Ги Мопассан - Брошенный

Ги де Мопассан

Брошенный

— Ну, дорогая моя, прогулка в деревню по такой жаре — настоящее безумие! И вообще, за последние два месяца у тебя появились какие-то нелепые причуды. Не спрашивая моего согласия, ты увозишь меня к морю, хотя за все сорок пять лет, что мы женаты, тебе ни разу не приходила в голову подобная фантазия. Почему-то выбираешь Фекан, скучнейший городишко, и тут тебя вдруг обуревает такая жажда движения, — тебя, закоренелую домоседку, — что ты желаешь разгуливать по полям в самый знойный день лета. Попроси д'Апреваля сопутствовать тебе, благо он исполняет все твои прихоти. А я пойду отдохнуть после завтрака.

Г-жа де Кадур повернулась к своему давнишнему другу:

— Вы пойдете со мной, д'Апреваль?

Он, улыбаясь, поклонился со старомодной галантностью.

— Готов повсюду следовать за вами, — сказал он.

— Хорошо, ступайте, если не боитесь солнечного удара! — воскликнул г-н де Кадур.

И он вернулся в Отель де Бен подремать в постели часок-другой.

Оставшись вдвоем, старая женщина и ее старый друг тотчас тронулись в путь. Она произнесла очень тихо, сжимая его руку:

— Наконец-то! Наконец!

Он прошептал:

— Вы с ума сошли! Уверяю вас, вы с ума сошли. Подумайте, чем вы рискуете. Если этот человек…

Ее передернуло:

— О Анри, не говорите про него: «этот человек»…

Он продолжал резким тоном:

— Хорошо! Если наш сын о чем-нибудь догадается, если он нас заподозрит, — вы у него в руках, мы оба у него в руках. Вы спокойно жили сорок лет, не видя его. Что с вами сегодня?

Они шли по длинной улице, которая вела от моря к городу. Потом свернули направо, чтобы подняться на возвышенность Этрета. Белая дорога вилась под жгучим ливнем солнечных лучей.

Ослабев от палящего зноя, они двигались медленно, мелкими шажками. Г-жа де Кадур взяла своего друга под руку и шла, устремив вперед неподвижный, тоскливый взгляд.

— Значит, вы тоже ни разу не видели его, — сказала она.

— Нет, ни разу!

— Как же это можно?

— Дорогая, не будем возвращаться к вечному нашему спору. У меня жена и дети, у вас — муж, следовательно, нам обоим надо беречь свою репутацию.

Она ничего не ответила. Она думала о своей далекой молодости, о многом, что минуло и было так печально.

Ее выдали замуж, как выдают всех молодых девушек. Она совсем не знала своего жениха, дипломата, жизнь ее с ним была обычной жизнью всех светских женщин.

Но вот один молодой человек, г-н д'Апреваль, как и она связанный браком, полюбил ее глубоко и страстно; и во время долгого отсутствия г-на де Кадура, уехавшего в Индию с политической миссией, она поддалась искушению.

Как могла она сопротивляться, устоять? Как могла она найти в себе силу и мужество не уступить, когда она тоже любила его? Нет, нет! Это было бы слишком тяжело. Слишком мучительно! Как жестока и коварна жизнь! Можно ли в таких случаях уйти от судьбы, можно ли спастись от роковой неизбежности? Когда женщина одинока, покинута, лишена ласки, не имеет детей, — может ли она постоянно убегать от преследующей ее страсти; кто же решится бежать от солнечного света, обрекая себя на жизнь во мраке до самой смерти?

До чего ясно помнится ей все, всякая мелочь: как он целовал ее, как улыбался и как, входя к ней, останавливался на пороге и смотрел на нее. Что за счастливые дни! Единственные светлые дни в ее жизни, и как быстро они пролетели!

Потом г-жа де Кадур заметила, что она беременна. Какое отчаяние!

А это путешествие на юг, длинное путешествие, и мучения, и непрерывный страх, и эта жизнь, в маленькой уединенной вилле на берегу Средиземного моря, в глубине сада, откуда она не осмеливалась выходить!

Навсегда запомнились ей томительные дни, когда она лежала под апельсиновым деревом, устремив глаза на желто-красные круглые плоды, мелькавшие в зеленой листве. Как хотелось ей выйти, прогуляться к морю — его свежее дыхание долетало через каменную ограду, она слышала плеск коротких волн на берегу, и ей грезилась голубая ширь, сверкающая на солнце, и белые паруса, и очертания горы на горизонте! Но она не смела выглянуть за калитку сада. Вдруг кто-нибудь узнает ее, когда она так обезображена, когда расплывшаяся грузная фигура выдает ее позор!

