Дин Лин - Солнце над рекой Сангань Страница 32

— Ты пишешь, будто огонь через скалку раздуваешь, а дырки-то в скалке нет! И если твои статьи должны быть, как бомба, как факел, — нет, не получается это у тебя! Постоишь, почитаешь и отойдешь от доски, будто на тебя ковш холодной воды выплеснули. А я вот как понимаю, послушай, верно ли? Статью так писать надо, как песню слагают: чтоб за душу хватало! Вот, к примеру, бью я в гонг перед собранием. Если просто бить да кричать: «На собрание! На собрание!» — ничего не получится. А я песню слагаю. Ударю в гонг и пою. Всем это нравится, люди прислушиваются и идут на собрание.

— А ведь в самом деле! У тебя каждый раз новый припев! За тобой по улицам толпа ходит, смеется, подхватывает песню… И то правда, написать просто, так как говорят в деревне, легче, чем сочинить статью. Но боюсь, что не одобрят руководители.

Старик рассердился:

— Раз Ли Чан приказал тебе писать, значит, ты на это дело годишься! Но если я подаю тебе хорошую мысль, ты не должен от нее отказываться! А не понравится Ли Чану, пускай пишет сам. Человек ты хороший, сразу видно, только с кислотцой, как недозревшая июньская груша. Если хочешь, я сочиню, а ты записывай. Деревенские дела мне известны. Я расскажу, как Чжан Третий мучает Ли Четвертого, как голодает Ван Пятый. А прослышат люди, что пишут про них самих, всем будет охота читать. Надо только так писать, чтобы дошло до самой души. Чтобы люди почувствовали боль и обиды, что сами пережили. Чтобы ненависть охватила к врагу. Разве не так? Да еще должны мы рассчитаться за все муки, что вытерпели при японских дьяволах, чтобы всем предателям, всем ищейкам досталось. Ну ладно, я начинаю, а ты записывай. Посмотрим, что получится.

Старик перевел дух, глотнул воды и зачастил скороговоркой:

— Коммунистам всем хвала — будет нашей вся земля. Бедняки, берись дружней! Голову выше, плечи прямей! Слезы мы лили. Кровь нашу пили, за реки зла воздадим сполна! Все налоги и поборы сосчитай — не перечтешь. Внес за землю — и опять надо им давать, давать. Все помещик и предатель нас обманывал, злодей. На общественные взносы, на подворные, на спросы раскормили в Теплых Водах восемь жирных богачей! Старого Ли до смерти довели. Сына у Чжана послали в рудники. Будда у Хоу один обман. Стал безумцем наш Лю Цян. Шли в солдаты из-под палки… Ну, что скажешь?

Старик, довольный, присел на корточки, достал кремень, высек огня и раскурил свою трубочку. Затем, посмеиваясь, подмигнул учителю.

— Как хорошо у тебя получается, старик! — воскликнул учитель Лю. — Ты открыл мне глаза. Ведь пишем мы для народа, а не для нескольких активистов. От прежних моих статей и у меня голова болела. Можно ли будет петь то, что я напишу теперь, — я не знаю, но буду писать так, как мы сами говорим, как все это чувствуют. Нужно излить все наше горе, все наши обиды, чтобы сплотились все, чтобы и на востоке и на западе разрушили старые храмы, разбили старых богов, выкорчевали разбойников. Тогда только наступит мир. Да, старый У, с сегодняшнего дня ты мой учитель, давай-ка мы так и напишем. А все мои прежние писания пускай идут к…

Прищурив близорукие глаза, Лю вытащил из-за пазухи несколько черновиков, разорвал их на мелкие куски и, весело засмеявшись, присел на корточки рядом со стариком. Этот детский смех плохо подходил к усталому лицу учителя, на котором тяжелая жизнь оставила неизгладимые следы.

Во двор вбежал Ли Чан.

— Брат Чан!.. — радостно приветствовал его учитель Лю.

Но Ли Чан, вытирая вспотевшее лицо, сразу накинулся на него:

— Что ты наделал, что ты написал на доске?..

— Да, в самом деле, мои статьи бессмысленны, как небесная грамота девятой богини, просто собачье дерьмо! Сейчас же все сотру. Вот! Теперь ты сам убедился, как плохо я пишу, а вчера еще хвалил меня.

— Я говорю не о той статье, что мы прочитали вместе с тобой, — перебил его Ли Чан. — На доске ведь совсем другая!

В дверях появился Жэнь Го-чжун, только что вставший с постели:

— Не та статья, так, может быть, вот эта, — со скучающим видом указал он на клочки бумаги, валявшиеся на земле.

— Прочитай эти строки не я, а кто-нибудь другой, кто тебя не знает, попал бы ты под подозрение. Ты пишешь, что деревенские власти гонятся за собственной выгодой… А доказательства? Где у тебя доказательства?

— Что такое? — растерянно спросил Лю, протирая близорукие глаза, словно стараясь рассеять туман.

