пока его выдворяли из одной страны за другой. Должно быть, кто-то, кому эта история стала надоедать, допустил оплошность; как бы то ни было, с того берега сюда заслали двух сыщиков, снабдив их давнишней фотографией. С тех пор как она была сделана, он успел отпустить серебряные усы и основательно постареть, так что сыщики не могли опознать его. Они и двух часов не пробыли по эту сторону моста, как все уже знали, что в городке объявились два иностранных сыщика и разыскивают мистера Кэллоуэя; все — это значит все, кроме мистера Кэллоуэя, не говорившего по-испански. Здесь было сколько угодно людей, которые могли бы сказать ему об этом по-английски, но никто не сказал. И вовсе не из жестокости, а из какого-то благоговейного страха и почтения; словно бык перед боем, он был выставлен на всеобщее обозрение: сидит, понурясь, на площади со своим псом — великолепное зрелище, и у всех нас были места на трибунах вокруг арены.

Я наскочил на одного из полицейских агентов в «Антонио-баре». Он негодовал. Почему-то он вообразил себе, что стоит только перейти мост, и он попадет в другую жизнь, где все куда красочней и куда больше солнца и — так мне сдается — любви; а нашел лишь широкие немощеные улицы с непросыхавшими после ночного дождя глубокими лужами, и шелудивых собак, и тараканов в вонючей спальне; а что до любви, то в лучшем случае он мог заглянуть в раскрытые двери коммерческой школы, где красивые девушки-метиски все утро учились писать на машинке. Тук-так-тук-так-тук — как знать, может быть, у них тоже была мечта получить работу там, за мостом, где жизнь кажется куда веселей, изысканней и шикарней.

Мы разговорились; он, видимо, был удивлен тем, что я знаю, кто они оба такие и что им тут нужно.

— Мы получили сведения, что этот самый Кэллоуэй здесь, в городе, — сказал он.

— Слоняется где-нибудь поблизости, — ответил я.

— Могли бы вы указать его нам?

— О... Я не знаю его в лицо.

С минуту он размышлял, потягивая пиво:

— Пойду посижу на площади. Когда-нибудь же он там да появится.

Я допил пиво, поспешно вышел и отыскал Люсию.

— Скорей, — сказал я. — Мы сейчас будем присутствовать при аресте.

Сам мистер Кэллоуэй был нам вполне безразличен — просто-напросто пожилой человек, который пинает свою собаку и обирает бедняков и заслужил все, что получит. Итак, мы направлялись к площади; нам было ясно, что Кэллоуэй именно там, но ни мне, ни Люсии не могло прийти в голову, что сыщики его не узнают. Площадь была запружена народом; казалось, сюда явились разом все торговцы фруктами и все чистильщики сапог в городке; мы протолкались сквозь толпу. Посреди площади, в душном зеленом скверике, сидели два сыщика, а на соседней скамейке сидел мистер Кэллоуэй. Я не помню, чтобы на площади когда-нибудь было так тихо; все стояли на носках, и двое агентов в штатском разглядывали толпу, ища мистера Кэллоуэя, а мистер Кэллоуэй сидел на своем обычном месте и поверх будочек, где обменивали деньги, глядел на Соединенные Штаты.