А дни ожидания, последние мучительные дни! Тревожные признаки! Первые схватки! Потом страшная ночь! Сколько она выстрадала!

Что это была за ночь! Как она стонала, кричала! Она и сейчас еще видела перед собой бледное лицо своего любовника, который поминутно целовал ее руку, видела гладко выбритое лицо врача, белый чепчик сиделки.

И как дрогнуло ее сердце, когда она услышала слабый писк ребенка, похожий на мяуканье, первую попытку человека подать голос!

А следующий день! Следующий день! Единственный день в ее жизни, когда она могла смотреть на своего сына и целовать его, — с тех пор она ни разу, хотя бы издали, не взглянула на него!

С тех пор — долгое и пустое существование, постоянно омраченное мыслью о ребенке! Она больше не видела, ни разу не видела маленькое существо, — рожденное ею, не видела своего сына! Его взяли, унесли, спрятали где-то. Она знала лишь, что его отдали на воспитание в семью нормандских крестьян, что он сам стал крестьянином, удачно женился и был хорошо обеспечен своим отцом, имени которого не знал.

Сколько раз за сорок лет она порывалась ехать к нему — увидеть, обнять его! Она не могла представить себе, что он вырос. Ей всегда вспоминалась человеческая личинка, которую она всего один день обнимала и прижимала к своей истерзанной груди.

Сколько раз говорила она своему любовнику: «Я больше не могу, я хочу, его видеть, я поеду…»

И всегда он не пускал, отговаривал ее. Она не в силах будет сдержать волнение, совладеть с собой, тот человек догадается, захочет извлечь из этого выгоду. Она погубит себя.

— Какой он? — спрашивала г-жа де Кадур.

— Не знаю. Я его больше не видел.

— Как это можно? Иметь сына и не знать его, бояться его, отталкивать, как что-то постыдное!

Это было чудовищно.

Они шли по длинной дороге, истомленные жгучим солнцем, все поднимаясь и поднимаясь в гору. Она заговорила снова:

— Разве это не похоже на кару? У меня не было других детей. Нет, я не могла дольше противиться желанию увидеть его, оно преследует меня сорок лет! Вам, мужчинам, этого не понять! Подумайте, мне осталось недолго жить, и вдруг я бы не увидела его перед смертью! Не увидела — мыслимо ли это? Как я могла ждать так долго? Всю жизнь я думала о нем. Как ужасно было из-за этого мое существование! Всякий день, когда я просыпалась, слышите, всякий день, — первая моя мысль была о нем, о моем ребенке. Какой он? О, как я перед ним виновата! Разве можно в таких случаях считаться с мнением света? Я должна была бросить все и ехать к нему, воспитывать, любить его. И, конечно, я была бы счастливее… Но я не решилась! Я была малодушна. Как я страдала! Маленькие, брошенные существа!.. Как они должны ненавидеть своих матерей!

Она вдруг остановилась, захлебнувшись слезами. Долина в слепящем свете знойного дня была пустынна и безмолвна. Только кузнечики неумолчно и пронзительно трещали, прыгая в редкой и желтой траве по обеим сторонам дороги.

— Посидите немного, — сказал он.

Он отвел ее к краю придорожной канавы, и она в изнеможении опустилась на землю, закрыв лицо руками. Ее седые волосы, завитые локонами, распустились; она плакала, не в силах превозмочь своей глубокой скорби.

Он стоял перед нею в тревоге и не знал, что сказать.

— Перестаньте!.. Будьте мужественны! — бормотал он.

Она поднялась.

— Да, у меня хватит мужества.

И, отерев глаза, она снова двинулась в путь неровной старческой походкой. Немного дальше дорога вела через рощицу, в которой приютилось несколько домиков. Путники уже слышали равномерный и звонкий стук кузнечного молота по наковальне.

Вскоре они увидели справа от дороги телегу перед каким-то зданием; дальше, под навесом, два человека подковывали лошадь.

Г-н д'Апреваль направился к ним.

— Где ферма Пьера Бенедикта? — крикнул он.

Один из кузнецов ответил:

— Свернете налево, как раз у самого кабачка, а потом идите все прямо. Третий двор от фермы Порета. У калитки — елочка. Не ошибетесь.

Они повернули налево. Теперь женщина шла совсем медленно, ноги у нее подкашивались, сердце колотилось так неистово, что она задыхалась.

На каждом шагу она шептала, словно молилась:

— Боже мой! О боже мой!

Невыносимое волнение сдавило ей горло, она пошатывалась и еле переступала, как будто у нее отнимались ноги.

Г-н д'Апреваль нервничал и был бледен.

— Раз вы не можете владеть собою, вы сразу выдадите себя, — резко сказал он. — Постарайтесь держать себя в руках.

Она пробормотала: