Висенте Бласко-Ибаньес - Розаура Салседо

Висенте Бласко-Ибаньес

Розаура Салседо

I. Кабальеро Тангейзер

Минуту она колебалась, вспоминая прошлое. Но тотчас же поспешила сказать с улыбкой, словно ее радовали собственные слова:

– Я узнаю вас. Вы – кабальеро Тангейзер, тот, который был в любовной связи с Венерой.

Случилось это в «Селест-Отеле» в Авиньоне в восемь часов вечера. Клаудио Борха, издали во время обеда наблюдавший за нею, встал из-за стола, видя, что она приближается к нему, и спросил ее по-испански:

– Вы сеньора де-Пинеда? Я имел честь быть представленным вам в Мадриде. Быть может, вы этого не помните.

Но нет, она не забыла. Она засмеялась и в течение нескольких секунд как бы просила у него глазами извинения за свое невольное веселье.

Оба они вызвали в своей памяти, как и где они впервые встретились. Случилось это за обедом в доме сеньора Бустаменто, – испанского сенатора, который из-за своего личного тщеславия поддерживал отношения с южно-американскими странами. Перейдя в салон после обеда, гости говорили о тех личностях в литературе и истории, которые им были наиболее по душе. Каждый заявлял, каким из героев он желал бы быть.

Эстела, дочь хозяина, молодая девушка, робким голосом жалела о том, что ей не выпало на долю быть Офелией Шекспира; ее отец, торжественный дон Аристидес, колебался между Ликургом и кардиналом Хименес де-Сиснерос; старый генерал выбрал Юлия Цезаря.

Все желали узнать, кем хотела бы быть Розаура Салседо, вдова Пинеда, богатая аргентинская дама, в честь которой Бустаменто давал банкет. Но эта сеньора, бывшая в Мадриде проездом, жившая большую часть года в Париже, или путешествовавшая по всей Европе, скромно отказалась объявить свою героиню. У нее нет такой. Она довольна своей судьбой. И почти все присутствовавшие сеньоры, отягченные неисполнившимися желаниями и завистью, озлобленные на судьбу, смотрели на Розауру пристально, и в их улыбках было что-то, похожее на цвет желчи. Они с горечью одобряли ее. Чего еще могла она желать? Чего только не дала ей жизнь? Богатство у нее было громадное: богатство американское – миллионы и миллионы. К тому же она была свободна, могла делать все, что вздумается, и красота ее, словно бесконечная весна, непрерывно обновлялась, благодаря роскоши и дорого стоящей гигиене.

После нее настала очередь Клаудио Борха, которого сеньор Бустаменто причислял как бы к своей семье, потому что он был молод и одинок. Многие считали этого юношу, не имевшего определенных занятий, но владевшего значительным состоянием, будущим мужем Эстелы Бустаменто.

Клаудио Борха, точно бросая вызов почтенному обществу, энергично заявил: ему очень обидно, что он не кабальеро Тангейзер.

Некоторые, желая похвастать своею начитанностью, поспешили признать такое желание очень понятным. Тангейзер был странствующий поэт, певец – кабальеро, а Борха пишет стихи.

– Нет, – ответил юноша, – если я завидую Тангейзеру, то потому лишь, что он имел любовную связь с Венерой.

Наступило изумленное молчание, полное недоумения. Кончилось тем, что все рассмеялись, признавая, что Борха, как все пишущие для публики, часто «чудит».

– Понятно, я не забыла вас, – продолжала красивая аргентинка, вместе с Клаудио направляясь в салон. – Человек, который дает такой ответ, уже нечто. В тот вечер мы не могли поговорить друг с другом. Сеньор Бустаменто так дружески овладевает своими гостями. Несколько дней спустя я уехала из Мадрида. Быть может, даже на следующий день. Наверное, не помню. Для меня прошлое очень мало значит. Я думаю только о завтрашнем дне. Но, верьте мне, я много раз вспоминала вас. Когда я слушаю музыку Вагнера, в памяти моей всегда встает лицо юноши, которого я видела всего раз в жизни, и я задаю себе вопрос: «Что вышло из мадридского Тангейзера? Вступил ли он в брак с Офелией, утомившись ждать Венеры?»

И красивая дама опять засмеялась, взглянув на идущего рядом с нею молодого человека. А его разбирала досада на ироническую любезность сеньоры де-Пинеда. В то же время сознание, что он около двух лет жил в ее памяти, льстило его самолюбию.

Когда они вошли в «холл», их окружила атмосфера, вибрирующая музыкой и насыщенная табачным дымом, с легким ароматом опия. Кресла и диваны были заняты людьми, родной язык которых был английский: ежедневная волна путешественников, останавливающихся на двадцать четыре часа в Авиньоне, осматривающих замок пап, фонтан в Воклюзе, воспетый Петраркой, и продолжающих свой путь на Прованс, к Лазурному берегу.

