Йоханнес Йенсен - Во мраке

Йоханнес Йенсен

Во мраке

Старые люди еще помнят эту историю, ее всегда рассказывают одинаково, с одними и теми же подробностями.

Среди холмов Химмерланда с запада на восток тянется долина. Река уютно и неторопливо извивается там словно змея, которая ползет в поисках чего-то и хочет захватить и унести все, что встречается ей на пути. На крутых берегах реки раскинулись луга, а на пологих склонах тянутся пашни. Выше всего ландшафт поднимается к югу. Почва там тощая, земля испещрена каменистыми грядами, поросшими вереском; там-то и лежит селение Гробёлле.

Два поколения тому назад стояла в Гробёлле усадьба Йенса Андерсена. Хотя никто об этом не знал, он был человек состоятельный. Правда, крыши построек на его усадьбе прохудились, обнажая стропила, похожие на ребра бедняцкой клячи.

Однажды утром Йенс Андерсен, будучи в дурном расположении духа, колотил своего мальчишку-работника.

Дочь его Карен, стоя у корыта, перемешивала «кислую глину» – глиняную кашу, чтобы залепить ею промежутки между балками фахверкового строения. Время от времени она посматривала со стороны на происходящее. Парень мотался туда-сюда и тихонько вскрикивал. Йенс Андерсен, держа парнишку за шиворот, прохаживался по его спине дубовой палкой. Парень извивался, его тупое лицо блестело от слез.

Глиняная каша была готова, Карен сунула в нее свои голые руки и принялась кидать большие горсти месива на стену дома. Это была рослая, кряжистая, ширококостная девица; из-под подоткнутой юбки виднелись стройные, твердо стоящие на земле ноги.

Йенс Андерсен выместил наконец весь свой гнев на работнике; парень, всхлипывая, заковылял в конюшню, а Йенс Андерсен побрел к дому, его длинные руки в кожаных нарукавниках еще дрожали.

Головной платок, который виднелся за мелкими квадратиками окна во время экзекуции, скрылся в доме. Йенс Андерсен поставил палку в углу галерейки, открыл дверь и вошел в горницу. Немного погодя испуганная и взъерошенная цепная собака вынырнула из бочки, куда она укрылась от бури.

Карен выпрямилась и, далеко отставив перед собой измазанные глиной руки, прислушалась: да, отец уже «хозяйничал» в доме, она слышала, как он ожесточенно бранился и ворчал.

Затем все стихло. Карен продолжала работать, она окунала пучки веревки в корыто и втыкала их между балками в те места, где были дыры и щели, после чего замазывала все отверстия глиной.

У колодца с журавлем кудахтали негромко куры, разгребая землю.

Через четверть часа в дверях конюшни появился работник, он огляделся по сторонам, намереваясь украдкой шмыгнуть за калитку усадьбы.

– Антон, – вполголоса позвала Карен. Парень медленно подошел к ней и грустно уставился светлыми глазами на здоровенную девицу, настороженно ожидая, что она скажет.

Карен выпрямилась и вытерла лоб тыльной стороной руки.

– Не горюй, заживет, – тихо сказала она.

Она утешала его совершенно спокойно. Парень снова расплакался и съежился, запахнув свою одежку, длинный и нескладный. Ноги его все еще дрожали.

Карен усердно шлепала глиняную кашу, мелкие пятнышки глины высыхали на ее нечистой коже и бесцветных волосах. На самом краешке нижнего века одного глаза сидела круглая капелька глины.

– А теперь ступай и приведи скотину, – равнодушно сказала Карен, подняв голову. Но сквозь это равнодушие явно сквозила доброжелательность.

– Наплюй на этого нищего.

Антон еще немного постоял, глядя, как руки Карен уверенно швыряют грязные комья глины так, что они расплющиваются там, где нужно. Он моргал водянисто-голубыми глазами. Под конец он глубоко и прерывисто вздохнул, повернулся и ушел.

Карен было немного жаль Антона, ведь это из-за нее так распоясался отец.

У нее был дружок, о котором отец ее и слышать не хотел.

Звали его Лауст, и жил он по другую сторону долины.

У Нильса Лаустсена, его отца, был маленький заложенный и перезаложенный арендованный хутор. Лауст был единственным сыном, но ему все равно ничего бы не досталось в наследство. Люди правду говорили, будто Нильс-старик был богат, но так прижимист и жаден, что в его усадьбе, бывало, хоть ты гори, даже колеса не подмажешь, если случится проезжать мимо. Так что Йенс Андерсен знал, должно быть, что делает, и ни о каких любовных шашнях дочери с этим парнем слышать не хотел.

Обстановка за обедом была тяжелой и зловещей. Йенс Андерсен сидел в конце стола и со злостью чистил картофелины, быстро сметая шелуху с края столешницы.

Никто не произносил ни слова.

Хозяйка, повязав голову и рот платком, ходила взад-вперед; ее старое лицо совершенно ничего не выражало.

Антон не смел протянуть руку к подливе, он молча ел картофелины с салом.

– Макай! – прорычал Йенс Андерсен, вогнав рукоятку ножа в столешницу.

Антон аж подскочил на скамье. Его нож с насаженным на него плоским ломтиком картофеля тут же осторожно окунулся в миску с подливой.

Карен ела с угрюмой решимостью. Всякий раз, когда она глотала, губы ее раздвигались, обнажая мелкие, крепкие зубы, а спина сгибалась, она заглатывала большие куски еды зараз.

Солнце скудно освещало герани на подоконнике. На дворе жалобно скулил голодный пес.

После обеда они принялись возить навоз. Карен, стоя у навозной кучи, загружала повозку. Она работала за двоих. Антон водил волов, а Йенс Андерсен сам разбрасывал навоз. Над усадьбой повис тяжелый запах аммиака, большие навозные кучи сыпались со старой повозки, камышовое ярмо волов поскрипывало.

К вечеру хозяин прекратил работу и коротко заявил, что хочет поехать в город. Натянув пальто, он заковылял вверх по холмам. Рот его злобно подергивался.

Через пять минут Антон с толстым ломтем хлеба из просеянной муки в руке вышел из калитки и спустился вниз к речке. Когда награда за труды была съедена, он пустился бежать сытой рысью и исчез внизу в долине.

Через полчаса появился Лауст, в чем был, в залатанном платье и деревянных башмаках. Это был высоченный, гвардейского роста парень в брюках, плотно облегавших его длинные тощие ноги, безбородый, с впалыми щеками и недовольным взглядом маленьких глазок. Карен взяла его за руку и повела в горницу.

– Добро пожаловать! – сказала хозяйка, какие-то признаки жизни появились в той крошечной части ее хитроватого лица, которое виднелось из-под платка.

Они молча уселись за стол. В горнице было почти темно. От кроватей в боковушах исходил сладковатый тошнотворный запах, запах обжитой горницы и уюта.

Хозяйка тут же перешла к делу, говорили они приглушенно, то громче, то тише.

Немного погодя она вышла и принесла насаженную на шпенек свечу, которую поставила на стол.

Они пришли к выводу, что с хозяином им не сладить.

Карен угощала своего друга пивом, водкой и выставила на конец стола хлеб, масло и баранину.

– Да, раз так, я пойду, – решительно заявил под конец Лауст и поднялся.

– Поешь, – удрученно произнесла Карен и положила как следует нож и вилку.

– Нет!

Лауст стоял, переминаясь с ноги на ногу и размахивая, словно маятником, шляпой. На толстых складках рукавов его рубашки играли тени; руки были широченные в запястье. Он был парень сильный, это читалось и во взгляде хозяйки, когда она щурилась, глядя на него. Время от времени старуха поправляла платок и смотрела попеременно то на него, то на дочь. Карен стояла, потупившись.

Они молчали в нерешительности.

Какие-то подергивания появились на невыразимо хитром лице хозяйки в тени платка. Подняв одну руку, она сказала:

– Вот что, Лауст, не хочу я так говорить, но все же попробуй, если не оробеешь.

Взяв их обоих за руки, она, прищурившись, переводила взгляд с Лауста на дочь. Карен снова потупилась, Лауст недовольно приподнял верхнюю губу и улыбнулся.

– Он сделает справедливое дело, – сказала хозяйка, многозначительно кивнув головой, и усердно стала пододвигать к нему посуду.

– Ешь-ка, Лауст!

Задумчиво сев за стол, Лауст принялся за еду.

Послышался тяжелый стук деревянных башмаков по камням.

– Хозяин! – в ужасе прошептала Карен, схватив Лауста за плечо.

Тут дверь с громким скрипом отворилась, и в горницу вошел Йенс Андерсен, пригнувшись под низкой притолокой. Лауст, отложив в сторону нож и вилку, прожевал пищу и посмотрел на него снизу вверх. Йенс Андерсен молча стоял в дверях, онемев от гнева. Жена начала тихонько убирать со стола, ее лицо по-прежнему ничего не выражало, словно лицо покойницы.

– Сидишь тут и жир нагуливаешь, дерьмо ты этакое! – дрожа от злости, разразился бранью Йенс Андерсен, – да я тебя... Вон отсюда! Тебе тут делать нечего, оборванец! Да такую козявку, как ты, пальцем можно убить. Чтоб тебя! A ну давай отсюда, да поскорее!

Войдя в горницу, Йенс Андерсен стал негромко стучать палкой по глиняному полу, он весь дрожал от ярости. Лауст надел шапку и, обойдя беснующегося старика, пошел к двери. Там он обернулся.