Леопольд Захер-Мазох - Венера в мехах (сборник) Страница 34

Это была последняя попытка мятежного протеста.

– Напротив! – ответила принцесса. – Подчинять себе людей слабохарактерных мне никогда не доставляло удовольствия – как не доставляет удовольствия кататься в лодке по тихому озеру или ездить верхом на смирной лошади. Я люблю опасность, бурю, борьбу. Я чувствую себя в своей стихии, когда мне приходится бороться с натурой мятежной. Пожалуйста, не сдавайтесь, боритесь, – если вы покоритесь мне слишком скоро, вы только испортите мне наслаждение победой.

– Но что же заставляет вас желать так сильно вторгнуться в мою жизнь?

– Вы спрашиваете? Любовь, страсть, сознание, что вы натура гениальная, родственная мне, пылко чувствующая, убеждение в том, что я хочу вашего же счастья, потому что пастушеская идиллия погубила бы ваш талант, – тогда как я вас понимаю и сумею пламенными объятиями поднять вас выше обыденности.

– Вы в самом деле дьяволица.

– Возможно… пусть! Но вы… разве и вы… не любите меня?

– Не знаю.

– Вы любите меня!

– Быть может, еще больше ненавижу.

Принцесса громко расхохоталась.

– Да, и ненавидите тоже – но только потому, что слишком сильно любите и что эта любовь опутывает вас всего и отдает вас, бессильного, в мои руки.

– В этом вы можете еще ошибиться.

Принцесса пожала плечами.

– Довольно пререканий! – сказала она. – Я буду приказывать, а вы будете повиноваться. И вот что прежде всего: возьмите вы мою гондолу, отправляйтесь к синьору Скальца, устройте все, что надо, и возвращайтесь сюда с вашим багажом. У меня есть здесь неподалеку дача, в которой поселяются обыкновенно мои друзья и гости. Я хочу иметь вас близко от себя.

Дёлер стоял в нерешительности.

– Ступайте же! – воскликнула принцесса. – Угодно вам повиноваться, маэстро?

Почти с ненавистью посмотрел он на нее, но перед взглядом Семирамиды вынужден был опустить глаза. С поникшей головой, как бык под ярмом, он подошел к берегу, где уже ждал его гондольер.

Очутившись в своей комнате в остерии, он снова почувствовал желание бороться. Он уложил свои вещи и написал письмо принцессе, которое хотел передать гондольеру. Он решил бежать – сначала в Милан, а потом дальше на юг. Вдруг он увидел устремленные на него темные властные глаза – и воля его ослабела.

Он разорвал письмо, написал другое, бросил и это в огонь, наконец встал, медленно сошел с лестницы и направился к берегу, откуда несся звонкий голос гондольера, певшего народную песню, нежную мелодию, полную яркой страсти.

Полчаса спустя гондола причалила к берегу у маленького мраморного дворца.

Когда свечерело, принцесса сидела в мраморном храме, в волшебном свете спускающегося сверху большого красного фонаря, на своем ложе, напоминавшем помпейские картины, а маэстро лежал у ее ног.

Демон победил.

Пришла и прошла зима, и снова наступила весна, а Дёлер больше не видел хорошенькой белокурой Цецилии. Принцесса превратила его в своего пленника – только с нею выезжал он верхом в лес, в гондоле по озеру.

Люди говорили, что принцесса тайком повенчалась с ним – и это было похоже на правду, потому что все, что могли видеть и что слышали о них, подтверждало этот слух. С течением времени она предоставила ему и больше свободы, – как поступают с человеком, в котором совершенно уверены, когда наступила снова осень, его встречали иногда одного в каштановых лесах, а иногда одного и в остерии у лукавого Джузеппе Скальца, к которому он заходил послушать его рассказы и сплетни.

Во время одной из таких одиноких прогулок, в пасмурный вечер, когда туман повис над обширной долиной, словно пары над котлом ведьм, Дёлер встретился в кипарисовой роще с Цецилией.

Если бы они своевременно заметили друг друга, оба поспешили бы быстро свернуть в сторону, но они очутились друг перед другом совсем неожиданно, уклониться от встречи нельзя было и думать, невозможно было даже разойтись незаметно.

Цецилия побледнела и прижала руку к сердцу, крупные слезы засверкали на ее голубых мечтательных глазах. Дёлер взял ее руку – и оба долго стояли, глядя друг другу в глаза безмолвно и печально. Так они и расстались, не проронив оба ни слова.

Вечером Дёлер фантазировал на рояле, а принцесса медленно шагала взад и вперед по коврам, которыми был устлан каменный пол. Вдруг она остановилась перед ним, скрестив руки на груди.

– Что с тобой? – начала она. – Ты несчастлив. Я не хочу быть твоим палачом. Если свобода тебе дороже жизни со мной, – иди, я не удерживаю тебя.

– Что это тебе в голову пришло, Леонида?

– Да, я даже хочу, чтобы ты оставил меня, – ступай сейчас же!

– Да.

Она опустилась в кресло и повернулась спиной к нему, но он не уходил. Он упал перед ней на колени, но она оставалась холодной и равнодушной. Он обнимал руками ее колени и умолял сжалиться над ним, как приговоренный к смерти, пока она не согласилась позволить ему влачить и впредь рабские цепи.

Прошло несколько лет. Странная пара вдруг уехала на восток. Долго мраморный дворец стоял пустой. Однажды принцесса снова показалась в своей гондоле на озере, и рядом с ней сидел маэстро, бледный, со впалыми щеками и лихорадочно горящими глазами.

В парке росла группа кипарисов. Здесь Дёлер любил сидеть по вечерам и мечтать.

– На этом месте я желал бы быть погребенным, – сказал он однажды принцессе.

Его желание осуществилось.

Следующей весной угасла последняя искра жизни в нем, и пылкий, беспокойный дух его нашел наконец успокоение под тихими кипарисами озера Комо.

Асма

Произошло это в одном большом полуславянском городе, принадлежащем Австрийской империи, когда я молодым офицером служил в местном гарнизоне.

Директор городского театра с необычайно пестрым составом артистов всякого рода, имея, по-видимому, какую-то необыкновенную новинку для публики, расклеил однажды по городу колоссальные кричащие афиши, в которых объявлял о выступлении молодой атлетки Асмы Роггановой. Главной приманкой обещанного афишами представления и была эта артистка, о красоте которой директор, распивавший с нами иногда бутылку венгерского, рассказывал нам настоящие чудеса.

Была ли она действительно русская?

Одно время в мире артистов и наездников господствовали исключительно французские и итальянские имена, потом наступил период англомании. Когда затем на первый план выступили славяне – поляки и русские, – и их писатели, художники и певцы повергли в изумление весь мир, в моду вошли русские имена. Немецкие писатели называли себя Самаровыми или Шубиными, а их примеру последовали цирковые артисты, героини трапеции.

Я познакомился с Асмой Роггановой еще раньше, чем она выступила перед публикой, обязанный этим любезной предупредительности директора, который привел к нам нетерпеливо ожидаемую артистку в первый же вечер ее прибытия.

Первое впечатление было похоже на сильное разочарование. Асма оказалась высокой, крепко сложенной женщиной – красивой, правда, но грубой и неуклюжей. По типу она могла быть и русской, но и немкой из Северной Германии, потому что и на восточном германском побережье встречается этот тип здоровой женщины с круглым, светлым лицом, с небольшим своенравным носом и с великолепной массой волос женщины-Самсона.

Меня лично больше всего поразили с первого взгляда ее чудесные зубы – рот хищного зверя – и затем ее серые глаза, не особенно большие и без блеска, но совершенно необыкновенные по выражению в них непреклонной, несокрушимой воли, – глаза укротительницы зверей или гипнотизера.

Муж ее, носивший французское имя, был маленького роста, худощавый южанин с очень живой речью, с драматической жестикуляцией, недурной рассказчик, умевший овладевать напряженным вниманием большого общества, когда рассказывал о забавных или о страшных приключениях.

Вечером следующего дня состоялось первое представление. Первый же вечер заставил нас уверовать в необычайное искусство Асмы Роггановой – до того, что широковещательные афиши показались нам бледными и скромными перед этим изумительным феноменом. Прежде всего она оказалась на подмостках страшно интересной женщиной. В миг один бесформенная куколка превратилась в очаровательнейшую бабочку! Когда муж снял с нее темный меховой плащ, перед нами предстала атлетка в своем блестящем рабочем костюме женщиной идеальной красоты, способной посрамить все мраморные статуи богинь.

Вскоре мы должны были преклониться и перед артисткой в ее лице. Дав нам в нескольких номерах образцы своей силы, она приступила к главному номеру программы. С помощью веревки Асма вскарабкалась на трапецию, колыхавшуюся высоко под потолком здания, – в это же самое время муж ее показался почти на противоположном конце зала на галерее и занял свой пост на трамплине.

Асма Рогганова отвязала вдруг трапецию и вцепилась зубами в узел веревки, которой была привязана эта трапеция. За минутой всеобщего волнения в зрительном зале наступила могильная тишина – все замерли, затаив дыхание. Музыка играла марш. Асма с улыбкой на устах кивнула головой своему мужу – вмиг тот перелетел через весь зал и повис, уцепившись своими сухощавыми нервными руками на трапеции, которую крепко держала в зубах его жена.