Розаура остановилась перед двумя квадратными рамочками, висевшими у входа в салон в уровень со взглядами проходящих. В одной из этих рамочек был маленький ключ; в другой – листок желтоватой бумаги, исписанной красными чернилами. Борха объяснил вдове историю обоих предметов.

Это здание было дворцом XVII века. Прежние конюшни были превращены теперь в «гаражи». Революция, присоединившая к Франции в 1792 г. древний город пап, превратила дворец в отель. В этом виде он существовал более столетия. Ключ, хранившийся в одной из маленьких рамочек, был ключом от комнаты в верхнем этаже, в которой жил некий артиллерийский капитан, по имени Бонапарте, которому покровительствовал всемогущий Робеспьер.

– Должно быть, он там жил до осады Тулона, когда метался и не знал, как начать свою карьеру. Быть может, он здесь сочинил единственную свою книгу: «Ужин в Бокеро» – нечто вроде политического романа. Бокеро очень близко от Авиньона.

А письмо во второй рамочке было написано маршалом наполеоновского двора хозяину отеля. Император часто вспоминал рагу из дичи, которое он едал в молодости, живя в Авиньоне, и знатное дворцовое лицо просило рецепт этого рагу, чтобы повар в Тюильри мог им воспользоваться.

Розаура посмотрела, сдвинув брови, на пожелтевший листок и сказала серьезно:

– Наверное, блюдо это не понравилось Наполеону в Париже. Никто не умеет так вкусно приготовлять кушанья, как молодость и бедность.

Маленький оркестр сопровождал разговоры приезжих, неутомимых путешественников, привыкших проводить вечера в «холле» отеля, в каких бы земных широтах они ни находились, не чувствуя желания выйти на улицу. День был создан для осмотра музеев и интересных памятников; вечер – для обеда, в «смокинге», или бальном платье, под легкую музыку. Курили, перелистывали журналы, или разговаривали с людьми, с которыми познакомились в подобном же отеле, на другом конце планеты.

Аргентинка и испанский юноша заняли два кожаных кресла, – низких и глубоких. Наступило время каждому рассказать, в свою очередь, почему он находится здесь.

Она недавно лишь приехала в своем автомобиле. Не может припомнить, сколько ночей уже провела в этом отеле. Это было неизбежное место отдыха в ее путешествиях из Парижа на Лазурный берег, где она имела роскошную «виллу», с тенистыми садами, у самого моря.

– Все меня здесь знают. Я – клиентка, приезжающая сюда много раз в году. Проведу здесь ночь я уезжаю на следующий день, так поспешно, так рассеянно, что даже не замечаю этих рамочек, о которых вы только-что рассказывали мне. И в этот раз будет то же самое. Я уеду завтра, как все эти англичане, или североамериканцы, которые одну ночь спят в Авиньоне, а на следующий день летят дальше. Завтра вечером, буду у себя дома и увижу море сквозь апельсинные и пальмовые деревья. А вы что тут делаете?

Борха, пробывший две недели в отеле, немного поколебался прежде чем ответить, и его лицо с тонкими чертами, смуглое и бледное, слегка покраснело. Наконец, он пробормотал, точно боясь, что повторится этот женский смех, – ласкающий, музыкальный, но несколько иронический:

– Я приехал из Мадрида для занятий, готовлю к выпуску книгу… Меня уже много лет интересует история одного моего соотечественника – авиньонского папы – дон Педро де-Луна. Но вам, сеньора, такого рода вещи не могут быть интересны. Это такая старина!

Она взглянула на него так же, как когда рассматривала письмо маршала наполеоновского двора. Голос ее звучал спокойно и серьезно:

– Меня интересует все, что говорит о труде, и выдержке; меня интересует всякая личность, имеющая идеал и умеющая добиваться своего.

Оба замолчали. Случайно в то же время замолкли все разговоры, и в атмосфере душистого табака вибрировала, подчеркнутая внезапным молчанием, томная мелодия двух скрипок, виолончели и рояля, заливавшихся любовным романсом. Клаудио казалось, что он видит самого себя в совершенно новом свете. После двухнедельного одиночества присутствие этой женщины, о которой он не раз вспоминал, как о существе, принадлежавшем к высшему и таинственному миру, словно наделяло его новой способностью оценивать самого себя. Он был не более как мечтатель, предрасположенный заниматься всякими нелепыми вещами, лишь бы они были интересны. Он считал себя от рождения слабовольным и, несомненно, вследствие этого хотел написать историю дона Педро де-Луна, обладавшего самой упорной волей в свое время и, быть может, даже во все времена мира. Он жил среди призраков и не раз жалел, что он уже не ребенок, и не может слышать изумительные рассказы, которые скрашивали первые годы его существования. Он, как и большая часть людей, не знал спокойной и безмятежной атмосферы семьи, не знал покровительственной улыбки родителей.