Адольфо Касарес - Воспоминание об отдыхе в горах

Адольфо Биой Касарес

Воспоминание об отдыхе в горах

Телеграмму в «Гранд-отель», чтобы забронировать номера, один – для Виолеты, другой – для себя, я отправлял сам, потому-то и был так взбешен, когда консьерж невозмутимо повторил: «Как вы и просили, мы подготовили один номер». Что обо мне подумает моя подруга? Как смогу убедить ее, что сделал это безо всякой задней мысли, что не воспользовался ее доверчивостью и что не заманиваю ее в западню? Положение не из легких. «Гранд-отель» – переполнен; поселить даму в каком-то дешевом отелишке – против моих правил. Уехать самому – все равно что сразу отказаться, не столько от некоей надежды, пусть и призрачной, сколько от возможности пусть недолго, но отдохнуть в горах. Я уже хотел было крикнуть, чтобы они разыскали телеграмму, как Виолета сказала ласково:

– Мне не страшно остаться с тобой в одной комнате. А тебе?

Я опешил, пролепетал «спасибо» и более ее не слушал: бросился бежать по коридору, прочь от Виолеты и консьержа. Ясней всего в этот миг мне представлялось лишь омерзительно большое ложе в номере; но я ошибся: это была широкая комната с двумя узкими кроватями у стен – Боже мой! – метрах в четырех-пяти друг от друга. Спальню отеля все это напоминало мало, скорее уж спальню какой-нибудь виллы. Ну можете представить себе: этакую домину в сотню комнат для громадной семьи. В первые же минуты кто-то, кто придирчиво осматривал бы комнату, быть может, и увидел ковер непонятной расцветки, безбрежный как море, нескладные стулья с кретоновой обивкой, короткие допотопные кровати и сероватую душевую, но мне, сопровождавшему даму, предмет поклонения и любви, все – и вещи, и дом, и весь мир – показалось чудесным и восхитительным. Консьерж отпер дверь нашего номера, мы остались наедине, и я подумал: «Сейчас в моей жизни что-то должно произойти, нечто важное и незабываемое».

Виолета, ее муж Хавьер и я давно задумали это путешествие. Однажды он сказал мне:

– На зимних каникулах Виолета собирается в Кордову1, я с ней поехать не смогу. А ты?

Это был не просто вопрос.

Помнится, в тот вечер мы горячо спорили об истине. Хавьер утверждал, что истина – абсолютна и едина, я доказывал – относительна. Поскольку все логические выкладки в основном были использованы, я готов был уже поссориться, и тогда мы перешли к обсуждению поездки. Его доводы, ехать мне или нет вместе с Виолетой, и мои – прямо противоположны, но те и другие – великолепны.

Хавьер считал, что Виолете со мной – как за каменной стеной. Я люблю ее – значит, буду заботиться о ней. Я ревнив – значит, буду блюсти ее честь. Он полагал: жена души в нем не чает – значит, у меня никаких надежд. Мы выглядели довольно странно: я – слишком влюбленный, чтобы пускаться во все тяжкие с его женой, она – оживленная и счастливая меж двух мужчин, пленительная, сияющая и безгрешная. Без сомнения, Хавьер прекрасно знал и действующих лиц этого спектакля, и саму постановку, потому так смело смотрел правде в глаза, но только с одной стороны, мне же истина виделась с разных. Он подтвердил, что я прав. (Боже мой! В чем же? Если все в этом мире относительно, в чем же я прав? Какую особую тайну я знаю?) Я знаю, или, по крайней мере, подозреваю, что однажды женщина, как созревший плод, падает прямо в руки настойчивого возлюбленного. Разумеется, никто не должен изводить себя излишним постоянством и верностью. Но все-таки женщины созревают и падают, жизнь берет свое, и когда к ним приходит час великой усталости, мы становимся их спасительной каменной стеной, а когда к ним приходит час сомнения, мы превращаемся в генералов, ведущих свои войска в наступление. К тому же мне казалось, что я, как всякий генерал, бдительно охраняю свои позиции. И с каким успехом? Время от времени я посвящал Виолету в детали моих похождений с другими женщинами. Она всегда внимательно выслушивала и только потом (много позже и только наедине) отпускала на их счет саркастические замечания. В этих задушевных беседах скрытно я признавался ей в любви. А Виолета (все-таки более нежная, чем ехидная) при каждом удобном случае убеждала меня в справедливости своей оценки моей новой подружки; что до меня, то я казался ей сатиром, каким и был на самом деле, помесью двух животных, весьма нелепой. В конце беседы я обнаруживал невосполнимые потери, – все: личность, устремления, взгляды на жизнь – все сплошное недоразумение и ошибка, но я не отчаивался, ведь рядом была Виолета. Кто не знает ее, тот меня и не поймет. Думая о ней, всегда представляю себе некое сияние, явившееся нам однажды ночью, когда мы гуляли по городу. Воображение бессильно. Утонченность, красота и свет – все трепетало в моей спутнице. Жизнь рядом с этим сиянием с лихвой окупает какие угодно потери. К тому же, когда со мной приключалось что-то плохое, первой моей мыслью было: как бы в этом случае поступила Виолета? Неизбежно взывал к ней: сбежит ли начальник с моими годовыми сбережениями, сгорит ли мансарда, хранившая воспоминания о родителях, умирает ли брат… Что я делаю? Тотчас взываю к Виолете. Зачем? Чтобы лишний раз побыть в ее обществе, услышать пару нежных слов. Если кто-то посчитает, что я довольствуюсь малым, пусть вспомнит, что все относительно, что для меня такая малость означает большее, упомянутые случаи это подтверждают, мои невзгоды дарят мне драгоценные воспоминания. Иногда кажется: в глубине души я сам ищу их, призываю их. Скажут, что любовь тех, кого зовут платониками или того хуже, вовсе и не любовь, но как бы то ни было, она вызывает вполне реальные чувства. Каким бы это невероятным ни показалось, но такое положение дел наполняло меня горькой надменностью, стойкой и непоколебимой. Я вожделел, ревновал, выжидал, страдал без какой-либо награды, и мне казалось, я морально возвышаюсь над всеми, каждодневно получая свою плату. Конечно, я старался стать господином Виолеты; если не удавалось сделать это, то я покорялся ей с ласковой простотой, каковую девушка позволяет какому-нибудь родственнику, выросшему вместе с ней, или почтенному дядюшке, или избранному жениху и между делом ласкает своих кошек и собак. Покоряться – еще не значит отказываться. Когда консьерж оставил нас одних, я, сочтя все ночи, что ждут нас впереди, сказал себе: «Никогда ты еще не был так близко к своей заветной мечте, но если ничего не получится, по крайней мере сохранишь волшебное воспоминание о том, как делил уединенный кров с дамой». Мои размышления нарушила Виолета:

– Давай прогуляемся, пока еще не очень поздно.

Мы спустились вниз и через стеклянную дверь вышли на внешнюю галерею. Оттуда казалось, что мы на корабле – на корабле, окруженном высохшим и пыльным газоном, – или в Версале, поскольку этот сад тоже был разбит на разных уровнях и с озером в конце аллеи. Мы прошлись по этому Версалю среди искривленных акаций, вдоль череды шале и лачуг, мимо pelouses2, на которых лежали клочки газет, таких иссушенных, что, будь они бисквитом, тронь – и рассыпались бы.

– Что за воздух! – воскликнул я. – Тебе не кажется, что ты позабыла все свои недомогания и люмбаго в Буэнос-Айресе?

– У меня никогда не было люмбаго, – ответила Виолета.

– А у меня было.

С удовольствием представил свое самое что ни на есть ближайшее будущее: жить себе спокойно в этом прибежище оздоровления и праздности, – сезон оздоровления и праздности, лет этак в тридцать или сорок, проводят здесь аргентинцы: дань стойкой и пошлой традиции людей с побережья.

Так мы дошли до конца парка. В ореоле застывшей пыли какой-то потрепанный грузовик медленно полз по улице городка, наполненного местной ностальгической музыкой, время от времени прерываемой грозными заявлениями правящей партии. Я сказал:

– Вернемся в наш эдем. Горячий чаек нам бы не помешал.

Чай подали – тепловатый, ко всему прочему в больших чашках из фаянса, насквозь пропитанного запахом протухшего молока, с влажным печеньем и ломтями вымоченного в молоке хлеба, поджаренного бог весть когда, в зале с чучелом орла и портретом Сан-Мартина, писанным маслом. Добрая половина посетителей была стариками. Я сказал себе: «Не провести ли мне свою жизнь, умиротворенно беседуя за чашкой чая?» Жаль только, что спокойных бесед недостаточно, и что собеседник посчитает меня пошлым, и что мне нечего будет сказать в ответ. (Сейчас – другое дело: я с Виолетой.) И снова воскликнул:

– Что за воздух! Один лишь глоток способен оживить даже слона. Не правда ли, ты сейчас сбросила лет этак тридцать?!

Виолета не ответила. Да и что она могла ответить? Тридцать лет назад она еще и не родилась. Дорогами любви мы попадаем в разные ситуации, одна из которых – дурашливое ребячество, или точнее – впадаем в детство. Что же сказать, в конце концов? Все так быстротечно. Надо ли повторять, что я – в полном расцвете сил? Целый день я старательно пытался вообразить, будто мы с Виолетой – сверстники, пока внезапно не осознал ошибку. Надо было брать власть над Виолетой, как над малым ребенком, вместо этого она вновь мной понукала. Ко всему прочему, как сигнал, что песенка зрелого мужчины уже спета, рано или поздно рядом с твоей молодой подругой обязательно объявляется не менее молодой спутник. А здесь объявился не один молодчик – целая сборная французских лыжников, неизвестно зачем приглашенных провинциальным правительством сюда, в Кордову, из Потрерильо, где они должны были участвовать в каком-то чемпионате.