— Ты пишешь, что Ли Цзы-цзюнь подкупает арендаторов, что он хочет произвести передел земли только для вида. Но это бы еще ничего! Ты утверждаешь, что деревенские власти подкуплены помещиками. Какой чорт толкнул тебя ка это?..

Сдернув с плеча мохнатое полотенце, Ли Чан в волнении стал обмахивать раскрытую грудь.

— Верно, товарищ Ху Ли-гун находит, что актив плоховат у нас, что он нуждается в критике. Но нельзя критиковать голословно. Нельзя что попало заносить на доску! Без доказательства! Товарищ Ху правильно сказал сегодня, что такая клевета приносит вреда больше, чем распространяемые разной сволочью небылицы вроде того, что Восьмая армия не удержится, что гоминдановские войска придут не сегодня-завтра. Это могла сделать только рука врага.

— О Небо! Что мне сказать? Ведь я, Лю Чжи-цян, поклялся в верности партии. Я заносил на доску только то, что было одобрено вами. Я учительствую двадцать лет, и все эти годы я, человек образованный, гнул спину перед богатыми, перед жандармами и предателями: я кланялся им в пояс, как последний служка в ямыне[41]. И как только я все это выдержал! А коммунисты уважают интеллигенцию. Весной, когда меня послали в Калган, я встретился со многими известными товарищами; все они были доступны, просты в обращении. Только среди них я почувствовал себя человеком. И я решил последовать их советам, перевоспитать себя, служить народу. А ты говоришь, что я пишу против руководителей! Что я срываю земельную реформу! Так, что ли? Ах, брат Чан! Такой обиды мне не стерпеть. Ты обвиняешь меня, даже не разобравшись!

— А может быть, это написал тайком кто-то другой, — прервал красноносый У жалобы оскорбленного Лю. — Может быть, кто-нибудь пробрался туда рано утром? Ведь в деревне не один только учитель Лю грамотный.

— Правильно! И учитель не только я один.

— Что ты мелешь, Лю? Только собака бросается на человека вслепую через стену. Выражайся точнее! — прикинулся разгневанным Жэн Го-чжун.

— Постойте, — вода спадет, камушек покажется. В одеяле-то иголку не найти, а ведь тут у нас — либо бабка, либо внук. Много ли в деревне грамотеев? По пальцам перечтешь. Взглянем, чей почерк — очень просто! И все узнается. Так ли я говорю, учитель Жэнь? — старый У снова сощурил глаза.

— Да, конечно, так, — подтвердил Жэнь Го-чжун, но тут же спохватился и пошел на попятный. — Написано-то мелом, не разберешь.

— Я только неграмотный старик, а когда вытираю доску и мне видно, что у тебя и учителя Лю почерки разные: у него иероглифы точно поджаренные ломтики доуфу, ровные, квадратные, а у твоих — ноги и руки вкось и вкривь, такие же нескладные, как ты сам. Ты говоришь, не различить почерка? Спроси у школьников, что они скажут?

— А ведь старый У умно рассудил, — несколько успокоился Ли Чан. — В деревне у нас, действительно, не так уж много умеющих писать. Кончившие начальную школу в счет не идут. Вот хоть бы я: проучился два года, а свои каракули и сам не разберу. Не волнуйся, товарищ Лю, мы это дело выясним.

— Идемте скорее, посмотрим. Я-то уж разберу почерки всех наших грамотеев. Хоть сожгите бумагу, я узнаю их по пеплу, — и учитель Лю подтолкнул Ли Чана к выходу.

— Что ж, пойдем, пожалуй, — нехотя присоединился к ним и Жэнь Го-чжун.

— Ах, чорт, — вдруг спохватился Ли Чан и, затопав ногами, разразился бранью по собственному адресу: — Что я наделал? Как прочитал, так сразу и стер. Боялся, чтобы не прочли другие, не разнесли по деревне. Так возмутился, что сразу и стер… Ну и дурак же я! Ведь в голову не пришло, что можно по почерку отыскать писавшего. Убить меня мало!..

Жэнь Го-чжун украдкой стер со лба крупные капли пота.

— Небо, что ж теперь будет? Как же я смою с себя это черное пятно? — Учитель Лю готов был заплакать.

— Не волнуйся, я этого дела так не оставлю.

— Да, но как теперь доискаться правды?

— Придется мне пойти к Чжан Юй-миню и кое-что порассказать, — снова вмешался старик У. — Я давно примечаю — что-то неладно. В последние дни кто-то уж очень суетится, рано встает, поздно ложится, да все крадучись, тайком, чтобы другие не видели. Нехорошее дело делается.

— Это ты про кого? — недоумевающе спросил Ли Чан.

— Не понимаешь? — вызывающе крикнул старик. — Обещаешь арестовать его, тогда скажу. Ну, как, согласен? — старик, ухмыляясь, хитро посматривал на отошедшего в сторону Жэнь Го-чжуна. Учитель Лю и Ли Чан переглянулись; Ли Чан перестал допытываться и коротко бросил: