Лавка древностей. Томъ 1 - Чарльз Диккенс

Чарльз Диккенс

Лавка древностей

Томъ первый

Перевод с англійскаго А. Н. [А. Никифораки] (1893)

I

Я гуляю обыкновенно ночью. Лѣтомъ я, чуть-свѣтъ, выхожу изъ дому и по цѣлымъ днямъ, а иногда даже и по недѣлямъ, брожу за городомъ, по полямъ, по проселочнымъ дорогамъ. Зимою же я никогда не начинаю своихъ прогулокъ — по улицамъ Лондона — раньше сумерекъ, хотя я очень люблю дневной свѣтъ и, какъ и всякое живое существо, ощущаю радость и благодать, которую солнце, при своемъ появленіи, разливаетъ по всей землѣ.

Эти ночныя прогулки вошли у меня въ привычку. Онѣ представляютъ для меня нѣкоторыя удобства: во-первыхъ, темнота скрываетъ отъ людскихъ глазъ мои физическіе недостатки, затѣмъ ночью несравненно легче и свободнѣе наблюдать уличную жизнь и характеръ людей. По-моему, гораздо интереснѣе схватить выраженіе иного лица, когда оно изъ темноты внезапно попадаетъ въ яркую полосу свѣта, падающаго или отъ ночного фонаря, или отъ освѣщеннаго окна въ магазинѣ, чѣмъ видѣть то же самое лицо среди бѣлаго дня. По крайней мѣрѣ, въ виду тѣхъ цѣлей, какія я преслѣдую, я предпочитаю первый способъ наблюденія; да и, къ тому же, дневной свѣтъ безжалостно разрушаетъ всякія иллюзіи, часто въ ту самую минуту, когда вамъ кажется, что вотъ-вотъ ваши мечты осуществятся.

Боже, что за движеніе, какая жизнь кипитъ вездѣ!

Просто уму непостижимо, какъ могутъ люди, которымъ приходится жить на узкихъ улицахъ, выносить весь этотъ шумъ, всю эту трескотню. Отъ ежедневнаго, безостановочнаго шмыганья взадъ и впередъ тысячей ногъ, камень на мостовой поистерся и отполировался. Подумайте, какую муку долженъ терпѣть больной въ такой мѣстности, какъ, напримѣръ, Сентъ-Мартинъ-Кортъ.

Онъ изнемогаетъ отъ болѣзни, отъ физическихъ страданій, и въ то же время, волей-неволей, точно по заказу, прислушивается къ безпрерывной ходьбѣ подъ его окномъ. Его привычное ухо почти безошибочно различаетъ поступь дѣльца отъ поступи праздношатающагося; тяжелые шаги несчастнаго паріи бродяги отъ легкой стремительной походки жуира. Вотъ бѣжитъ ребенокъ, а вотъ идетъ взрослый человѣкъ; навстрѣчу ему плетется нищій въ истоптанныхъ калошахъ, а нищаго обгоняетъ франтъ въ изящныхъ башмачкахъ. Больной все это слышитъ и нѣтъ ему спасенія отъ этой неугомонной суетни, отъ этого вѣчно бушующаго живого потока, преслѣдующаго его даже во снѣ, и лежитъ онъ, безпомощный, на своей постели, словно Господь приговорилъ его быть погребеннымъ на шумномъ кладбищѣ и не терять сознанія, не успокоиться во вѣки вѣковъ.

А что дѣлается на мостахъ, по крайней мѣрѣ на тѣхъ, гдѣ не взимаютъ пошлины за проѣздъ. Подъ вечеръ всѣ останавливаются у перилъ: одни — чтобъ поглазѣть на рѣку и помѣчтать хоть бы, напримѣръ, о томъ, куда несутся эти воды: какъ эти зеленые берега все расширяются и расширяются и, наконецъ, потокъ сливается съ моремъ; другіе — чтобъ передохнуть немного отъ тяжелой ноши и позавидовать тѣмъ счастливцамъ, которые цѣлый день курятъ да грѣются на солнышкѣ, лежа на брезентѣ въ неуклюжихъ, неповоротливыхъ баржахъ. Останавливаются и иного сорта люди: сѣрые, обездоленные, гонимые судьбой. Тѣ, глядя на воду, не задаются никакими свѣтлыми мыслями, а лишь вспоминаютъ, что гдѣ-то, отъ кого-то слышали, или читали, будто стоитъ только свѣситься черезъ перила, и всѣмъ мученіямъ конецъ, и нѣтъ будто бы болѣе легкой и быстрой кончины.

Интересно посмотрѣть на Ковенть-Гарденскій[1] рынокъ въ весеннюю или лѣтнюю пору, когда съ наступленіемъ дня, чудный ароматъ цвѣтовъ, разлитый въ воздухѣ, заглушаетъ даже вредныя испаренія, всю ночь носившіяся надъ этимъ притономъ разгула. Этотъ опьяняющій запахъ съ ума сводитъ отъ радости дрозда, что заливается вонъ тамъ, въ клѣткѣ, съ вечера вывѣшенной за окно чердачка. Бѣдная пташка! Одна-одинешенька! Нѣтъ у нея пернатыхъ сосѣдокъ, кромѣ тѣхъ, что лежатъ внизу, на дорожкѣ, опустивъ крылышки и еще трепещутъ отъ недавняго прикосновенія пылающей руки пьянаго покупателя, или задыхаются, лежа въ кучѣ, другъ на дружкѣ. Но вотъ черезъ минуту ихъ сбрызнутъ водой и освѣжатъ, чтобы показать товаръ лицомъ болѣе трезвой публикѣ, и при видѣ этихъ птичекъ, расправляющихъ свои перышки, проходящіе старички-писцы, отправляющіеся на службу, невольно вспоминаютъ о поляхъ и лѣсныхъ тропинкахъ.

Но довольно объ этомъ. Я распространился о моихъ прогулкахъ лишь потому, что во время одной изъ нихъ со мной случилось происшествіе, которое я и собираюсь разсказать читателю. Пустъ это маленькое отступленіе послужитъ какъ бы предисловіемъ къ моему разсказу.

Въ одну изъ такихъ-то ночей, когда я бродилъ по улицамъ Сити, размышляя о разныхъ разностяхъ и, по обыкновенію, двигался медленно, шагъ за шагомъ, я вдругъ услышалъ, близехонько около себя, нѣжный дѣтскій голосокъ, поразившій меня своей мелодичностью. Меня о чемъ-то спрашивали, но о чемъ именно — я въ первую минуту не могъ разобрать. Я повернулъ голову и увидѣлъ, чуть не у самаго моего локтя, прехорошенькую маленькую дѣвочку. Она повторила свой вопросъ: какъ пройти ей туда-то и назвала мнѣ отдаленнѣйшую улицу совсѣмъ въ другомъ концѣ города.

— Это очень далеко отсюда, дитя мое, отвѣтилъ я.

— Знаю, сударь, что далеко, робко подтвердила она, — Сегодня я еще засвѣтло вышла изъ дому.

— Какъ! ты одна пришла сюда? изумился я.

— Да, сударь, одна. Я вовсе не трусиха; вотъ только теперь мнѣ немного страшно, потому что я сбилась съ дороги.

— А почему ты, милая, обратилась именно ко мнѣ? Развѣ я не могъ бы тебя обмануть, показать не ту дорогу?

— О, нѣтъ, сударь, вы этого не сдѣлаете, вы сами такой старенькій и такъ тихо ходите.

Не могу вамъ сказать, какъ меня тронули ея слова. Она вся дрожала, и на глазахъ у нея были слезы, когда она заглянула мнѣ въ лицо.

— Ну, такъ пойдемъ, дитя мое, я тебя провожу.

Она безъ малѣйшаго колебанія подала мнѣ руку, какъ будто съ колыбели знала меня. Мы пустились съ ней въ путь, и если бы вы видѣли, съ какой заботливостью она старалась приноравливать свои шаги къ моимъ, вы подумали бы, что не я ея проводникъ и покровитель, а она ведетъ куда-то меня, старика, и оберегаетъ отъ всякихъ случайностей. Я замѣтилъ, что она повременамъ вскидывала на меня глаза, какъ бы желая удостовѣриться, не обманываю ли я ее, и послѣ каждаго такого взгляда — глазки у нея были живые и проницательные — она становилась довѣрчивѣе и смѣлѣе.

Признаюсь, и я, съ своей стороны, съ любопытствомъ осматривалъ дѣвочку: она была такъ миніатюрна, что казалась еще моложе, чѣмъ была на самомъ дѣлѣ. По ея чистенькому, хорошо сшитому, хотя и