Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1) Страница 48

Случись полковнику Ньюкому открыть нынче поутру газету и заглянуть в отдел так называемой светской хроники, он, без сомнения, понял бы, что побудило его невестку выказать столько праведного негодования. "Морнинг пост" сообщала, что вчера на обеде у сэра Брайена и леди Ньюком присутствовали его превосходительство персидский посол Бакшиш-Бей, достопочтенный Карамболь Роу с леди Луизой Роу, председатель Контрольной палаты, граф X., графиня Кью и граф Кью, сэр Карри Ботон, генерал-майор Хукер с супругой, полковник Ньюком и мистер Хорэс Фоги. Позднее на вечере у ее милости присутствовали такие-то и такие-то.

Сей перечень громких имен миссис Ньюком прочла мужу за завтраком с обычными своими комментариями.

— Председатель Контрольной палаты, председатель Совета директоров, бывший генерал-губернатор Индии и полный набор этих Кью! Ей-богу, Мария, наш полковник попал в неплохую компанию! — вскричал мистер Ньюком, разражаясь смехом. — Такой обед и тебе следовало для него устроить. Было бы ему с кем поговорить об Индии. А у нас за столом он сидел между старенькой леди Трухли и профессором Дуббсом. Немудрено, что он заснул после обеда. Я и сам раза два задремывал, пока профессор Дуббс вел свой бесконечный спор с доктором Вздормели. Этого Вздормели сам черт не уймет!

— Доктор Вздормели человек ученый, его знают по всей Европе, — отвечала с важностью Мария, — и всякий образованный человек предпочтет его общество этим титулованным ничтожествам, с которыми породнился твой братец.

— Ну вот, пошла! И всегда-то ты, Полли, стараешься как-нибудь поддеть леди Анну и ее родственников, — добродушно отозвался мистер Ньюком.

— "Поддеть"! Что за вульгарные у вас выражения, мистер Ньюком! Что мне за дело до титулованной родни сэра Брайена? Для меня знатность — ничто. Людей ученых, светочей ума я предпочитаю всем обладателям громких титулов.

— Вот и ладно, — заметил ее супруг Хобсон. — У тебя свой круг, у леди Анны — свой. У тебя один обычай, у нее — другой. Ты женщина незаурядная, душечка Полли, кто ж этого не знает? А я — простой земледелец, и все. Ты довольна — и я доволен. Собирай себе за столом, кого хочешь, пусть они себе разговаривают хоть по-гречески, хоть об алгебре — мне все едино! Право, душечка, ты, наверно, даже самым ученым из них не уступишь.

— Я не щадя сил пытаюсь наверстать упущенное и пополнить пробелы своего образования, — отвечала миссис Ньюком. — Вы взяли за себя дочь бедного сельского стряпчего, мистер Ньюком, не у пэров искали вы себе подругу.

— Еще бы, не такой я дурак! — вскричал мистер Ньюком, с восхищением оглядывая свою пышнотелую подругу, сидящую за серебряным чайником.

— Я не получила должного образования, мистер Ньюком, однако, постигнув благо учения, приложила, надеюсь, все силы, дабы развить дарованные мне богом скромные таланты.

— Скромные? Ну и ну!.. — воскликнул муж. — Не говори глупости, Полли. Ты же прекрасно знаешь, что ты женщина незаурядная, не мне чета. Я это сознаю. Да ведь и одного на семью хватит. Книги, душечка, это по твоей части. Ага, подали лошадь! Так вот, заехала б ты нынче к леди Анне. Ну съезди, навести ее, будь умницей! Она, конечно, женщина взбалмошная и все такое, и Брайен немножко дерет нос, но в общем малый он неплохой, и мне бы хотелось, чтобы вы с его женой больше дружили.

По пути в Сити мистер Ньюком заехал на Фицрой-сквер, номер сто двадцать, поглядеть домик, который снял его брат полковник со своим индийским другом, мистером Бинни. Хитрая бестия этот Бинни! Привез из Индии деньжат и теперь ищет, как бы их понадежнее пристроить. Его познакомили с братьями Ньюком, и Хобсон составил о друге полковника весьма лестное мнение.

Дом оказался просторный, хотя, по чести сказать, мрачноватый. Совсем недавно здесь помещался не слишком процветавший пансион для девиц. След от медной дощечки мадам Лятур по сей день виден на высокой черной двери, изукрашенной в жизнерадостном стиле конца прошлого века — бараньими черепами по углам, гирляндами и погребальной урной в центре. Мадам Лятур, одно время даже державшая огромную желтую колымагу, в которой ее юные питомицы катались по Риджентс-парку, была беженкой из родных мест (родилась она в Излингтоне, и папаша ее звался Григсон), а теперь вдобавок вынуждена была эмигрировать из этого дома, преследуемая по суду Сэмюелом Шерриком, тем самым мистером Шерриком, чьи винные погреба подрывали устои часовни леди Уиттлси, где читал свои проповеди медоточивый Ханимен.

Дом этот принадлежал мистеру Шеррику. Иные утверждают, что его настоящее имя Шадрах и будто бы у них на памяти он мальчишкой продавал апельсины, потом был хористом в опере, а после секретарем у одного великого трагика. Мне все это неизвестно. Может быть, он был компаньоном мистера Кэмпиона из Подворья Шепхерда, а может, и нет. Так или иначе, а у него чудесный загородный дом в Сент-Джонс-Вуд, на Эбби-Роуд, всегда полный гостей — довольно шумливых, по большей части спортсменов; ездит он всегда — верхом или в карете — на великолепных лошадях, имеет ложу в опере и свободный доступ за кулисы. Чернявый, с блестящими глазами и эспаньолкой, он весьма недурен собой, носит драгоценные камни и в подпитии поет душещипательные романсы. Кому дело до того, какую веру исповедовали предки мистера Шеррика и чем он занимался в юности? А представил его полковнику и Бинни мистер Ханимен, человек, разумеется, достойный всякого уважения.

Мистер Шеррик снабжал их вином из тех самых бочек, над которыми так упоительно проповедовал Чарльз Ханимен. Вино было недорогое, — как торговец вином, он не представлял собой никакой опасности. Если с ним расплачивались наличными, как это делали наши простодушные друзья, Шеррик был поистине сама любезность.

Когда дом был снят, у Клайва, мистера Бинни и полковника появилось, как вы догадываетесь, новое развлечение: они ходили по аукционам, к обойщикам и по мебельным магазинам, чтоб обставить всем нужным свое новое жилище. В доме царил особый уклад: в нем было трое хозяев и при них четверо или пятеро слуг. Кин состоял при полковнике и его сыне, расторопный паренек из рассыльных при мистере Бинни, а миссис Кин, в чьей власти находились две служанки, была за повариху и домоправительницу. Сам полковник с великим мастерством готовил плов, карри, баранье рагу и тушеное мясо с картофелем. Сколько трубок мы там выкурили, удобно расположившись в столовой, гостиной или другой комнате! Какие приятные вечера проводили мы над книгами мистера Бинни или за бутылкой его голландского джина! А еще там устраивались званые обеды, на которых почти всегда находилось место и для автора этой хроники.

У Клайва был наставник — некий Грайндли из колледжа Тела Христова, — рекомендованный нами и не слишком утруждавший юного джентльмена. А того, положительно, занимало одно рисование. Он рисовал собак, лошадей, слуг, начиная с подслеповатого рассыльного и кончая розовощекой девицей, племянницей миссис Кин, которую эта добродетельная экономка всегда старалась побыстрее вызвать из его комнаты; рисовал своего батюшку в самых различных видах — спящим, гуляющим или в седле, а также маленького весельчака Бинни, то примостившим на стуле свои пухлые ножки, то скачущим на низкорослой резвой лошадке. Вот бы кому иллюстрировать нашу повесть, да только он забросил графику нынче. С юным Ридли он встречался теперь ежедневно; покончив утром с Грайндли, классическими языками и математикой и совершив верховую прогулку с отцом, Клайв неизменно отправлялся в школу живописи Гэндиша, где Ридли успевал уже порядком потрудиться к тому времени, когда его юный друг и покровитель, оставив книги, только брался за кисть.

— Да! — восклицает Клайв, если заходит речь о тех далеких днях. — Славное было время! Пожалуй, в целом Лондоне не было юноши счастливей меня.

В его мастерской и сейчас висит написанный за один сеанс портрет чуть лысеющего, седоватого человека с пышными усами, мягкой полуулыбкой и грустным взглядом. И Клайв, показывая своим детям портрет их дедушки, говорит, что во всем свете не было человека благороднее его.

Глава XVII

Школа живописи

Не потому ли британская живопись избирает своим обиталищем разные задворки, что имеет особое пристрастие к мрачным сюжетам? Или, быть может, скудость средств заставляет ее мириться с условиями, которые отвергли более процветающие ремесла? Самые унылые уголки города заселены обычно художниками и их учениками. Пройдитесь по улицам, что, наверное, были приличными и веселыми во времена, когда на мостовых толкались носильщики портшезов, а факельщики освещали щеголям путь по грязи, и вы заметите, что эти кварталы, некогда модные и веселые, наводнены нынче художниками. Средние окна гостиной вытянулись теперь на два этажа, вплоть до спальни, где когда-то камеристка пудрила букли леди Бетти; художник в поисках нужного освещения расположился там, где сто лет назад стоял ее туалетный столик. Улицы эти приходили в упадок постепенно; когда высший свет перебрался из Сохо и Блумсбери, ну, скажем, на Кэвендиш-сквер, и в опустевших домах поселились медики, эти жилища еще сохраняли приличный вид — окна часто мыли, дверные молотки и дощечки натирали до блеска, и лекарский экипаж, громыхавший по площади, мало чем уступал графской карете, умчавшей ее сиятельство в другую часть города. Когда же эскулап перебрался поближе к своим пациентам, в доме какое-то время, наверное, был пансион, и только потом пришел Дик Тинто со своей потускневшей медной дощечкой, прорубил окно на север и установил перед ним трон для натурщиков. Мне по сердцу его пышные усы, его свободная бархатная блуза, его необычный вид и необычайное тщеславие, его открытое сердце. Почему ему не носить рыжие кудри до плеч? Почему не одеваться в бархат? Ведь это всего лишь плис по восемнадцать пенсов за ярд. Уж таков этот Дик от природы, и ему так же свойственно рядиться, как птичке издавать трели, а луковице превращаться в тюльпан. Под этой зловещей внешностью — развевающийся плащ, всклокоченная борода, широкополая шляпа — скрывается простой и добродушный человек, вырядившийся по дешевке, и вся его жизнь под стать его платью. Он старается придать своему таланту эффектную мрачность, облечь его в романтические одежды, но снимите с него все это, и перед вами окажется не разбойник, а благодушный весельчак, не меланхолик-поэт, бегущий людского общества, дабы предаться возвышенным мыслям, а компанейский малый, умеющий рисовать парчовые одеянья и кое-что из доспехов (на кого-то надетых), деревья, скотину, дома, гондолы и тому подобное. Тяга к живописному проявляется в его картинах и в его облике: в остальном же он — миляга, преданный друзьям, охочий до бутылки и прочих радостей жизни. Каких только редкостных добряков не встречал я среди этих угрюмых "бородандо". Своими ятаганами они открывают устриц, на рапирах поджаривают хлеб, а из венецианских бокалов пьют виски пополам с содовой. Стоит в их тощих кошельках завестись монете, как сразу же находится друг, с которым можно поделиться. А веселые ужины за столом, крытым ветхой скатертью, а чудесные застольные песни, а невинные шалости, смех, шутки, возвышенные речи, — где, как не в кругу художников, насладитесь вы этим? И сейчас, много лет спустя, сбрив бороду, обзаведясь семьей и познав жизнь во всей ее сложности, мистер Клайв Ньюком утверждает, что время, когда он обучался живописи дома и за границей, было для него самым счастливым. Конечно, рассказ о житье художников может оказаться таким же невыразительным, как канцелярское описание какой-нибудь пирушки или запись беседы двух влюбленных, но поскольку летописец уже привел своего героя к этой поре его жизни, придется рассказать и о ней, прежде чем перейти к дальнейшим событиям настоящей хроники. Само собой разумеется, что наш юноша не раз советовался со своим любящим батюшкой о том, какую ему избрать профессию. Ньюком-старший вынужден был признать, что по части математики, латыни и греческого из любой сотни мальчиков — пятьдесят не уступали его сыну в способностях и, по крайней мере, столько же были прилежнее его; военная служба, по мнению полковника, была в мирные дни неподходящей профессией для юноши, склонного к безделию и забавам. Пристрастие же мальчика к рисованию было всем очевидно. Его учебники были испещрены карикатурами на учителей, пока Грайндли объяснял ему урок, он, сам того не замечая, успевал прямо у него под носом набросать его портрет. Словом, Клайв решил, что он будет художником — и больше никем, и вот в возрасте шестнадцати лет приступил к регулярным занятиям живописью под руководством знаменитого мистера Гэндиша, проживавшего в Сохо.