Гектор Манро - Покаяние

Октавиан Раттл был одним из тех веселых индивидуумов, которые несут на себе явственную печать дружелюбия, и как у большинства представителей данного вида, его душевный покой в значительной мере зависел от одобрения приятелей. Охотясь на маленького полосатого кота, он сотворил то, чем сам вряд ли мог гордиться, и потому был очень рад, когда садовник зарыл тело на лугу, в поспешно сооруженной могиле под одиноким дубом, тем самым, на который гонимая жертва вскочила в последней попытке спастись. Это было неприятное и, по-видимому, очень жестокое дело, но обстоятельства требовали его исполнения. Октавиан берег цыплят; ну, по крайней мере, берег некоторых из них; другие исчезали из-под его опеки, и только несколько запачканных кровью перышек указывали, как именно они отправились в последний путь. Полосатый кот из большого серого дома, обращенного задней стеной к лугу, тайком совершил немало удачных посещений курятника, и после должных переговоров с властями серого дома судьба хищника решилась. «Дети расстроятся, но они не должны узнать», таков был вердикт по этому вопросу.

Упомянутые дети для Октавиана неизменно оставались загадкой; за несколько месяцев он должен был бы узнать их имена, возраст, дни рождения, познакомиться с их любимыми игрушками. Они оставались, однако, столь же непостижимыми, как длинная высокая стена, которая отделяла их от луга, стена, над которой иногда возникали их головы. Их родители были в Индии — об этом Октавиан узнал у соседей; по деталям одежды можно было различить девочку и двух мальчиков, но больше никакой информации об их жизни Октавиану раздобыть не удалось. И теперь он был замешан в историю, которая их касалась, но которую следовало от них скрыть.

Бедные беспомощные цыплята гибли один за другим, так что было вполне справедливо, что существованию их убийцы положат конец; и все равно Октавиан испытывал какие-то приступы растерянности, когда его роль вершителя правосудия подошла к концу.

Маленький кот, отрезанный от обычных безопасных тропинок, лишился всякого укрытия, и его конец был жалок. Октавиан шел по высокой луговой траве менее бойко и жизнерадостно, чем обычно. И проходя мимо высокой ровной стены, он посмотрел вверх и понял, что обнаружились нежеланные свидетели его охотничьей экспедиции. Три побелевших лица были обращены к нему сверху, и если когда-либо художник хотел запечатлеть холодную человеческую ненависть, бессильную и все же неумолимую, бешеную и все же скрытую неподвижностью, — он обнаружил бы ее в этом тройном пристальном взгляде, устремленном на Октавиана.

— Мне очень жаль, но пришлось это сделать, — сказал Октавиан с неподдельным сожалением в голосе.

— Зверь! — крик потрясающей силы одновременно сорвался с их губ.

Октавиан почувствовал, что каменная стена будет более восприимчива к его убеждениям, чем этот сгусток человеческой враждебности, который над ней возвышался; он принял мудрое решение отложить все мирные переговоры до более подходящего случая.

Два дня спустя он отправился в лучшую кондитерскую в близлежащем городке на поиски коробки конфет, которая по размеру и содержанию была бы подходящим искуплением мрачного дела, совершенного под дубом на лугу. Первые два экземпляра, которые ему тут же предъявили, были отвергнуты; на крышке одной коробки была изображена стайка цыплят, на другой оказался полосатый котенок. На третьей упаковке обнаружился узор попроще — несколько маков, и Октавиан счел цветы забвения счастливым предзнаменованием. У него стало гораздо легче на душе, когда коробку отправили в серый дом, и оттуда принесли записку, что ее тут же передали детям. На следующее утро он целеустремленно зашагал к длинной стене, оставив позади курятник и свинарник, стоявшие посреди луга. Трое детей устроились на своей смотровой точке, и на появление Октавиана никак не отреагировали. Когда Октавиан уныло смирился с их безразличием, он заметил и странный оттенок травы под ногами. Дерн кругом был усыпан шоколадными конфетами, здесь и там его однообразие нарушалось яркими бумажными обертками или блестящими леденцами. Казалось, заветная мечта жадного ребенка обрела воплощение на этом лугу. Жертва Октавиана была с презрением отвергнута.

Его замешательство усилилось, когда дальнейшие события доказали, что вина за разорение клеток с цыплятами лежала не на подозреваемом, уже понесшем наказание; цыплята по-прежнему пропадали, и казалось весьма вероятным, что кот навещал курятник, чтобы поохотиться на тамошних крыс. Из разговоров слуг дети узнали результаты этого запоздалого пересмотра приговора, и Октавиан однажды поднял с земли лист промокательной бумаги, на котором было аккуратно выведено «Зверь. Крысы съели твоих цыплят». Ему еще сильнее, чем раньше, хотелось по возможности смыть с себя пятно позора и добиться более достойного прозвища от трех неумолимых судей.

И в один прекрасный день его посетило случайное вдохновение. Оливия, его двухлетняя дочь, привыкла проводить с отцом время с полудня до часу дня, пока ее няня насыщалась и переваривала свой обед и свой обычный роман. В это самое время пустая стена обычно оживлялась присутствием трех маленьких стражей.

Октавиан с кажущейся небрежностью принес Оливию в пределы видимости наблюдателей и заметил (со скрытым восхищением) возрастающий интерес, который оживил его доселе суровых соседей. Его маленькая Оливия, с обычным сонным спокойствием, могла достичь успеха там, где он потерпел неудачу со своими хорошо продуманными замыслами. Октавиан принес ей большой желтый георгин, который она крепко сжала в руке и осмотрела доброжелательно и лениво, как можно наблюдать классический танец, исполняемый любителями на благотворительном концерте. Тогда он застенчиво обернулся к троице, взгромоздившейся на стену, и спросил подчеркнуто небрежно:

— Вы любите цветы?

Три торжественных кивка стали наградой за его усилия.

— Какие вам больше всего нравятся? — спросил он; на этот раз голос выдал его скрытые намерения.

— Разноцветные, вот там.

Три маленькие ручки указали на далекие заросли душистого горошка. Как и все дети, они замечали то, что находилось дальше всего, но Октавиан тотчас же помчался исполнить их долгожданное пожелание. Он тянул и рвал цветы щедрой рукой, стараясь, чтобы все замеченные им оттенки были представлены в букете, который становился все больше. Потом он обернулся, и увидел, что длинная стена ровнее и пустыннее, чем когда-либо прежде, а на переднем плане нет никаких следов Оливии. Далеко внизу, на лугу, трое детей на полной скорости катили тележку по направлению к свинарникам; это была коляска Оливии, и Оливия сидела там, несколько смущенная и взволнованная непомерным темпом, который набрали ее похитители, но сохранившая, очевидно, свое неизменное самообладание. Октавиан на мгновение замер, наблюдая за перемещениями этой группы, а потом бросился в погоню, теряя на бегу только что сорванные цветы из букета, который он все еще сжимал в руках. Пока он бежал, дети достигли свинарника, и Октавиан прибыл как раз вовремя, чтобы увидеть, как Оливию, удивленную, но не возражающую, затаскивают на крышу ближайшего строения. Свинарники были уже старыми, требующими ремонта, и хрупкие крыши, разумеется, не выдержали бы веса Октавиана, если бы он попытался последовать за дочерью и ее похитителями на новую территорию.

— Что вы собираетесь с ней сделать? — выпалил он. Не было сомнений в их вредоносных намерениях — стоило только бросить взгляд на пылающие гневом юные лица.

— Подвесить ее в цепях на медленном огне, — сказал один из мальчиков.

Очевидно, они хорошо изучили английскую историю.

— Бросим ее к свиньям, они разорвут ее, всю на кусочки… — заявил другой мальчик.

Они, похоже, и библейскую историю знали.

Последняя идея больше всего встревожила Октавиана, поскольку ее могли реализовать тотчас же; были случаи, когда свиньи пожирали младенцев.

— Вы конечно, не станете так поступать с моей бедной маленькой Оливией? — взмолился он.

— Вы убили нашего маленького кота, — прозвучало суровое напоминание.

— Мне очень жаль, — сказал Октавиан, и если существует стандартная шкала измерения истинности, утверждение Октавиана, конечно, оценивалось на девять с лишним.

— Нам тоже будет очень жаль, когда мы убьем Оливию, — сказала девочка, — но нам нельзя жалеть, пока мы не сделали этого.

Непреклонная детская логика стояла, подобно нерушимой стене, преграждая путь неистовым мольбам Октавиана. Прежде чем он смог придумать какой-нибудь новый способ убеждения, его внимание было отвлечено новыми событиями.

Оливия соскользнула с крыши и с мягким, тяжелым всплеском упала в болото навоза и разлагающейся соломы. Октавиан тотчас же попытался взобраться по стене свинарника, чтобы спасти ее, но сразу оказался в болоте, охватившем его ноги. Оливия, сначала удивленная внезапным падением, некоторое время оставалась вполне довольна близким контактом с липким элементом, который ее окружал. Но когда Оливия начала погружаться в свое слизистое ложе, в ней пробудилось чувство, что она не особенно счастлива, и она залилась плачем, отличающим в таких случаях обыкновенного милого ребенка. Октавиан сопротивлялся болоту, которое, казалось, освоило в совершенстве умение открывать путь во всех направлениях, не уступая при этом ни дюйма. Он видел, как его дочь медленно исчезает в сырой массе, как ее перепачканное лицо искажается страхом, слезами и удивлением; а в это время трое детей, устроившись на своей смотровой площадке, крыше свинарника, взирали вниз с холодной, безжалостной уверенностью трех парок, управляющихся с нитями.